Три-четыре дня усердной работы ознакомили его со всеми существенными фактами. Мистер Мигльс все время был к его услугам, всегда готовый осветить темное место яркой предохранительной лампочкой, относившейся к области весов и лопаточки. Они столковались относительно суммы, которую можно было заплатить за половинное участие в деле, а затем распечатали бумагу, в которой Даниэль Дойс обозначил стоимость по собственной оценке: она оказалась даже несколько меньше. Таким образом, когда Дойс вернулся в Лондон, дело было уже решено.
– Теперь я могу сознаться, мистер Кленнэм, – сказал он, дружески пожав ему руку, – что, сколько бы я ни искал компаньона, вряд ли нашел бы такого, который был бы мне больше по сердцу.
– Я могу сказать то же самое, – ответил Кленнэм.
– А я скажу о вас обоих, – прибавил мистер Мигльс, – что вы вполне подходите друг к другу. Вы будете сдерживать его, Кленнэм, с вашим здравым смыслом, а вы займитесь делом, Дик, с вашим.
– Нездравым смыслом, – подхватил Дойс со своей спокойной улыбкой.
Условие было заключено окончательно в течение месяца. В результате у Кленнэма осталось собственного личного капитала не более нескольких сот фунтов, зато перед ним открывалось деятельное и многообещающее поприще. Трое друзей отпраздновали это событие обедом; рабочие мастерской со своими женами и детьми получили отпуск и тоже обед; даже подворье «Разбитые сердца» пообедало, причем наелось до отвала. Впрочем, через каких-нибудь два месяца оно снова привыкло к недоеданию настолько, что угощение было забыто. Новой оставалась только вывеска на дверях мастерской «Дойс и Кленнэм», и самому Кленнэму казалось, что он уже бог знает сколько лет занимается делами фирмы.
Eго комнатка помещалась в конце длинной узкой мастерской, наполненной верстаками, инструментами, шестернями, колесами, блоками, которые, когда их соединяли с паровой машиной, поднимали такой шум и грохот, точно задались самоубийственной целью растереть в порошок все дело и раздробить на куски мастерскую. Сквозь подъемные двери в полу и потолке, сообщавшиеся с верхней и нижней мастерскими, врывались снопы света, напоминавшие Кленнэму картинку из священной истории для детей, где такие же лучи были свидетелями убийства Авеля [41]. Контора была настолько удалена от мастерских, что шум доносился до нее только в виде глухого жужжания, которое прерывалось иногда отдельными ударами и лязганьем. Терпеливые фигуры рабочих были совсем черными от стальных и железных опилок, осыпавших скамьи и пробивавшихся сквозь щели обшивок. Со двора в мастерскую вела лестница, под которой помещалось точило для инструментов. Все имело какой-то фантастический и в то же время деловой вид, новый для Кленнэма, который всякий раз с удовольствием смотрел на эту картину, отрываясь oт документов и счетных книг.
Однажды, подняв таким образом глаза, он заметил женскую шляпку, взбиравшуюся по лестнице. За этим необычайным явлением показалась другая шляпка. Вскоре он убедился, что первая находилась на голове тетки мистера Финчинга, а вторая – на голове Флоры, которая, по-видимому, с большим трудом подталкивала свое наследство по крутой лестнице.
Артур, хотя и не особенно восхищенный при виде этих посетительниц, выскочил из конторы и помог им пробраться по мастерской. Это было тем более кстати, что тетка мистера Финчинга, уже споткнувшись о какой-то механизм, угрожала паровой машине своим окаменелым ридикюлем.
– Господи, Артур… мне следовало сказать – мистер Кленнэм, это гораздо приличнее, мы насилу добрались сюда, и я просто не понимаю, как мы спустимся обратно без спасательной лестницы: тетка мистера Финчинга все время скользит и все себе переломает, а вы думаете только о ваших машинах и литье, и ничего нам не сказали.
Флора выпалила это, задыхаясь. Тем временем тетка мистера Финчинга потирала зонтиком свои почтенные лодыжки и бросала кругом мстительные взоры.
– Как это нелюбезно – ни разу не зайти к нам с того дня, хотя, конечно, в нашем доме нет ничего привлекательного для вас и вы были в гораздо более приятном обществе; хотелось бы мне знать, хороша ли она и черные у нее глаза или голубые, хотя я не сомневаюсь, что она представляет полнейший контраст со мной; мне очень хорошо известно, как я подурнела, и понятно, что вы преданы ей; ах, не обращайте внимания на мои слова, Артур, я сама не знаю, что говорю.
Тем временем он придвинул к ним два стула, стоявших в конторе. Опустившись на свой, Флора одарила его своим прежним взглядом.
– Подумать только: Дойс и Кленнэм, – продолжила Флора. – Кто такой этот Дойс? Без сомнения, восхитительный человек, быть может, женатый, и, может быть, у него есть дочь, – правда, есть? Тогда все объясняется: понятно, почему вы вступили с ним в компанию, не говорите ни слова. Я знаю, что не вправе заводить речь о золотых цепях, которые когда-то были выкованы, а теперь разбиты.
Флора нежно дотронулась до его руки и проговорила:
– Дорогой Артур… сила привычки; мистер Кленнэм – гораздо деликатнее и более подходит к существующим обстоятельствам… Я должна извиниться за это вторжение, но я думала, что память о прежних временах, давно минувших и невозвратимых, дает мне право явиться с теткой мистера Финчинга поздравить вас и пожелать вам всего хорошего. Здесь гораздо лучше, чем в Китае, и гораздо ближе, хотя и несколько выше.
– Я очень рад видеть вас, – сказал Кленнэм, – и душевно благодарен вам, Флора, за память обо мне.
– Не могу сказать того же о себе, – ответила Флора, – я бы могла двадцать раз умереть и быть похороненной, прежде чем вы вспомнили бы обо мне, но все-таки хочу сделать одно последнее замечание, одно последнее объяснение…
– Дорогая миссис Финчинг… – с тревогой перебил Артур.
– О, зачем это неприятное имя? Говорите – Флора!
– Флора, к чему расстраивать себя объяснениями? Уверяю вас, никаких объяснений не нужно. Я удовлетворен, совершенно удовлетворен.
Тут произошло небольшое отклонение от хода событий благодаря тетке мистера Финчинга, изрекшей следующее неумолимое и зловещее заявление:
– На Дуврской дороге есть столбы, указывающие мили!
Она выпалила этот снаряд с такой неумолимой ненавистью ко всему роду человеческому, что Кленнэм решительно не знал, как ему защищаться, тем более что и без того был смущен визитом этой почтенной леди, очевидно питавшей к нему крайнее отвращение. Он только растерянно смотрел на нее, между тем как она сидела, пылая злобой и негодованием и уставившись куда-то вдаль. Впрочем, Флора приняла ее замечание как нечто вполне уместное и громко заметила, что тетка мистера Финчинга очень остроумна. Поощренная ли комплиментом или своим пламенным негодованием, эта знаменитая женщина прибавила: «Пусть-ка он попробует» – и резким движением окаменелого ридикюля (вещь обширных размеров и ископаемого вида) дала понять, что Кленнэм – именно та злополучная личность, к которой обращен этот вызов.
– Я хотела сказать, – продолжила Флора, – что хочу сделать одно последнее замечание, хочу дать одно последнее объяснение, что я и тетка мистера Финчинга никогда бы не решились беспокоить мистера Финчинга, когда он занимался делом в деловые часы; конечно, у вас не виноторговля, но дело – всегда дело, как бы его ни называли, и деловые привычки всегда одни и те же; пример – сам мистер Финчинг, который всегда надевал свои туфли, стоявшие на половике, аккуратно без десяти шесть вечера, а сапоги, стоявшие за каминной решеткой, – без десяти восемь утра в хорошую и дурную погоду; который, вероятно, покажется достаточным и Артуру (мистеру Кленнэму – гораздо приличнее, даже Дойсу и Кленнэму – гораздо деловитее).
– Пожалуйста, не оправдывайтесь, – сказал Артур, – я всегда рад вам.
– Очень любезно с вашей стороны, Артур… мистер Кленнэм, – всякий раз вспоминаю, когда уже поздно, вот что значит привычка навеки минувших дней, и, как справедливо замечено, что в тиши ночной, когда сон тяготеет над человеком, нежное воспоминание озаряет человека блеском прошлого; очень любезно, но боюсь – более любезно, чем искренно, потому что вступить в компанию по машинной части и не написать ни строчки, не послать карточку папе… не говорю – мне, потому что было время, но оно прошло, и суровая действительность… не обращайте внимания, я говорю бог знает что… это уж совсем не любезно, сами сознайтесь.
Флора, по-видимому, окончательно рассталась с запятыми, ее речь была еще бессвязнее и торопливее, чем в прошлый раз.
– Хотя, конечно, – тараторила она, – ничего другого и ожидать нельзя, да и нет причины ожидать, а если нет причины ожидать, то зачем и ожидать, и я вовсе не упрекаю вас или кого бы то ни было. Когда ваша мама и мой папа нанесли нам смертельный удар и разбили золотую чашу – я хочу сказать, а если не знаете, то ничего не потеряли, – когда они разбили золотую цепь, соединявшую нас, и повергли нас в пароксизмы слез, по крайней мере я чуть не задохнулась на диване; впрочем, все изменилось, и, отдавая руку мистеру Финчингу, я знала, что делаю, но ведь он был в таком отчаянии и унынии, намекал даже на реку, если только бальзам или что-то такое из аптеки и я не утешим его.
– Милая Флора, ведь мы уже решили этот вопрос! Вы совершенно правы.
– Понятно, что вы так думаете, – возразила Флора, – вы так холодно относитесь к этому… если б я не знала, что вы были в Китае, я бы подумала – на Северном полюсе. Дорогой мистер Кленнэм, вы во всяком случае правы, и я не могу вас упрекать, но относительно Дойса и Кленнэма мы услыхали только от Панкса, потому что здесь папина собственность, а не будь Панкса, мы так бы и не узнали никогда, я уверена.
– Нет-нет, не говорите этого.
– Что за глупости – не говорить этого, Артур («Дойс и Кленнэм» – это проще и не так трудно для меня, как «мистер Кленнэм»), – когда я это знаю и вы знаете и не можете отрицать.
– Но я отрицаю это, Флора. Я намеревался вскоре навестить вас.
– Ах, – сказала Флора, тряхнув головой, – полноте! – И снова одарила его прежним взглядом. – Как бы то ни было, когда Панкс сообщил нам об этом, я решила, что тетка мистера Финчинга и я должны пойти навестить вас, потому что, когда папа сказал мне о ней – это случилось раньше – и прибавил, что вы заинтересованы ею, то я сейчас же подумал