Впрочем, в пределах этого языка мистер Мигльс был неглупый, смышленый и настойчивый человек. Добравшись наконец до Парижа после неудачных поисков, он отнюдь не пал духом. «Чем более мы приближаемся к Англии, – рассуждал он, – тем больше шансов найти эти бумаги, – вот что я скажу тебе, мать. По всей вероятности, он припрятал их где-нибудь, в таком месте, чтобы они всегда были под рукой, а вместе с тем в безопасности от всяких покушений со стороны заинтересованных лиц в Англии».
В Париже мистер Мигльс нашел письмо Крошки Доррит, адресованное ему до востребования. Она сообщала, что, по словам мистера Кленнэма, с которым она разговаривала о погибшем иностранце – причем упомянула, что мистеру Мигльсу необходимо разузнать о его прошлом, – Риго был знаком с мисс Уэд, которая живет в Кале, на такой-то улице, о чем мистер Кленнэм просил сообщить мистеру Мигльсу.
– Ого, – сказал мистер Мигльс.
Вскоре после этого (насколько скорость была достижима в эпоху дилижансов) мистер Мигльс позвонил в надтреснутый колокольчик у надтреснутой калитки, и она отворилась, и в темном проходе появилась крестьянка с вопросом:
– Что такое, сэр? Кого надо?
Услышав родную речь, мистер Мигльс пробормотал себе под нос, что у обитателей Кале все-таки есть кое-какой смысл в голове, и ответил:
– Мисс Уэд, моя милая.
Затем его провели к мисс Уэд.
– Давненько мы не видались, – сказал мистер Мигльс, откашливаясь. – Надеюсь, что вы в добром здравии, мисс Уэд?
Не выразив со своей стороны надежды, что он или кто бы то ни было, тоже обретается в добром здравии, мисс Уэд спросила, чему она обязана честью видеть его еще раз. Тем временем мистер Мигльс окинул взглядом комнату, но не заметил ничего похожего на ящик.
– Дело вот в чем, мисс Уэд, – ответил он дружелюбным, ласковым, чтоб не сказать заискивающим, тоном, – весьма возможно, что вы в состоянии разъяснить одно темное для меня обстоятельство. Надеюсь, что все недоразумения между нами покончены. Теперь уж ничего не поделаешь. Вы помните мою дочь? Как время-то летит. Она уже мать.
При всей своей невинности мистер Мигльс не мог бы выбрать более неудачной темы. Он подождал, ожидая какого-нибудь сочувственного замечания со стороны мисс Уэд, но ожидания его остались тщетными.
– Вы для того и явились, чтобы побеседовать со мной об этом? – спросила она после непродолжительного холодного молчания.
– Нет-нет, – сказал мистер Мигльс. – Нет. Я думал, что ваша добрая натура…
– Вам, кажется, известно, – перебила она с улыбкой, – что на мою добрую натуру нечего рассчитывать.
– Не говорите этого, – возразил мистер Мигльс, – вы несправедливы к себе. Как бы то ни было, перейдем к делу.
Он сам почувствовал, что его попытки не привели ни к чему доброму.
– Я слыхал от моего друга, мистера Кленнэма, который опасно заболел и до сих пор болен, о чем вам, конечно, неприятно будет услышать…
Он остановился, но она по-прежнему отвечала только молчанием.
– …что вы были знакомы с неким Бландуа, недавно погибшим в Лондоне вследствие несчастного случая. Нет-нет, не истолкуйте мои слова превратно. Я знаю, что это было очень поверхностное знакомство, – сказал мистер Мигльс, ловко предупреждая гневное замечание, с которым, как он видел, она готова была к нему обратиться. – Мне это очень хорошо известно. Самое поверхностное знакомство. Но я бы желал знать, – тут голос мистера Мигльса снова сделался заискивающим, – не оставил ли он у вас, когда в последний раз возвращался в Англию, ящик с бумагами, или пачку бумаг, или вообще бумаги… так не оставил ли он их у вас на время, с просьбой возвратить ему при первом требовании, – вот в чем вопрос.
– Вот в чем вопрос, – повторила она, – чей вопрос?
– Мой, – ответил мистер Мигльс, – и не только мой, но и Кленнэма и некоторых других лиц. Я уверен, – продолжил мистер Мигльс, сердце которого вечно возвращалось к Милочке, – что вы не можете питать неприязненного чувства к моей дочери, это невозможно. Так вот: между прочим, это и ее вопрос, так как дело касается одного из ее друзей, к которому она особенно расположена. Потому-то я и явился к вам и говорю прямо: вот в чем вопрос, и спрашиваю: что же, оставил он?
– Честное слово, – возразила она, – я превратилась в какую-то мишень для вопросов со стороны всех, кто знал человека, которого я наняла однажды в жизни для своей надобности и затем, расплатившись, отпустила на все четыре стороны.
– Полноте, – сказал мистер Мигльс, – полноте. Не обижайтесь, ведь это самый простой вопрос в мире. Документы, о которых я говорю, не принадлежали ему, были им присвоены незаконно, могут причинить неприятности людям ни в чем не повинным, и потому-то законные владельцы и разыскивают их. Он приехал в Англию через Кале, и есть основание думать, что не взял с собой документов, а вместе с тем желал иметь их под рукой и не решался доверить какому-нибудь субъекту одного с ним пошиба. Не оставил ли он их здесь? Уверяю, что я ни за что в мире не желал бы обидеть вас. Я предлагаю вопрос вам лично, но вовсе не потому, чтобы я относился как-нибудь особенно именно к вам. Я мог бы предложить его всякому другому, да и предлагал уже многим. Оставил он здесь что-нибудь?
– Нет.
– И вы ничего не знаете о них, мисс Уэд?
– Я ничего не знаю. Теперь я ответила на ваш странный вопрос. Он не оставлял здесь бумаг, и я ничего не знаю о них.
– Так, – сказал мистер Мигльс вставая. – Очень жаль. Надеюсь, я не слишком обеспокоил вас? Тэттикорэм здорова, мисс Уэд?
– Гарриет? О да.
– Я опять обмолвился, – сказал мистер Мигльс. – Ну, от этой привычки я вряд ли отделаюсь. Может быть, если бы хорошенько подумал об этом, то и не дал бы ей шуточного имени. Но когда любишь молодежь, то и шутишь с ней, не подумав. Если вас не затруднит это, мисс Уэд, передайте ей, что ее старый друг желает ей всего хорошего.
Она ничего не ответила на это, и мистер Мигльс оставил мрачную комнату, которую его добродушное лицо озаряло, точно солнце, и, вернувшись в гостиницу к миссис Мигльс, сообщил ей кратко: «Мы разбиты, мать: ничего не вышло». Затем они отправились на лондонский пароход, отплывавший ночью, а затем в Маршалси.
Верный Джон был на дежурстве, когда папа и мама Мигльс явились под вечер в сторожку. Он объявил, что мисс Доррит нет в тюрьме, но что она всегда бывает утром и вечером. Мистер Кленнэм поправляется медленно, и Мэгги, миссис Плорниш и мистер Батист ухаживают за ним поочередно. Мисс Доррит, наверно, придет вечером до звонка. Директор предоставил ей комнату наверху, где они могут подождать ее, если угодно. Считая неосторожным являться к Артуру без предупреждения, мистер Мигльс принял предложение, и они стали ожидать в комнате Крошки Доррит, поглядывая сквозь решетку на тюремный двор.
Вид этого жилища так подействовал на них, что миссис Мигльс начала плакать, а мистер Мигльс задыхаться. Он ходил взад и вперед по комнате, отдуваясь и тщетно стараясь освежить себя носовым платком, как вдруг дверь отворилась.
– Э, боже милостивый! – воскликнул мистер Мигльс. – Это не мисс Доррит. Смотри-ка, мать! Тэттикорэм!
Она самая. И в руках у нее был железный сундучок. Точно такой же сундучок Эффри видела в своем первом сне под мышкой двойника, который унес его из дому. Тэттикорэм поставила его на пол у ног своего старого господина, и бросилась на колени, восклицая не то в восторге, не то в отчаянии, полуплача-полусмеясь:
– Простите, мой добрый господин, возьмите меня опять, моя добрая госпожа, вот я пришла к вам.
– Тэтти! – воскликнул мистер Мигльс.
– Вы его искали, – сказала Тэттикорэм. – Вот он. Я сидела в соседней комнате и видела вас. Я слышала, как вы спрашивали о нем, слышала, как она отвечала, что у нее ничего нет. Но я была там, когда он оставил этот ящик, и вот взяла его ночью и унесла. Вот он.
– Но, дитя мое! – воскликнул мистер Мигльс, задыхаясь сильнее прежнего. – Как же ты добралась сюда?
– Я приехала на пароходе вместе с вами. Я сидела, закрывшись платком, на другом конце. Когда вы взяли на пристани карету, я взяла другую и поехала за вами. Она бы ни за что не отдала его, раз вы сказали, что он вам нужен: скорее бросила бы в море или сожгла, но вот он здесь.
Это «вот он здесь» звучало невыразимым восторгом.
– Она не хотела, чтобы он оставлял его, это я должна сказать; но он оставил, и я знаю, что раз вы спросили о нем и она отрицала это, то уж ни за что бы не отдала его вам. Но вот он здесь. Дорогой господин, дорогая госпожа, возьмите меня опять к себе и называйте прежним именем. Возьмите меня хоть ради этого ящика. Вот он здесь.
Папа и мама Мигльс никогда так не заслуживали этих названий, как принимая под свое покровительство заблудшую овечку.
– О, я была так несчастна, – воскликнула Тэттикорэм, заливаясь слезами, – так несчастна и так раскаивалась! Я боялась ее с первой нашей встречи. Я знала, что она приобрела власть надо мной только потому, что понимала мои недостатки. Во мне гнездилось безумие, и она всегда умела его вызвать. Когда я приходила в такое состояние, мне казалось, что все против меня за мое рождение, и чем ласковее ко мне относились, тем сильнее я злилась. Мне казалось, что они торжествуют надо мной и нарочно делают так, чтобы я завидовала им, хотя я знаю и даже тогда знала, что у них ничего подобного и в мыслях не было, и моя милая барышня не так счастлива, как бы ей следовало быть, а я ушла от нее. Какой грубой и неблагодарной она должна считать меня! Но вы замолвите ей за меня словечко и попросите ее простить меня, как и вы простили? Потому что теперь я не так дурна, как была прежде. Нет, я и теперь дурна, но, право, не так, как прежде. Я видела мисс Уэд все это время – точно мой портрет постарше. Она все перетолковывает навыворот и в самом лучшем видит только дурное. Она была передо мной все время, и все время старалась сделать меня такой же несчастной, подозрительной и злобной, как она сама. Я не говорю, что ей нужно было много хлопотать об этом, – воскликнула Тэттикорэм в сильнейшем порыве отчаяния, – потому что я и без того зла! Я хочу только сказать, что после всего, что я испытала, я надеюсь уже быть не такой дурной, как раньше, а сделаться понемногу лучше. Я буду стараться. Я не остановлюсь на двадцати пяти. Я буду считать до двух тысяч пятисот, до двадцати пяти тысяч.