Это длилось всего мгновение; она тотчас опустила глаза и сказала своим нежным голоском:
– О мистер Джон, это вы? – Но она знала, что случилось, так же, как и он знал, что случилось, и они стояли друг против друга одинаково смущенные.
– Мисс Эми, я боюсь, что обеспокоил вас…
– Да, немножко. Я… я хотела остаться одна и думала, что одна.
– Мисс Эми, я взял на себя смелость прийти сюда, потому что мистер Доррит, у которого я был сейчас, случайно упомянул, что вы…
Он еще сильнее смутился, когда она прошептала тоном упрека:
– Отец, отец!.. – и отвернулась.
– Мисс Эми, я надеюсь, что не обидел вас, упомянув о мистере Доррите. Уверяю вас, что он совершенно здоров, и в самом лучшем расположении духа, и отнесся ко мне даже любезнее, чем обыкновенно: был так добр, что назвал меня своим человеком и во всех отношениях обласкал.
К невыразимому изумлению своего обожателя, Крошка Доррит, закрыв руками лицо и содрогнувшись, точно от сильной боли, пробормотала:
– О отец, как ты мог! О милый, милый отец, как ты мог так поступить!
Бедняга смотрел на нее, надрываясь от сострадания и не зная, что предпринять, пока она не достала платок и, прижав к лицу, не бросилась прочь. Сначала он остолбенел, потом кинулся за ней.
– Мисс Эми, ради бога! Пожалуйста, остановитесь на минутку. Мисс Эми, если уж дошло до этого, позвольте мне высказаться. Я с ума сойду, если буду думать, что это я довел вас до такого состояния!
Его дрожащий голос и непритворное волнение заставили Крошку Доррит остановиться.
– О, я сама не знаю, что делать! – воскликнула она. – Не знаю, что делать!
Юный Джон, с детства привыкший видеть ее спокойной и сдержанной, был потрясен от цилиндра до каблуков при виде ее огорчения, тем более что причиной его оказывался он сам. Он сознавал, что объяснение необходимо. Может быть, она не поняла его, приписав ему какие-нибудь поступки и намерения, которые ему и во сне не снились. Он просил его выслушать, оказать такую милость.
– Мисс Эми, я очень хорошо понимаю, что ваша семья гораздо знатнее моей. Об этом не может быть и речи. Ни один Чивери, насколько мне известно, никогда не был джентльменом, и я считал бы низостью со своей стороны скрывать это. Мисс Эми, я очень хорошо понимаю, что ваш благородный брат и ваша остроумная сестра относятся ко мне свысока. Я могу только уважать их, желать, чтобы они удостоили меня своей дружбой, сознавать разницу между их высоким и моим низким положением – потому что мое положение, конечно, низкое, смотреть ли на него с точки зрения табачной лавочки или с точки зрения ключей, – и желать им всякого счастья и благополучия.
Наивность этого бедного малого и контраст между его жесткой шляпой и мягким сердцем были положительно трогательны. Крошка Доррит просила его не унижать самого себя и своего звания, а главное – оставить нелепую мысль об их будто бы высоком положении. Это несколько облегчило его.
– Мисс Эми, – пролепетал он, – я уже давно, целый век – как мне кажется, бесконечные века, – лелеял в сердце желание сказать вам кое-что. Могу ли я сказать?
Крошка Доррит невольно отшатнулась от него снова, что-то вроде прежнего выражения мелькнуло в ее глазах, но она тотчас овладела собой и быстро пошла через мост.
– Могу я, мисс Эми… я только спрашиваю: могу я сказать? Я уже был так несчастлив, что причинил вам огорчение, без всякого намерения с моей стороны, клянусь небом, и теперь ничего не скажу без вашего позволения. Я могу быть несчастен один, могу терзаться один, но делать несчастной и терзать ту, ради которой готов броситься через эти перила, чтобы доставить ей минуту счастья!.. Хотя, конечно, это немногого стоит, потому что я сделал бы то же за два пенса.
Контраст между его унылым видом и пышным облачением мог бы возбудить насмешку, но его деликатность возбуждала уважение. Крошка Доррит угадала его чувства и поняла, что ей надо сделать.
– Пожалуйста, Джон Чивери, – сказала она дрожащим голосом, но спокойно, – если уж вы так любезны, что спрашиваете меня, можно ли вам сказать, – пожалуйста, не говорите.
– Никогда, мисс Эми?
– Нет, пожалуйста. Никогда.
– О боже мой! – простонал юный Джон.
– Но, может быть, вы позволите мне сказать несколько слов. Я буду говорить серьезно и так ясно, как только могу. Когда вы вспоминаете о нас, Джон – я подразумеваю моего брата, мою сестру и меня, – не думайте, что мы отличаемся от остальных. Чем бы мы ни были прежде (я не знаю, чем мы были), это уже давно прошло и никогда не вернется. Гораздо лучше будет, если вы и все остальные станете относиться к нам так, как я говорю, а не так, как теперь относитесь.
Юный Джон ответил жалобным тоном, что он постарается запомнить ее слова и с радостью сделает все, что ей угодно.
– Что касается меня, – продолжила Крошка Доррит, – то чем меньше вы будете думать обо мне, тем лучше. Когда же вам случится вспомнить обо мне, думайте обо мне как о ребенке, с которым вы вместе росли в тюрьме, как о слабой, робкой, беззащитной девушке, у которой одна забота – исполнять свои обязанности. В особенности прошу вас помнить, что, когда выхожу за ворота тюрьмы, я становлюсь одинокой и беззащитной.
Он постарается исполнить все ее желания. Но почему же мисс Эми желает, чтобы он помнил в особенности об этом?
– Тогда, – ответила Крошка Доррит, – тогда я буду уверена, что вы не забудете о сегодняшнем дне и не возобновите этого разговора. Вы так великодушны, что я могу положиться на вас, уверена в этом и всегда буду уверена. Я сейчас же докажу вам, что полагаюсь на вас. Я люблю это место, где мы с вами разговариваем, больше, чем какое-либо другое. – Юный Джон заметил, что лицо ее слегка заалело при этих словах. – И часто бываю здесь. Я знаю, что достаточно сказать вам это, чтобы быть уверенной, что вы никогда не будете приходить сюда. И я… я совершенно уверена в этом.
Она может положиться на него, сказал юный Джон.
Он несчастнейший человек, но ее слово более чем закон для него.
– Ну, прощайте, Джон, – сказала Крошка Доррит. – Я надеюсь, что вы найдете хорошую жену, Джон, и будете счастливы. Я знаю, что вы заслуживаете счастья и будете счастливы.
Когда она протянула ему руку, сердце, бившееся под жилетом с золотыми цветочками – ужасной дрянью, надо сказать правду, – переполнилось не хуже, чем у любого джентльмена, и бедный малый, не умея совладать с ним по своему простому званию, залился слезами.
– О, не плачьте! – жалобно сказала Крошка Доррит. – Не плачьте, не плачьте! Прощайте, Джон. Господь с вами!
– Прощайте, мисс Эми, прощайте!
С этими словами он ушел, заметив, что она опустилась на край скамейки и не только оперлась рукой о стену, но и прижалась к ней лицом, как будто на душе у нее было горько и сердце давила тяжесть.
Поразительное зрелище бренности человеческих надежд представлял собой этот влюбленный в высоком цилиндре, нахлобученном на глаза, с завороченным вверх, как при сильном дожде, бархатным воротником, в сюртуке цвета чернослива, застегнутом на все пуговицы, чтобы не видно было шелкового жилета с золотыми цветочками, с тросточкой, неумолимо увлекавшей его домой, куда он пробирался по самым глухим переулкам, сочиняя новую эпитафию следующего содержания для надгробной плиты на кладбище Святого Георга: «Здесь лежат бренные останки Джона Чивери, который, не совершив ничего, достойного упоминания, умер в конце 1826 года с разбитым сердцем, умоляя при последнем издыхании, чтобы над его прахом начертали имя Эми, что и было исполнено его огорченными родителями».
Глава XIX. Поучения Отца Маршалси
Любопытное зрелище представляли собой братья Уильям и Фредерик Дорриты, когда они вместе прогуливались по двору Маршалси. Ходили они, конечно, по стороне аристократической, так как Отец Маршалси очень редко показывался у своих детей, на стороне бедных; это случалось по воскресным, праздничным дням и вообще в торжественных случаях, которые он знал с удивительной точностью: в эти дни он обыкновенно возлагал руки на головы детей и благословлял этих юных несостоятельных должников с особенной торжественностью.
Фредерик, свободный, был так дряхл, сгорблен, вял и изможден, Уильям, заключенный, был так изящен, учтив, снисходителен и полон сознания важности своего положения, что уже в этом одном отношении братья представляли достопримечательное зрелище.
Они прогуливались по двору вечером в то самое воскресенье, когда Крошка Доррит объяснялась со своим обожателем на Железном мосту. Дела государственные были покончены, прием прошел благополучно, несколько новых посетителей были представлены, три с половиной шиллинга, случайно забытые на столе, случайно превратились в двенадцать шиллингов, и Отец Маршалси мирно покуривал сигару. Стоило поглядеть на него, когда он прогуливался взад и вперед, приноровляя свои шаги к медлительной походке брата, но отнюдь не гордясь своим превосходством: напротив, в каждом колечке дыма, вылетавшего из его уст, сказывалось внимание, снисходительность, участие к этому жалкому дряхлому существу.
Его брат Фредерик, сгорбленный, с мутным взглядом, трясущимися руками, послушно плелся рядом с ним, принимая его покровительство, как принимал он все, что случалось с ним – путником, заблудившимся в лабиринте этого мира. По обыкновению он держал в руке пакетик из серой бумаги, откуда по временам доставал маленькую понюшку табаку. Расправившись кое-как с ней, он не без удивления бросал взгляд на брата, опираясь на его руку, и снова плелся, до следующей понюшки, останавливаясь иногда и оглядываясь растерянно, точно недоумевая, куда девался его кларнет.
С наступлением вечера посетители стали исчезать, но все-таки на дворе было еще много народу, так как члены общества провожали своих гостей до привратницкой. Прогуливаясь по двору, Уильям, заключенный, грациозно приподнимал шляпу в ответ на поклоны и с заботливым видом предостерегал Фредерика, свободного, когда тому грозила опасность столкнуться с кем-нибудь или наткнуться на стену. В общем, члены общежития не отличались чувствительностью, но даже они находили зрелищ