Мистер Чивери-младший, более сдержанный, вовсе не пожал ему руки; он стоял и смотрел на него с таким странным нерешительным выражением, что даже Кленнэм не мог не заметить этого, хотя ему было совсем не до того. Спустя мгновение юный Джон скрылся в тюрьме.
Зная, что придется подождать несколько времени в сторожке, Кленнэм уселся в углу, достал из кармана письма и сделал вид, что читает их. Это не помешало ему заметить с благодарностью, как мистер Чивери выпроводил из сторожки арестантов, как сделал кому-то знак ключом, чтобы тот не входил, как выталкивал локтем других и вообще старался всячески облегчить положение Кленнэма.
Артур сидел потупившись, вспоминая о прошлом, раздумывая о настоящем, не останавливаясь ни на том ни на другом, когда чья-то рука дотронулась до его плеча. Это был юный Джон.
– Теперь мы можем идти, – сказал он.
Когда они вошли за внутреннюю железную решетку, юный Джон повернулся к нему и сказал:
– Вам нужна комната. Я приготовил для вас.
– Сердечно вам благодарен.
Юный Джон снова повернулся и повел его знакомым путем по знакомой лестнице в знакомую комнату. Артур протянул ему руку. Юный Джон взглянул на нее, взглянул на него сердито, надулся, кашлянул и сказал:
– Не знаю, могу ли я. Нет, не могу. Но я думал, что вам приятно будет поместиться в этой комнате, и приготовил ее для вас.
Кленнэм удивился этому странному поведению, но когда юный Джон ушел (он ушел немедленно), удивление уступило место другим чувствам, которые эта пустая комната возбудила в его измученной душе: воспоминаниям о милом, кротком существе, когда-то освещавшем ее своим присутствием. Ему так горько было ее отсутствие в эту тяжкую минуту, так недоставало ее ласкового, любящего лица, что он отвернулся к стене и зарыдал, воскликнув: «О моя Крошка Доррит!»
Глава XXVII. Питомец Маршалси
День выдался ясный, и Маршалси совсем затихла под знойными лучами солнца. Артур Кленнэм опустился в кресло, такое же полинялое, как сами должники, и задумался.
Находясь в состоянии неестественного душевного спокойствия, которое следует обыкновенно за первыми ужасными минутами ареста, – первая перемена настроения, вызываемая тюрьмой, опасное спокойствие, от которого так много людей незаметно доходило до последней степени унижения, – Кленнэм вспомнил о некоторых эпизодах из своей прежней жизни как о событиях жизни какого-то постороннего, чуждого ему существа. Конечно, если иметь в виду место, где он находился, чувство, которое впервые привело его сюда, когда он был на воле, воспоминание о кротком существе, неразлучное с этими стенами и решетками и со всеми впечатлениями последнего периода его жизни, которых никакие стены или решетки не могли удержать, – понятно, что его мысли постоянно возвращались к Крошке Доррит. Но он сам удивлялся не тому, что вспоминает о ней, а тому, что эти воспоминания показывали ему, какое благотворное влияние она имела на его лучшие поступки.
Никто из нас обыкновенно не дает себе отчета, кому или чему он обязан такими влияниями, пока внезапная остановка быстро летящего вперед колеса жизни не заставит нас одуматься и оглянуться на свою прошлую жизнь. Это бывает в болезни, в горе, в случае утраты любимого существа – вообще это почти всегдашний результат несчастья. То же случилось и с Кленнэмом в его несчастье и пробудило в нем глубокое и нежное чувство.
«Когда я впервые отнесся сознательно к своему существованию, – подумал он, – и наметил себе какое-то подобие цели, кого видел перед собой в неустанной работе ради чужого блага, без поддержки, в неизвестности, в борьбе с низменными препятствиями, которые обратили бы в бегство целую армию признанных героев и героинь? Слабую девушку! Когда я пытался преодолеть мою несчастную любовь и быть великодушным к человеку, который оказался счастливее меня, хотя он ничего не знал об этом великодушии и ни единым словом не выразил своей благодарности, кто служил мне примером терпения, самоотверженности, смирения, милосердия, благороднейшей и великодушнейшей привязанности? Все та же бедная девушка! Если бы я, мужчина, со всеми преимуществами, возможностями, энергией мужчины, заглушил голос, шептавший в моем сердце, что на мне лежит обязанность исправить несправедливость, допущенную моим отцом, – чья детская фигурка с почти босыми ногами, с худенькими, вечно занятыми работой руками, в бедной одежде, едва защищавшей ее слабое тело от непогоды, встала бы передо мной живым упреком? Крошки Доррит!»
Так думал он, сидя в полинялом кресле. Вечно она, Крошка Доррит! Наконец ему стало казаться, что он терпит заслуженное наказание за то, что мало думал о ней последнее время и допустил, чтобы что-то постороннее встало между ним и светлым воспоминанием о ней.
Дверь приотворилась, и голова мистера Чивери просунулась в комнату.
– Мое дежурство кончилось, мистер Кленнэм, и я сейчас ухожу. Не нужно ли вам чего-нибудь?
– Благодарю вас. Ничего.
– Вы извините, что я отворил дверь, – сказал мистер Чивери, – но я не мог достучаться.
– Разве вы стучали?
– Несколько раз.
Тут только Кленнэм заметил, что тюрьма очнулась от своего полуденного забытья, что ее обитатели бродили по двору и что было уже далеко за полдень. Он просидел в задумчивости несколько часов.
– Ваши вещи присланы, – сказал мистер Чивери, – мой сын принесет их сюда. Я бы прислал их вам, но он хотел сам принести. Право, он хотел принести сам, потому я и не мог прислать. Мистер Кленнэм, могу я сказать словечко?
– Пожалуйста, войдите, – сказал Кленнэм, так как большая часть мистера Чивери до сих пор оставалась за дверью, и только ухо его смотрело на Кленнэма вместо глаз. У мистера Чивери была прирожденная деликатность – истинная вежливость, хотя по внешности он был настоящий тюремщик, а вовсе не джентльмен.
– Благодарю вас, сэр, – сказал мистер Чивери, оставаясь на месте, – мне нет надобности входить. Мистер Кленнэм, будьте добры, не обращайте внимания на моего сына, если вам покажется, что он малость рехнулся. У моего сына есть сердце, и его сердце на своем месте. Я и его мать знаем, что оно на самом настоящем месте, где ему надо быть.
Окончив эту загадочную речь, мистер Чивери убрал свое ухо и затворил дверь. Минут десять спустя явился его сын.
– Вот ваш портплед, – сказал юный Джон, осторожно опуская названную вещь на пол.
– Вы очень любезны. Мне, право, совестно, что вы так беспокоитесь.
Он ушел, не дослушав, но тотчас вернулся и сказал совершенно так же, как прежде:
– Вот ваш чемодан.
– Я очень тронут вашим вниманием. Надеюсь, мы можем теперь пожать друг другу руки, мистер Джон.
Но юный Джон отступил немного назад и, обхватив запястье правой руки большим и средним пальцами левой в виде футляра, сказал прежним тоном:
– Не знаю, могу ли я. Нет, не могу.
Затем он сурово взглянул на узника, хотя в глазах его проглядывала скорее жалость.
– Почему вы сердитесь на меня, – спросил Кленнэм, – и в то же время оказываете всяческие услуги? Очевидно, между нами какое-то недоразумение. Мне очень жаль, если я нечаянно оскорбил вас чем-нибудь.
– Никакого недоразумения, сэр, – возразил Джон, вертя правую руку в футляре, очевидно, слишком тесном для нее. – Никакого недоразумения, сэр, в чувствах, с которыми я смотрю на вас! Если бы я мог с вами справиться, мистер Кленнэм (но я не могу), и если бы вы не были в тяжелом положении (но вы в тяжелом положении), и если бы это не было против правил Маршалси (но это против правил), то эти чувства заставили бы меня скорей схватиться с вами в рукопашную тут же, не сходя с места, чем взяться за что-нибудь другое.
Артур посмотрел на него с удивлением и не без досады. «Недоразумение, очевидно, недоразумение!» Он отвернулся и с тяжелым вздохом снова опустился в потертое кресло.
Юный Джон следил за ним глазами и после непродолжительной паузы воскликнул:
– Простите меня!
– Охотно, – сказал Кленнэм, махнув рукой и не поднимая головы. – Не извиняйтесь, я не стою этого!
– Эта мебель, сэр, – сказал юный Джон кротким и мягким тоном, – принадлежит мне. Я обыкновенно даю ее на время жильцам, занимающим эту комнату, если у них нет своей мебели. Она не много стоит, но она к вашим услугам. Даром, разумеется. Я ни за что не соглашусь на другие условия. Вы можете пользоваться ею даром.
Артур поднял голову, поблагодарил его и сказал, что не может принять такого одолжения. Юный Джон по-прежнему вертел правую руку и стоял в очевидной борьбе с самим собой.
– В чем же заключается наше недоразумение, сэр? – спросил Артур.
– Я не принимаю этого выражения, сэр, – возразил юный Джон, внезапно повышая голос. – Никакого недоразумения.
Артур снова посмотрел на него, тщетно стараясь понять, в чем дело, затем опять опустил голову. Тотчас же после этого юный Джон сказал самым кротким тоном:
– Круглый столик, сэр, который стоит около вас, принадлежал… вы знаете, кому… мне не нужно называть… он умер, настоящий джентльмен. Я купил столик у господина, которому он его подарил и который жил здесь после него. Но этот господин и в подметки ему не годился. Да и не многие господа поравняются с ним.
Артур придвинул столик поближе и облокотился на него.
– Вы, может быть, не знаете, сэр, – сказал юный Джон, – что я явился к нему без приглашения, когда он был здесь, в Лондоне. То есть это он так отнесся к моему визиту, хотя все-таки был так добр, что усадил меня и осведомился о моем отце и других старых друзьях, то есть о прежних знакомых. На мой взгляд, он сильно изменился, и я так и сказал дома. Я спросил его, здорова ли мисс Эми…
– А она была здорова?
– Вы, кажется, и без меня должны бы были знать это, – ответил юный Джон, помолчав минуту с таким видом, точно проглотил огромную невидимую пилюлю. – Но раз вы предлагаете этот вопрос, то я жалею, что не могу ответить. Дело в том, что он нашел этот вопрос слишком фамильярным, и спросил: «А вам какое дело?» Тут-то я совершенно ясно понял, что напрасно затесался к нему, хотя и раньше чувствовал это. Как бы то ни было, он говорил очень хорошо, очень хорошо.