Он взял ее под руку и повел через улицу. Толпа, недовольная тем, что у нее отнимают зрелище, теснилась со всех сторон, советуя отправиться лучше в Бедлам. После минутной толкотни на наружном дворе ворота отворились и захлопнулись за вошедшими. В сторожке, которая казалась убежищем покоя и тишины в сравнении с уличным шумом, желтый свет лампы уже боролся с тюремным мраком.
– А, Джон, – сказал впустивший их тюремщик. – Что это значит?
– Ничего, отец; только эта леди не знала дороги, и к ней пристали уличные зеваки. Вам кого угодно, сударыня?
– Мисс Доррит. Она здесь?
Молодой человек, видимо, заинтересовался:
– Да, она здесь. Как же о вас сказать?
– Миссис Кленнэм.
– Мать мистера Кленнэма? – спросил молодой человек.
Она стиснула губы и ответила не сразу:
– Да. Пожалуйста, скажите, что пришла его мать.
– Изволите видеть, сударыня, – сказал молодой человек, – семейство нашего директора на даче, и он предоставил свою квартиру в распоряжение мисс Доррит. Не угодно ли, я вас проведу туда, а затем схожу за мисс Доррит?
Она согласилась, и он проводил ее по боковой лестнице наверх, в полутемную квартиру, где оставил одну. Комната, в которой она очутилась, выходила окнами на потемневший двор, где бродили арестанты; другие выглядывали из окон, прощались с уходившими друзьями и вообще коротали, как умели, летний вечер. Воздух был тяжелый, знойный, спертый; снаружи доносились нестройные звуки вольной жизни, подобные тем неотвязным звукам и голосам, которые преследуют иногда больного. Она стояла у окна, ошеломленная, глядя вниз, на тюремный двор, точно из своей прежней темницы, как вдруг тихий и удивленный голос заставил ее вздрогнуть. Перед ней стояла Крошка Доррит.
– Возможно ли, миссис Кленнэм? Вы выздоровели? Как счастливо…
Крошка Доррит остановилась, не замечая ни счастья, ни здоровья на лице, обращенном к ней.
– Это не выздоровление, не сила; я не знаю, что это такое. – Миссис Кленнэм сделала жест, как бы давая понять, что дело не в этом. – Вам оставили пакет, с тем чтобы вы передали его Артуру, если никто не потребует его у вас?
– Да.
– Я его требую.
Крошка Доррит достала его и положила в протянутую руку, которая, приняв пакет, осталась в том же положении.
– Имеете вы понятие о его содержимом?
Испуганная ее появлением, странной свободой движений, которая, по ее собственным словам, не была силой, всем ее видом – видом ожившей картины или статуи, – Крошка Доррит ответила:
– Нет.
– Прочтите.
Крошка Доррит взяла пакет из протянутой руки и сломала печать. Миссис Кленнэм отдала ей пакет, лежавший внутри, а другой оставила у себя. Тень от тюремной стены и построек и в полдень не пропускала яркого света в эту комнату, теперь же в ней так стемнело, что читать можно было только у окна. Крошка Доррит подошла к окну, откуда виднелась полоска яркого летнего неба, и принялась читать. После двух-трех восклицаний удивления и ужаса она замолчала и дочитала молча, а когда закончила и обернулась, ее бывшая госпожа стояла перед ней на коленях.
– Теперь вы знаете, что я сделала?
– Да, кажется. Боюсь, что – да, хотя все это возбудило во мне такой ужас, жалость и горесть, что я не могу дать себе вполне ясного отчета, – сказала Крошка Доррит, дрожа от волнения.
– Я возвращу вам все, что удержала у вас. Простите меня. Можете ли вы простить меня?
– Могу и, видит бог, прощаю. Не целуйте мне платье, не стойте передо мной на коленях, вы слишком стары для этого, я и так, и без этого, прощаю вас.
– У меня есть еще просьба к вам.
– Хорошо, только встаньте, – сказала Крошка Доррит. – Нельзя смотреть равнодушно, как ваша седая голова склоняется передо мной. Встаньте, ради бога; позвольте, я помогу вам.
Она подняла ее и, слегка отшатнувшись, посмотрела на нее с жалостью.
– Моя великая просьба (из нее вытекает и другая), великая мольба, с которой я обращаюсь к вашему сострадательному и кроткому сердцу: не говорите Артуру ничего, пока я жива. Если, обдумав все это, вы найдете, что для его пользы следует рассказать ему об этом, пока я жива, – тогда расскажите. Но если вы не найдете этого – обещайте мне пощадить меня до моей смерти.
– Я так огорчена, и мои мысли так путаются от всего, что я прочла, – ответила Крошка Доррит, – что мне трудно дать определенный ответ. Если я буду уверена, что мистер Кленнэм не получит никакой пользы от того, что узнает об этом…
– Я знаю, что вы привязаны к нему и прежде всего подумаете о нем. Пусть так, я этого и хочу. Но если, принимая в расчет его интересы, вы найдете возможным предоставить мне прожить в мире остаток моей жизни, сделаете ли вы это?
– Сделаю.
– Да благословит вас Бог.
Она стояла в тени, так что Крошка Доррит не видела ее лица, но в ее голосе, когда она произнесла эти слова, звучало глубокое волнение. В нем чувствовались слезы, столь же странные в ее холодных глазах, как движение в ее окоченевших членах.
– Быть может, вы удивляетесь, – сказала она более твердым голосом, – что мне легче признаться во всем этом вам, которую я обидела, чем сыну той, которая обидела меня. Потому что она обидела меня. Она не только совершила смертный грех перед Господом, но и обидела меня. Из-за нее отец Артура был для меня чужим. С первого дня нашей совместной жизни я была для него ненавистна – в этом виновата она. Я сделалась бичом для них обоих – в этом виновата она. Вы любите Артура (я вижу краску на вашем лице, пусть это будет зарей счастливых дней для вас обоих), и вы, вероятно, думаете, почему я не доверилась ему, хотя он так же сострадателен и добр, как вы? Вы думаете об этом?
– Моему сердцу не может быть чужда никакая мысль, – ответила Крошка Доррит, – которая проистекает из уверенности в доброте, великодушии и сострадательности мистера Кленнэма.
– Я не сомневаюсь в этом. И все-таки Артур – единственный человек в мире, от которого я желала бы скрыть это, пока живу. С детства, с тех пор, как он начал помнить себя, он помнит мою суровую и карающую руку. Я была строга с ним, зная, что пороки родителей передаются детям и что он отмечен грехом уже со дня рождения. Я следила за ним и его отцом, зная, что слабость отца всегда готова проявиться в нежности к ребенку, и не допуская того, чтобы ребенок мог найти путь к спасению, не воспитавшись в труде и страданиях. Я видела, как он, живой портрет своей матери, с ужасом поглядывает на меня из-за своих книжек и пытается смягчить меня так же, как его мать, только ожесточая меня.
Заметив, что ее слушательница отшатнулась в ужасе, она остановилась на минуту среди этого потока слов, произносимых глухим монотонным голосом.
– Для его же пользы, не ради отмщения за мою обиду. Что значила я и моя обида в сравнении с проклятием Неба? Я видела, что ребенок вырастает не избранником Неба по благочестию (грех матери слишком тяготел над ним), но все-таки правдивым, честным и послушным. Он никогда не любил меня, а я смутно надеялась на это – плотские привязанности одолевают нас, вступая в борьбу с нашим долгом и обязанностями, – но он всегда относился ко мне почтительно и исполнял свой долг относительно меня. Так поступает он до сего дня. Чувствуя в своем сердце пустоту, значения которой он никогда не мог понять, он отвернулся от меня и пошел своим путем, но сделал это почтительно и с уважением. Таковы были его отношения ко мне. С вами у меня более поверхностные и кратковременные отношения. Когда вы сидели подле меня с шитьем, вы боялись меня, но думали, что я оказываю вам услугу; теперь вы знаете все, знаете, что я обидела вас. Но пусть вы не поймете и осудите цель и мотивы, руководившие мной, мне легче вынести это от вас, чем от него. Ни за какую награду в мире я не соглашусь быть низвергнутой с высоты, на которой он видел меня всю жизнь, и превратиться в его глазах в не достойное уважения, презренное существо. Пусть это случится, если уж суждено этому случиться, когда меня не станет. Но, пока я жива, избавьте меня от этого, не дайте мне почувствовать, что я умерла и погибла для него, точно испепеленная молнией и поглощенная землетрясением.
Ее гордость жестоко страдала, когда она говорила эти слова, и не менее жестоко, когда она прибавила:
– Я вижу, что вы отворачиваетесь от меня даже теперь, точно считаете жестокой.
Крошка Доррит не могла скрыть этого. Она пыталась не показывать своего чувства, но невольно отступила в ужасе перед этой ненавистью, пылавшей так яростно и так долго. Никакая софистика не могла скрыть перед ней истинную природу этой женщины.
– Я сделала то, – сказала миссис Кленнэм, – что мне предназначено было сделать. Я восстала против зла, а не против добра. Я была орудием, покаравшим грех. Разве такие же грешники, как я, не являлись подобным же орудием во все времена?
– Во все времена? – повторила Крошка Доррит.
– Если даже моя личная обида влияла на меня, если личная месть руководила мной, то неужели мне нет оправдания? Вспомните старые дни, когда невинные погибали вместе с виновными, когда тысячи гибли за одного, когда ненависть к неправедным не утолялась даже кровью и все-таки находила милость перед лицом Господа.
– О миссис Кленнэм, миссис Кленнэм! – воскликнула Крошка Доррит. – Злобные чувства и беспощадные дела не утешение и не пример для нас. Моя жизнь протекла в этой жалкой тюрьме, я мало чему училась, но позвольте мне напомнить вам позднейшие и лучшие дни. Будем руководиться только словами того, кто исцелял больных, воскрешал мертвых, помогал удрученным и гибнущим, – терпеливого учителя, скорбевшего о наших слабостях. Мы не собьемся с пути, если пойдем за ним и не будем искать никакого другого пути.
В мягком свете вечернего неба, озарявшего место ее испытаний в детстве и юности, она представляла резкий контраст с черной фигурой старухи, стоявшей в тени, но контраст жизни и учения, о которых она говорила, с мрачной историей старухи был еще резче. Эта последняя опустила голову и не отвечала ни слова. Так стояла она, пока не зазвонил первый звонок.