– Полно, брось, отец, – сказала миссис Мигльс. – Посмотри-ка лучше на Милочку.
– На Милочку? – повторил мистер Мигльс прежним ворчливым тоном, но Милочка стояла за ним, трогала его за плечо, и мистер Мигльс немедленно от всей души простил Марселю все его грехи.
Милочка была красивая девушка лет двадцати, с роскошными каштановыми вьющимися волосами; милая девушка с открытым личиком и удивительными глазами: большими, нежными, ясными, так украшавшими ее хорошенькое лицо. Была она круглая, свежая, балованая, с ямочками и с выражением робкой застенчивости, усиливавшим прелесть и без того милой и привлекательной девушки.
– Я спрашиваю вас, – сказал мистер Мигльс в порыве откровенности, сделав шаг назад и притягивая дочку, – спрашиваю вас, так, просто, как человек, не чертовская ли бессмыслица посадить Милочку в карантин?
– Зато от этого даже карантин сделался приятным.
– Да, – сказал мистер Мигльс, – это, конечно, чего-нибудь да стоит. Очень обязан вам за это замечание. Милочка, ты пошла бы с матерью да приготовилась к отъезду. Санитарный чиновник и целая куча каких-то негодяев в треуголках явились выпустить нас на волю, и мы, тюремные пташки, позавтракаем наконец как приличествует христианам, а там разлетимся кто куда… Тэттикорэм, ступай за барышней.
Эти последние слова относились к хорошенькой девушке с блестящими черными волосами и глазами, очень чистенько одетой, которая слегка присела и отправилась за миссис Мигльс и Милочкой. Они перешли голую, обожженную солнцем террасу и исчезли под белой, блестевшей на солнце аркой. Спутник мистера Мигльса, серьезный смуглый мужчина лет сорока, не сводил глаз с арки, пока мистер Мигльс не дотронулся до его плеча.
– Виноват, – сказал он, вздрогнув.
– Ничего, – ответил мистер Мигльс.
Они молча прошлись взад и вперед под тенью стены, стараясь дышать свежим морским ветерком, который уже достигал в семь часов утра высоты карантина. Спутник мистера Мигльса возобновил разговор.
– Могу я спросить, – сказал он, – имя…
– Тэттикорэм? – подхватил мистер Мигльс. – Не имею понятия.
– Я думал, – продолжил первый, – что…
– Тэттикорэм? – снова подсказал мистер Мигльс.
– Благодарю вас… что Тэттикорэм – настоящее имя, и не раз удивлялся его странности.
– Видите ли, – сказал мистер Мигльс, – дело в том, что мы, миссис Мигльс и я, люди практические.
– Об этом вы часто упоминали в приятных и поучительных беседах, которые мы вели с вами, прогуливаясь по этим камням, – сказал его спутник, и легкая улыбка мелькнула на его серьезном смуглом лице.
– Практические люди. Так вот, однажды, пять или шесть лет назад, мы взяли Милочку в Церковь найденышей… вы слыхали о Госпитале найденышей в Лондоне? Это вроде Приюта найденышей в Париже.
– Я бывал там.
– Прекрасно! Итак, взяли мы с собой Милочку в церковь послушать музыку – как люди практические, мы поставили целью нашей жизни показывать Милочке все, что может доставить ей удовольствие, – как вдруг мать (я так называю обыкновенно миссис Мигльс) расплакалась до того, что пришлось ее увести из церкви. «В чем дело, мать? – спрашиваю ее, когда она немножко успокоилась. – Ты напугала Милочку, душа моя». – «Да, я знаю, отец, – сказала она, – но это пришло мне в голову оттого, что я так люблю ее». – «Да что тебе такое пришло в голову, мать?» – «Ах, голубчик! – воскликнула мать, снова заливаясь слезами. – Когда я увидела этих детей, как они стоят рядами и взамен отца, которого никто из них не знал на земле, взывают к Великому Отцу на небесах, мне пришло в голову, приходит ли сюда какая-нибудь несчастная мать, смотрит ли на эти детские личики, ищет ли между ними бедного ребенка, которого она бросила в этот пустынный мир и который никогда не узнает ее любви, ее поцелуя, ее лица, ее голоса, даже ее имени». Это было вполне практично со стороны матери, и я ей так и сказал. Я сказал: «Мать, вот что я называю практичным, голубушка». – Собеседник кивнул с некоторым волнением. – На другой день я говорю ей: «Слушай, мать, я намерен сделать тебе предложение, которое, надеюсь, ты одобришь. Возьмем из этих детей девочку для Милочки. Мы люди практические. И если в ее характере обнаружатся какие-нибудь недостатки или вообще она не подойдет нам, мы будет знать, чем это объяснить. Мы будем знать, какое огромное значение имеют влияния и впечатления, которых она не знала, не имея ни родителей, ни брата или сестры, никакой семьи, никакого дома». Вот каким манером мы добыли Тэттикорэм.
– А самое имя…
– Святой Георгий! – воскликнул мистер Мигльс. – Об имени-то я и забыл. Видите ли, в приюте она называлась Гарриет Педель – без сомнения, вымышленное имя. Ну вот, Гарриет превратилась в Гэтти, а потом в Тэтти; как люди практические, мы сообразили, что шуточное имя может оказать смягчающее и благотворное действие на ее характер, не правда ли? Что же до Педель, то об этой фамилии, разумеется, не могло быть и речи. Если есть что-нибудь безусловно невыносимое, образчик пошлого и нахального чванства – воплощение нашей английской привязанности к благоглупостям, оставленным всеми здравомыслящими людьми, – воплощение в сюртуке, жилете и с тростью в руках, так это педель. Давно вы не видали педелей?
– Довольно давно; я провел двадцать лет в Китае.
– В таком случае, – продолжил мистер Мигльс с воодушевлением, уставив указательный палец в грудь собеседнику, – и не старайтесь увидеть. Всякий раз, как мне случится встретить педеля в воскресенье, на улице, во всем параде, во главе приютских детей, я должен отвернуться и бежать, иначе поколочу его. Ну-с, поэтому о фамилии Педель не могло быть и речи, а так как основателя приюта для найденышей звали Корэм, то мы и девочку назвали по фамилии этого доброго человека. Иногда звали ее Тэтти, иногда Корэм, а потом эти два имени слились, и теперь она Тэттикорэм.
– Ваша дочь, – сказал собеседник мистера Мигльса, после того как они прошлись молча по террасе и, остановившись на минуту взглянуть на море, возобновили свою прогулку, – насколько мне известно, ваше единственное дитя, мистер Мигльс. Могу ли я спросить – не из назойливого любопытства, а потому, что ваше общество доставило мне много удовольствия, и, прежде чем расстаться с вами, быть может навсегда, мне хотелось бы узнать вас покороче, – правильно ли я заключил из слов вашей супруги, что у вас были и другие дети?
– Нет-нет, – сказал мистер Мигльс, – не совсем правильно. Не другие дети. Другой ребенок.
– Простите, я, может быть, затронул слишком тяжелую тему.
– Ничуть, – сказал мистер Мигльс. – Я становлюсь серьезным, вспоминая об этом, но не горюю, не чувствую себя несчастным. У Милочки была сестра (они были близнецами), которая умерла в таком возрасте, что мы едва могли видеть ее глаза (такие же, как у Милочки) из-за стола, когда она вставала на цыпочки.
– А, вот как!
– Да, и так как мы люди практические, то в конце концов у нас с миссис Мигльс явилось убеждение, которое вы, может быть, поймете, а может быть, и не поймете. Милочка и ее малютка сестра были так похожи друг на друга, что мы как-то не могли разделять их в мыслях со времени этого несчастья. Бесполезно было бы уверять нас, что наше дитя умерло в младенческом возрасте. Оно изменялось и вырастало вместе с изменениями и ростом ребенка, который остался у нас и никогда не разлучался с нами. По мере того как вырастала Милочка, вырастал и тот ребенок; по мере того как Милочка становилась взрослой и разумной, становилась взрослой и разумной ее сестра, в точно такой же степени. Убедить меня в том, что, переселившись в иной мир, я не встречу, по милости божией, дочери такой же, как Милочка, – убедить меня в этом так же трудно, как в том, что сама Милочка не живое существо.
– Я понимаю вас, – тихо сказал его собеседник.
– Что до нее самой, – продолжил отец, – то, конечно, потеря своего живого портрета и подруги детских игр и раннее знакомство с тайной смерти, которая суждена всем нам, но не часто открывается ребенку, не могли не оказать известного влияния на ее характер. К тому же ее мать и я поженились уже в немолодом возрасте, и Милочка росла, так сказать, в атмосфере старости, хотя мы старались приспособиться к ней. Нам не раз советовали, когда она была не совсем здорова, как можно чаще менять для нее климат и воздух, особенно в этот период ее жизни, и доставлять ей всяческие развлечения. И так как теперь я не прикован к своему столу в банке (хотя в свое время знавал-таки нужду, оттого и женился на миссис Мигльс так поздно), то вот мы и рыскаем по свету. Оттого-то мы и встретились с вами на Ниле и глазели вместе с вами на пирамиды, на сфинксов, на пустыню и все прочее, и оттого-то Тэттикорэм сделается со временем путешественницей почище капитана Кука [6].
– От души благодарю вас, – сказал его собеседник, – за вашу откровенность.
– Не за что, – ответил мистер Мигльс, – я к вашим услугам. А теперь позвольте мне спросить вас, мистер Кленнэм: куда вы поедете?
– Право, не знаю. Я чувствую себя таким одиноким и чужим повсюду, что мне все равно, куда ни занесет случай.
– Мне крайне странно, простите мою смелость, что вы не отправитесь прямо в Лондон, – сказал мистер Мигльс тоном благодушного советника.
– Может быть, я и отправлюсь.
– Aгa! Но не без цели же?
– У меня нет никаких целей! То есть, – он слегка покраснел, – почти никаких, которые бы я мог привести в исполнение в настоящее время. Подчинившись насилию, сломившись, но не согнувшись, я был прикован к делу, которое никогда не было мне по душе и о котором не спрашивали моего мнения; меня увезли на другой конец света еще несовершеннолетним, и я прожил в изгнании до смерти отца в прошлом году, принужденный вечно вертеть колесо, которое я ненавидел. Что же могло выйти из меня при таких условиях? Мои цели, планы, надежды? Все эти огни погасли раньше, чем я научился говорить.
– Зажгите их снова! – сказал мистер Мигльс.
– Да, легко сказать! Я сын суровых родителей, мистер Мигльс. Я единственный ребенок родителей, которые взвешивали, мерили и оценивали все на свете, для которых то, что не может быть взвешено, измерено и оценено, вовсе не существовало. Строгие люди, представители мрачной религии, которая вся заключалась в том, чтобы приносить в жертву чувства и симпатии, и без того недоступные для них, в расчете о