е двух братьев достойным удивления.
– Ты сегодня немножко того, Фредерик? – заметил Отец Маршалси. – Что с тобой?
– Что со мной? – Он на мгновение встрепенулся, затем снова опустил глаза и понурил голову. – Нет, Уильям, нет, ничего!
– Если бы ты немножко прифрантился, Фредерик.
– Да-да! – торопливо ответил тот. – Но я не могу, не могу. Что говорить об этом. Все это прошло.
Отец Маршалси взглянул на проходившего мимо члена коллегии, с которым был на дружеской ноге, точно хотел сказать: «Совсем опустился старик; но это мой брат, сэр, мой брат, а голос природы могуч!», и избавил брата от столкновения с насосом, потянув его за изношенный рукав. Он был бы идеалом братской любви, дружбы и философии, если бы избавил брата от разорения – вместо того чтобы навлечь на него это бедствие.
– Я, кажется, устал, Уильям, – сказал предмет его нежных попечений, – пойду-ка спать.
– Милый Фредерик, – ответил тот, – я не стану удерживать тебя: не хочу, чтобы ты жертвовал ради меня своими привычками.
– Должно быть, поздний час, духота и годы обессиливают меня, – сказал Фредерик.
– Дорогой Фредерик, – возразил Отец Маршалси, – достаточно ли ты заботишься о себе? Ведешь ли ты такой правильный, регулярный образ жизни, как я, например? Не говоря о той маленькой странности, на которую я сейчас намекал, пользуешься ли ты как следует моционом и свежим воздухом? Здесь, например, очень удобное место для прогулок. Почему бы тебе не пользоваться им более регулярно?
– Ах-ха, – вздохнул Фредерик. – Да, да, да, да.
– Какая польза от того, что ты говоришь «да», милый Фредерик, – продолжил Отец Маршалси с кроткой настойчивостью, – а поступаешь по-старому? Посмотри на меня, Фредерик. Я могу служить примером. Нужда и время научили меня. В определенные часы дня ты найдешь меня на прогулке, у себя, в сторожке, за газетой, за обедом, с гостями. Я много лет старался внушить Эми, что мне необходимо обедать, завтракать, ужинать (беру это для примера) пунктуально в известные часы. Эми выросла с сознанием важности подобных правил, и ты сам знаешь, какая она добрая девочка.
Брат только вздохнул, промямлив:
– Ах-ха! Да, да, да, да.
– Дорогой мой, – сказал Отец Маршалси, осторожно потрепав его по плечу (осторожно, потому что ведь он, бедняга, такой слабенький), – ты говорил то же самое раньше, но ведь из этого ничего не выходит, Фредерик. Я бы желал, чтобы ты подтянулся немножко, милый Фредерик, тебе нужно подтянуться.
– Да, Уильям, да, без сомнения, – ответил тот, устремляя на него свой мутный взор. – Но я не то, что ты.
Отец Маршалси возразил со скромным самоуничижением:
– О, ты можешь сделаться таким же, как и я, милый Фредерик, можешь сделаться таким же, если захочешь! – и с великодушием избавил своего опустившегося брата от дальнейших наставлений.
Как всегда по воскресным вечерам, тут происходили сцены прощания, там и сям где-нибудь в темном уголке бедная мать и жена плакали, расставаясь с новым членом общежития. Было время, когда сам Отец Маршалси плакал в тени этого двора, плакала и его бедняжка жена. Но это было много лет назад, а теперь он, как пассажир на корабле дальнего плавания, оправившийся от морской болезни, только удивлялся слабости новых пассажиров, севших в последнем порту. Он был готов протестовать и находил, что людям, которые не могут удержаться от слез, здесь не место. Если не словами, то внешним видом он всегда выражал свое неудовольствие по поводу этих нарушений общей гармонии – и настолько ясно, что провинившиеся обыкновенно стушевывались, заметив его приближение.
В этот воскресный вечер, провожая брата до ворот, он всем своим видом выражал сострадание и терпение, так как был в благодушном настроении и милостиво соглашался смотреть сквозь пальцы на плачущих. В освещенной газом привратницкой собралась толпа членов общежития: иные прощались с гостями, иные, у которых не было гостей, смотрели, как отворялась и запиралась дверь, и беседовали друг с другом и с мистером Чивери.
Появление Отца Маршалси, как водится, произвело сенсацию, и мистер Чивери, прикоснувшись к шляпе ключом (впрочем, очень беглым жестом), выразил надежду, что он в добром здоровье.
– Благодарю вас, Чивери, я совершенно здоров. А вы?
Мистер Чивери проворчал вполголоса, что чувствует себя как нельзя лучше, – обычная манера мистера Чивери отвечать на вопросы о здоровье, когда он был в дурном настроении духа.
– Сегодня меня навестил юный Джон Чивери. Он, право, выглядел настоящим франтом.
Мистер Чивери слышал об этом. Впрочем, мистер Чивери должен сознаться, что, по его мнению, мальчик напрасно тратит деньги на подобные вещи. Какая ему польза от этого? Одно огорчение, больше ничего! А огорчения и даром найдешь сколько хочешь.
– Какое же огорчение, Чивери? – спросил благосклонный Отец Маршалси.
– Так, пустяки, – ответил мистер Чивери, – не стоит говорить. Мистер Фредерик собирается уходить?
– Да, Чивери, мой брат намерен идти домой спать. Он устал и не совсем здоров… Осторожнее. Покойной ночи, милый Фредерик!
Пожав руку брату и дотронувшись до своей засаленной шляпы, Фредерик медленно выбрался за дверь, которую отворил для него мистер Чивери. Отец Маршалси выразил заботливое беспокойство, как бы с ним не случилось чего-нибудь.
– Будьте любезны, оставьте дверь открытой на минутку, Чивери, я хочу посмотреть, как он сойдет по ступенькам. Осторожнее, Фредерик (он такой дряхлый). Не забудь о ступеньках (он такой рассеянный). Будь осторожнее, когда станешь переходить через улицу! Мне, право, подумать страшно, как это он ходит один: того и гляди попадет под лошадь.
С этими словами и выражением крайнего беспокойства и тревожного сомнения на лице он взглянул на компанию, собравшуюся в привратницкой, причем глаза его так ясно говорили, что, по его мнению, Фредерику гораздо лучше было бы сидеть под замком внутри этих стен, что присутствующие невольно подтвердили это мнение одобрительным ропотом.
Нo он не вполне согласился с этим. Напротив, он сказал:
– Нет, джентльмены, нет! Вы неправильно его поняли.
Правда, его брат Фредерик сильно опустился, и для него (Отца Маршалси) было бы гораздо приятнее сознавать, что он находится в этих стенах. Но не следует забывать, что для того, чтобы прожить здесь в течение многих лет, требуются известные качества: он не говорит «высокие» качества, а качества… ну, скажем, моральные. Спрашивается: обладает ли этими качествами его брат Фредерик? Джентльмены, он превосходный человек, в высшей степени милый, кроткий и достойный, простодушный, как дитя, но подходящий ли для Маршалси? Нет, говорит он с уверенностью, нет! И дай бог, говорит он, Фредерику никогда не попасть сюда иначе как по доброй воле. Джентльмены, тот, кому придется провести в этом общежитии много лет, должен обладать значительной силой характера, чтобы бороться с обстоятельствами и выйти победителем. Такой ли человек его возлюбленный брат Фредерик? Нет. Все видят, как он опустился даже при своих теперешних обстоятельствах. Неудачи раздавили его. У него не хватит самообладания, не хватит гибкости, чтобы, прожив долгое время в подобном месте, сохранить чувство собственного достоинства и сознавать себя джентльменом. У Фредерика не хватит (если можно употребить такое выражение) умения видеть в деликатных маленьких знаках внимания и… и… приношениях, которые ему случится получать, свидетельство добрых сторон человеческой природы, проявление прекрасных товарищеских чувств, одушевляющих общежитие, и в то же время не усматривать в этом никакого унижения для него самого, никакого посягательства на его достоинство джентльмена. Джентльмены, всего хорошего!
Выяснив и подчеркнув в этом кратком поучении все, что требовалось, он проследовал со своим жалким обшарпанным достоинством мимо члена общежития в халате, оставшегося без сюртука, мимо члена общежития в туфлях, оставшегося без сапог, мимо плотного зеленщика, члена общежития, оставшегося без забот, мимо тощего клерка, члена общежития, оставшегося без надежд, – по жалкой обшарпанной лестнице в свою жалкую обшарпанную комнату.
Там уже был накрыт стол для ужина и старый серый халат висел на спинке кресла перед камином. Крошка Доррит спрятала в карман молитвенник – не молилась ли она за всех узников и пленных? – и встала навстречу отцу.
– Значит, дядя ушел домой? – спросила она, пока он надевал халат и черную бархатную шапочку.
– Да, дядя ушел домой.
Она надеется, что прогулка доставила удовольствие отцу.
– Нет, не особенно, Эми, не особенно. Нет? Разве он не совсем здоров?
Она стояла за спинкой стула, так ласково наклонившись к нему, а он сидел, устремив глаза на огонь. Легкое смущение, как будто выражение стыда, мелькнуло на его лице, и он заговорил как-то бестолково и бессвязно:
– Что такое… хм!.. не знаю, что случилось с Чивери. Сегодня он не так… кха!.. не так учтив и внимателен, как обыкновенно. Это… кха… хм!.. конечно, пустяки, но все-таки несколько расстроило меня, милочка. Надо помнить, – продолжил он, перебирая руками и упорно глядя на них, – что… кха… хм!.. в силу обстоятельств моей жизни я, к несчастью, нахожусь в постоянной, ежечасной зависимости от этих людей.
Рука ее лежала на его плече, но она не смотрела ему в лицо, пока он говорил. Опустив голову, она смотрела в сторону.
– Я… кха… хм… я решительно не понимаю, Эми, на что мог обидеться Чивери. Обыкновенно он такой… такой внимательный и почтительный. Сегодня же он был положительно… положительно сух со мной. И остальные тоже! Боже мой, если я лишусь поддержки со стороны Чивери и других служащих, то могу просто умереть здесь с голоду.
Говоря это, он все время раздвигал и закрывал ладони наподобие створок. Он чувствовал смущение и так ясно понимал его причину, что умышленно закрывал глаза на нее.
– Я… кха!.. я решительно не понимаю, что с ним случилось. Я не могу представить себе, что за причина его поведения. Тут был одно время некто Джексон, тюремщик по фамилии Джексон (ты вряд ли помнишь его, милочка, ты была тогда очень мала), и… хм!.. у него был… брат… и этот брат… этот молодой человек ухаживал… то есть он не решался ухаживать… а восхищался… почтительно восхищался до… не дочерью, нет, сестрой… одного из нас… весьма уважаемого члена общежития, да, смею сказать, весьма уважаемого. Его звали капитан Мартин. И однажды он спрашивал меня, следует ли его дочери… сестре… рисковать обидеть тюремщика, объяснившись слишком… кха!.. слишком откровенно с его братом. Капитан Мартин был джентльмен и благородный человек, и я прежде всего спросил, что он… что он сам думает об этом. Капитан Мартин (он пользовался большим уважением в армии) ответил без колебаний, что, по его мнению, его… хм!.. сестре не следует объясняться с молодым человеком слишком откровенно, а лучше водить его… нет, капитан Мартин не употреблял этого выражения, он сказал: «выносить его» ради его отца… я хочу сказать – брата. Не понимаю, почему мне вспомнилась эта история: может потому, что я затрудняюсь объяснить себе поведение Чивери, – но я не вижу, имеет ли она какое-нибудь отношение к данному случаю…