Наступило молчание, которое на минуту прервал своим замечанием юный Джон:
– И говорил и поступил очень хорошо.
Спустя несколько минут юный Джон снова прервал молчание:
– Позвольте вас спросить, сэр, если это не будет дерзостью: долго вы намерены оставаться здесь без еды и питья?
– Я не хочу ни есть, ни пить, – ответил Кленнэм. – У меня совсем нет аппетита.
– Тем более вам следует подкрепиться, сэр, – возразил юный Джон. – Если вы просидели несколько часов без еды, потому что у вас нет аппетита, так значит, вам следует есть и пить без аппетита. Я сейчас буду пить чай в своей комнате. Не угодно ли вам зайти ко мне? Или я принесу вам сюда?
Чувствуя, что, если он откажется, юный Джон все равно принесет ему чай, и желая показать, что помнит просьбу мистера Чивери-старшего и принимает извинение мистера Чивери-младшего, Артур встал и выразил готовность отправиться пить чай к мистеру Джону. Юный Джон запер дверь его комнаты, очень ловко засунул ключ к нему в карман и повел в свои апартаменты.
Его комната находилась на верхнем этаже ближайшего от ворот здания. Это была та самая комната, куда бросился Кленнэм в день отъезда разбогатевшей семьи и где он нашел Крошку Доррит без чувств на полу. Он догадался, куда они идут, как только вступил на лестницу. Комната была заново оклеена обоями, выкрашена, уставлена удобной мебелью, но он помнил ее такой, какой она была перед ним в ту минуту, когда он поднимал с пола бесчувственное тело.
Юный Джон сурово смотрел на него, кусая пальцы:
– Я знал, что вы помните эту комнату, мистер Кленнэм.
– Помню очень хорошо, да благословит Бог эту милую девушку.
Забыв о чае, юный Джон кусал свои пальцы и смотрел на гостя все время, пока тот оглядывал комнату. Наконец он встрепенулся, кинулся к чайной посуде, насыпал в чайник целую пригоршню чаю и потащил его заваривать на общую кухню.
Комната так красноречиво говорила Кленнэму о Крошке Доррит, несмотря на изменившиеся обстоятельства его возвращения в жалкую Маршалси, так мучительно напоминала ему о разлуке с ней, что он не мог бы совладать с собой, если бы даже не был один. Но он был один и не пытался овладеть собой. Он дотронулся до бесчувственной стены так нежно, как будто бы прикасался к Крошке Доррит, и тихонько произнес ее имя. Он подошел к окну и взглянул на тюремную стену с ее мрачными зубцами, посылая благословение туда, где жила Крошка Доррит в богатстве и довольстве.
Юный Джон не возвращался довольно долго. Очевидно, он уходил из тюрьмы, так как, вернувшись, принес с собой масло в капустном листе, несколько тонких ломтиков вареной ветчины в другом капустном листе и корзиночку с салатом. Когда все это было расставлено на столе, они уселись пить чай.
Кленнэм пытался оказать честь угощению, но безуспешно. От ветчины его тошнило, а хлеб казался ватой.
Он насилу проглотил чашку чаю.
– Попробуйте зелени, – сказал юный Джон, подвигая к нему корзиночку.
Он взял веточку салата, но с этой приправой хлеб казался ему еще безвкуснее, а ветчина (хотя недурная сама по себе) внушала отвращение: ему казалось, что вся Маршалси пропитана ее запахом.
– Попробуйте еще зелени, сэр, – сказал юный Джон и снова подвинул к нему корзиночку.
Артуру так живо представилась птица в клетке, которую стараются развеселить, просовывая к ней зелень, намерение юного Джона смягчить этой зеленью впечатление раскаленных камней и кирпичей тюрьмы было так очевидно, что Кленнэм сказал с улыбкой:
– Вы очень любезны, что стараетесь развеселить птицу в клетке, но мне не хочется даже зелени.
По-видимому, это отсутствие аппетита было заразительно, так как юный Джон тоже оттолкнул свою тарелку и принялся вертеть в руках капустный лист, в котором была завернута ветчина. Сложив его несколько раз так, чтобы лист мог уместиться на его ладони, он принялся мять его между ладонями, не сводя глаз с Кленнэма.
– Я думаю, – сказал он наконец, крепко стискивая свой зеленый сверток, – что если вы не хотите позаботиться о себе ради себя самого, то должны сделать это ради кого-то другого.
– Право, не знаю, кому это нужно, – возразил Артур с грустной улыбкой.
– Мистер Кленнэм, – горячо сказал Джон, – меня удивляет, что джентльмен, такой прямодушный, как вы, способен унизиться до такого ответа. Мистер Кленнэм, меня удивляет, что джентльмен, способный чувствовать глубоко, способен так жестоко относиться к моим чувствам. Уверяю вас честью, я изумлен!
Юный Джон поднялся на ноги, чтобы сильнее подчеркнуть эти слова, но тотчас опустился обратно на стул и принялся катать свой лист на правом колене, не спуская негодующего взора с Кленнэма.
– Я справился с этим чувством, сэр, – сказал юный Джон. – Я победил его, зная, что оно должно быть побеждено, и решился не думать более об этом. И надеюсь, я не вернулся бы к нему, если б в эту тюрьму не явились вы в несчастный для меня час, сегодня!
В своем волнении юный Джон бессознательно перешел к выразительному стилю речей своей матери.
– Когда вы предстали передо мной, сэр, в сторожке, скорее как анчар, попавший под арест, чем как обыкновенный должник, в груди моей снова забушевал такой поток смешанных чувств, что все передо мной закружилось, и в первые минуты я точно попал в водоворот. Я выбрался из водоворота. Я боролся и выбрался из него. Перед лицом гибели всеми силами боролся я с водоворотом и выбрался из него. Я сказал себе, что если я был груб, то должен извиниться, и это извинение я принес, не останавливаясь перед унижением. А теперь, когда я завожу с вами речь о том, что для меня священнее и важнее всего на свете, вы при первом моем намеке увертываетесь и отталкиваете меня. Да, – прибавил юный Джон, – вы должны сознаться, что хотели увернуться и оттолкнуть меня.
Совершенно ошеломленный, Артур смотрел на него во все глаза, повторяя:
– Что с вами? Что вы хотите сказать, Джон?
Но Джон был в таком состоянии, когда известного рода люди решительно неспособны дать короткий и прямой ответ, и несся, закусив удила.
– Никогда, – объявил он, – нет, никогда не был я дерзок настолько, чтобы верить в успех. Я не питал, нет, не питал – почему бы мне не сознаться, если б я питал, – надежды на такое счастье, даже раньше, чем мы переговорили, даже раньше, чем между нами возникла непреодолимая преграда! Но разве из этого следует, что у меня нет ни воспоминаний, ни мыслей, ни священных чувств – ничего?
– Что вы хотите сказать? – воскликнул Кленнэм.
– Очень легко попирать мои чувства, сэр, – продолжил юный Джон, – если вы решились на это. Очень легко попирать их, но они все-таки останутся. Может быть, их нельзя было бы попирать, если б их не было. Но во всяком случае неблагородно, нечестно, несправедливо отталкивать человека после того, как он столько боролся и из кожи лез, точно бабочка из куколки. Свет может издеваться над тюремщиком, но тюремщик все-таки человек, все-таки мужчина, кроме тех случаев, когда он женщина, как бывает, вероятно, в женских тюрьмах.
Как ни смешна была эта бессвязная речь, но в простом чувствительном характере юного Джона было столько искренности, в его пылающем лице и взволнованном дрожащем голосе чувствовалась такая глубокая обида, что Артур не мог отнестись к ней равнодушно.
Он припомнил весь предыдущий разговор, стараясь определить источник этой обиды, а юный Джон, свернув в трубочку капустный лист, разрезал его на три части и аккуратно положил на тарелку, точно какой-нибудь редкий деликатес.
– Мне кажется, – сказал Кленнэм, припомнив весь разговор до появления корзиночки с салатом, – вы намекаете на мисс Доррит?
– Именно, сэр, – ответил Джон Чивери.
– Я не понимаю вас. Надеюсь, вы не подумаете, что, говоря это, я хочу оскорбить вас, да я и раньше не хотел оскорбить вас.
– Сэр, – сказал юный Джон, – неужели у вас хватит вероломства утверждать, будто вы не знаете и раньше не знали о моей… не смею сказать – любви… о моем обожании и поклонении мисс Доррит?
– Право, Джон, я без вероломства могу сказать, что знаю и знал об этом. Решительно не понимаю, почему вы подозреваете меня в вероломстве? Говорила вам миссис Чивери, ваша матушка, что я был у нее однажды?
– Нет, сэр, – ответил юный Джон. – В первый раз слышу об этом.
– Так я вам расскажу. Мне хотелось устроить счастье мисс Доррит, и если бы я мог предположить, что мисс Доррит разделяет ваши чувства…
Бедный Джон Чивери покраснел до кончиков ушей.
– Мисс Доррит никогда не разделяла моих чувств, сэр. Я хочу быть правдивым и честным, насколько это возможно такому ничтожному человеку, и я поступил бы подло, если бы вздумал утверждать, что мисс Доррит разделяла когда-нибудь мои чувства или подавала мне повод вообразить это; нет, никто в здравом уме не вообразил бы этого. Она всегда было гораздо выше меня во всех отношениях, точно так же, – прибавил Джон, – как и ее благородная семья.
Рыцарское чувство по отношению к ней так возвышало его, несмотря на малый рост, слабые ноги, жидкие волосы и поэтический темперамент, что никакой Голиаф [97] на его месте не мог бы внушить Артуру большего уважения.
– Вы говорите, как мужчина, Джон, – сказал он с искренним восхищением.
– Хорошо, сэр, – ответил юный Джон, проводя рукой по глазам. – Отчего же вы не последуете моему примеру?
Этот резкий и неожиданный ответ снова заставил Артура взглянуть на него с удивлением.
– Может быть, – сказал Джон, протягивая руку через чайный поднос, – это слишком резкое замечание… беру его назад. Но почему, почему? Когда я говорю вам, мистер Кленнэм: позаботьтесь о себе ради кого-то другого, почему вы не хотите быть откровенным с тюремщиком? Почему я приготовил для вас комнату, в которой, я знал, вам приятнее будет поселиться, чем в любой другой? Почему я принес ваши вещи? Я не хочу сказать, что они были тяжелы, вовсе нет. Почему я заботился о вас с самого утра? Из-за ваших достоинств? Нет. Они велики, я не сомневаюсь, но не они побуждали меня заботиться о вас. Тут играли роль достоинства другого лица, которые имеют гораздо больше веса в моих глазах. Почему же не говорить со мной прямо?