– Бедное дитя! Вы здесь в полночь?
– Я, – сказала Крошка Доррит, – хотела предупредить вас, сэр. Я знала, что вы будете очень удивлены.
– Вы одна?
– Нет, сэр, я взяла с собой Мэгги.
Услыхав свое имя и решив, что о ней доложено, Мэгги появилась в дверях и ухмыльнулась во весь рот, но сейчас же снова приняла торжественный вид.
– А у меня совсем погас огонь, – сказал Кленнэм, – вы же… – Он хотел сказать «так легко одеты», но остановился, подумав, что это может показаться намеком на ее бедность, и сказал: – А погода такая холодная.
Подвинув кресло поближе к каминной решетке, он усадил ее, принес дров и угля и затопил камин.
– Ваши ноги совсем закоченели, дитя! – сказал он, случайно дотронувшись до них, в то время как стоял на коленях и раздувал огонь. – Придвиньте их поближе к огню.
Крошка Доррит торопливо поблагодарила его:
– Теперь тепло, очень тепло.
У него защемило сердце, когда она прятала свои худые изношенные башмаки.
Крошка Доррит не стыдилась своих изношенных башмаков. Он знал ее положение, и ей нечего было стыдиться. Крошке Доррит пришло в голову, что он может осудить ее отца, если увидит их, может подумать: «Как мог он обедать сегодня – и отпустить это маленькое создание почти босым на холодную улицу?» Она не считала подобные мысли справедливыми, но знала по опыту, что они приходят иногда в голову людям. В ее глазах они усугубляли несчастье отца.
– Прежде всего, – начала Крошка Доррит, сидя перед огнем и снова устремив взор на лицо Кленнэма, взгляд которого, полный участия, сострадания и покровительства, скрывал в себе какую-то тайну, решительно недоступную для нее, – могу я сказать вам несколько слов, сэр?
– Да, дитя мое!
Легкая тень промелькнула по ее лицу: она несколько огорчилась, что он так часто называет ее дитем. К ее удивлению, он не только заметил это, но и обратил внимание на ее грусть, так как сказал совершенно откровенно:
– Я не мог придумать другого ласкового слова. Так как вы только что назвали себя тем именем, которым вас называют у моей матери, и так как оно всегда приходит мне в голову, когда я думаю о вас, то позвольте мне называть вас Крошкой Доррит.
– Благодарю вас, сэр, это имя нравится мне больше всякого другого.
– Крошка Доррит.
– Маленькая мама, – повторила Мэгги (которая совсем было заснула).
– Это одно и то же, Мэгги, – возразила Доррит, – совершенно одно и то же.
– Одно и то же, мама?
– Одно и то же.
Мэгги засмеялась и тотчас затем захрапела. Для глаз и ушей Крошки Доррит эта неуклюжая фигура и неизящные звуки казались очень милыми. Лицо ее светилось гордостью, когда она снова встретилась глазами с серьезным загорелым человеком. Она спросила себя, что он думал, когда глядел на нее и на Мэгги. Ей пришло в голову, каким бы он был добрым отцом с таким взглядом, как бы он ласкал и лелеял свою дочь.
– Я хотела сказать вам, сэр, – сказала Крошка Доррит, – что мой брат выпущен на свободу.
Артур был очень рад слышать это и выразил надежду, что освобождение послужит ему на пользу.
– И я хотела сказать вам, сэр, – продолжала Крошка Доррит дрожащим голосом и сотрясаясь всем телом, – что я не знаю, чье великодушие освободило его, и никогда не буду спрашивать, и никогда не узнаю, и никогда не поблагодарю от всего моего сердца этого джентльмена.
– Вероятно, ему не нужно благодарности, – сказал Кленнэм. – Весьма возможно, что он сам благодарен судьбе (и вполне основательно) за то, что она дала ему возможность оказать маленькую услугу той, которая заслуживает гораздо большего.
– И я хотела еще сказать вам, сэр, – продолжила Крошка Доррит, дрожа все сильнее и сильнее, – что если б я знала его и если б могла говорить, то сказала бы ему, что он никогда, никогда не узнает, как глубоко я чувствую его доброту и как глубоко почувствовал бы ее мой отец. И еще я хотела сказать, сэр, если бы знала его – а я очень хотела бы знать его, но не знаю его и не должна знать, – что я никогда не лягу спать, не помолившись за него. И если бы я знала его и могла это сделать, то стала бы перед ним на колени, и целовала бы его руку, и умоляла бы его не отнимать ее, чтобы я могла оросить ее моими благодарными слезами, потому что ничем другим я не могу отблагодарить его.
Крошка Доррит прижала его руку к своим губам и опустилась бы перед ним на колени, но он ласково поднял ее и усадил на кресло. Ее глаза, звук ее голоса благодарили его больше, чем она думала. Он едва мог произнести далеко не тем спокойным тоном, каким говорил обыкновенно:
– Полно, Крошка Доррит, полно, полно, полно! Предположим, что вы узнали, кто этот человек, что вы могли все это сделать и что все это сделано. А теперь скажите мне, совершенно другому лицу, просто вашему другу, который просит вас положиться на него, почему вы не дома и что привело вас сюда в такой поздний час, мое милое («дитя», хотел он сказать)… моя милая, нежная Крошка Доррит?
– Мэгги и я, – сказала она, – были сегодня в театре, где работает Фанни.
– Что за райское место! – неожиданно воскликнула Мэгги, обладавшая, по-видимому, способностью спать и бодрствовать в одно и то же время. – Там почти так же хорошо, как в госпитале. Только там нет цыплят.
Тут она встряхнулась и снова заснула.
– Мы пошли туда, – сказала Крошка Доррит, – потому что мне хочется иногда видеть своими глазами, что делает моя сестра, так, чтобы ни она, ни дядя не знали этого. Но мне редко случается бывать там, потому что, когда у меня нет работы в городе, я остаюсь с отцом, а когда есть работа, спешу вернуться к отцу. Сегодня я сказала, что буду в гостях.
Высказав эти признания нерешительным тоном, она взглянула на него и так ясно разгадала выражение его лица, что прибавила:
– О нет, мне еще никогда не случалось бывать в гостях.
Она помолчала немного под его внимательным взглядом и сказала:
– Я думаю, что это ничего. Я не могла бы быть им полезной, если б не была скрытной.
Она боялась, что он осуждает ее в душе за то, что она беспокоится о них, думает о них и следит за ними без их ведома и благодарности, быть может, даже выслушивая с их стороны упреки. Но в действительности он думал только об этой хрупкой фигурке с такой сильной волей, об изношенных башмаках, бедном платьице и этом вымышленном увеселении и развлечении. Он спросил, куда же она собралась в гости. «В тот дом, где работала», – ответила Крошка Доррит, краснея.
Она сказала всего несколько слов, чтобы успокоить отца. Отец и не думал, что это какой-нибудь большой вечер. Она взглянула на свое платье.
– Это первый раз, – продолжила она, – что я не ночую дома. А этот Лондон такой огромный, такой угрюмый, такой пустынный.
В глазах Крошки Доррит его размеры под черным небом были чудовищны; дрожь пробежала по ее телу, когда она говорила эти слова.
– Но я не потому решилась беспокоить вас, сэр, – сказала она, снова овладев собой. – Моя сестра подружилась с какой-то леди, и я несколько беспокоилась на этот счет – ради этого и ушла сегодня из дому, – а проходя мимо вашего дома, увидела свет в окне.
Не в первый раз. Нет, не в первый раз. В глазах Крошки Доррит это окно светилось отдаленной звездочкой и в прежние вечера. Не раз, возвращаясь домой усталой, она делала крюк, чтобы взглянуть на это окно и подумать о серьезном загорелом человеке из чужой далекой страны, который говорил с ней как друг и покровитель.
– Я подумала, что мне нужно сказать вам три вещи, если вы одни дома. Во-первых, то, что я пыталась сказать, – никогда… никогда…
– Полно, полно! Это уже сказано, и кончено. Перейдем ко второму, – перебил Кленнэм, улыбаясь ее волнению, поправляя дрова в камине, чтобы лучше осветить ее лицо, и подвигая к ней вино, печенье и фрукты, стоявшие на столе.
– Кажется, это будет второе, сэр, кажется, миссис Кленнэм узнала мою тайну – узнала, откуда я прихожу и куда возвращаюсь. Словом, где я живу.
– В самом деле! – быстро возразил Кленнэм. И, немного подумав, спросил, почему ей это кажется.
– Кажется, – сказала Крошка Доррит, – мистер Флинтуинч выследил меня.
Кленнэм повернулся к огню, нахмурив брови, подумал немного и спросил, почему же ей это кажется.
– Я встретилась с ним два раза. Оба раза около дома. Оба раза вечером, когда я возвращалась домой. Оба раза я подумала (хотя, конечно, могла ошибиться), что это вряд ли было случайно: такой у него был вид.
– Говорил он что-нибудь?
– Нет, он только кивнул и склонил голову набок.
– Черт бы побрал его голову, – проворчал Кленнэм, все еще глядя на огонь, – она у него всегда набок.
Он стал уговаривать ее выпить вина и съесть что-нибудь: это было очень трудно – она такая робкая и застенчивая, – а затем прибавил:
– Моя мать стала иначе относиться к вам?
– О нет. Она такая же, как всегда. Я думала, не рассказать ли ей мою историю. Думала, что вы, может быть, желаете, чтобы я рассказала. Думала, – продолжила она, бросив на него умоляющий взгляд и опуская глаза, – что вы, может быть, посоветуете, как мне поступить.
– Крошка Доррит, – сказал Кленнэм, – не предпринимайте ничего. Я поговорю с моим старым другом, миссис Эффри. Не предпринимайте ничего, Крошка Доррит, а теперь скушайте что-нибудь, подкрепите свои силы. Вот что я вам посоветую.
– Благодарю вас, мне не хочется есть… и, – прибавила она, когда он тихонько подвинул к ней стакан, – и не хочется пить. Может быть, Мэгги съест что-нибудь.
– Мы уложим ей в карманы все, что тут имеется, – сказал Кленнэм, – но сначала скажите: что же третье? Вы говорили, что вам нужно сказать три вещи.
– Да. А вы не обидитесь, сэр?
– Нет. Обещаю вам это без всяких оговорок.
– Это покажется странным. Я не знаю, как и сказать. Не считайте меня капризной или неблагодарной, – сказала Крошка Доррит, к которой вернулось прежнее волнение.
– Нет, нет, нет. Я уверен, что это будет вполне естественно и справедливо. Я не истолкую ваших слов неверно, не думайте.