– Очень плохой день, Панкс, очень плохой день. Мне кажется, сэр, – и я должен настойчиво указать вам на это, – что вы должны были принести гораздо больше денег, гораздо больше денег.
Глава XXIV. Предсказание судьбы
В тот же вечер мистер Плорниш явился с визитом к Крошке Доррит и дал понять, что ему нужно переговорить с ней по секрету. Его покашливания и намеки были так выразительны, что их не заметил отец ее, который мог бы служить живой иллюстрацией поговорки: «Самые слепые люди те, что не хотят видеть». Они переговорили на лестнице, за дверью.
– К нам сегодня заходила леди, мисс Доррит, – промычал Плорниш, – а с ней другая, как есть старая колдунья. Кажется, вот-вот голову оторвет человеку!
Кроткий Плорниш, очевидно, находился под впечатлением, произведенным на него теткой мистера Финчинга, и не мог от него отделаться.
– Потому что, – прибавил он в виде извинения, – эта дама просто уксус, ей-богу!
Наконец с большим усилием он оставил эту тему и сообщил:
– Тут, впрочем, она ни при чем. Другая леди – дочь мистера Кесби, а если мистер Кесби не богатеет, то не по вине Панкса. Панкс – тот действует, по-настоящему действует, лихо действует.
Мистер Плорниш по обыкновению выражался убедительно, но неясно.
– А пришла она вот с чем: сказать, что если мисс Доррит пожелает отправиться по этому адресу – здесь показано, где дом мистера Кесби, и у Панкса там контора, и в ней он действует, ух как действует, – то она рада будет доставить ей работу. Она старинный и преданный друг – так она сама сказала – мистера Кленнэма и надеется, что будет полезным другом его другу. Это все ее слова. Она хотела бы знать, может ли мисс Доррит прийти завтра утром, а я сказал, что повидаюсь с вами, мисс, и спрошу, и зайду к ней сегодня же скажу, будете ли вы завтра, или, если вам завтра нельзя, то когда будете.
– Я могу зайти завтра, благодарствуйте, – сказала Крошка Доррит. – Это очень любезно с вашей стороны, вы всегда так любезны.
Мистер Плорниш, скромно отрицая свои заслуги, отворил дверь перед Крошкой Доррит и последовал за ней, так явно подчеркивая всей своей фигурой, будто он и не думал оставлять комнату, что отец мог бы заметить это, если бы даже ничего не подозревал. Как бы то ни было, он в своем блаженном неведении ничего не заметил. После непродолжительного разговора Плорниш откланялся и ушел, обойдя предварительно тюрьму и заглянув в кегельбан со сложным чувством бывшего жильца, у которого есть особенные причины думать, что ему придется, чего доброго, снова занять здесь квартиру.
Рано утром Крошка Доррит, оставив Мэгги в качестве домоправительницы, отправилась в шатер патриарха. Она пошла через Железный мост, хотя за это удовольствие пришлось заплатить пенни, и на мосту несколько замедлила шаги. Было без пяти минут восемь, когда она взялась за молоток, находившийся как раз на такой высоте, до которой она могла достать рукой.
Она подала карточку миссис Финчинг молодой женщине, отворившей дверь, и та объявила, что «мисс Флора» (вернувшись под родительскую кровлю, Флора приняла свое прежнее наименование) еще не выходила из спальни, но пригласила ее войти в приемную мисс Флоры. Она вошла в приемную мисс Флоры и увидела там стол, накрытый для завтрака на два прибора; третий стоял на подносе. Молодая женщина исчезла на минуту, затем вернулась и предложила ей снять шляпку, расположиться у камина и быть как дома. Но Крошка Доррит, застенчивая и не привыкшая быть как дома при подобных обстоятельствах, не знала, как это сделать, и когда полчаса спустя Флора влетела в комнату, она все еще сидела у двери в шляпке.
Флора так сожалела, что заставила ее дожидаться. И – боже мой! – зачем же она сидит у двери, вместо того чтобы греться у камина и читать газеты, неужели эта нелепая девушка не передала ее просьбы, и как это она все время сидит в шляпке, ради бога, позвольте Флоре ее снять. Исполнив это добродушнейшим образом, Флора была так поражена лицом, оказавшимся под шляпкой, что нежно погладила его руками и воскликнула:
– Ах какая милая Крошка!
Все это произошло в одно мгновение. Крошка Доррит не успела еще оценить любезность Флоры, как та ринулась к столу, засуетилась и затараторила:
– Ужасно жалею, что я так поздно встала именно сегодня, мне так хотелось вас встретить и сказать вам, что всякий, кто интересует Артура Кленнэма, интересует меня и что я ужасно вам рада, а вместо того меня не разбудили, и вот я проспала, и не знаю, любите ли вы холодную дичь и вареную ветчину, так как ее многие не любят.
Крошка Доррит поблагодарила и робко заметила, что она обыкновенно ничего, кроме чая и хлеба с маслом…
– О, пустяки, милое дитя, и слышать не хочу об этом, – перебила Флора, хватаясь за чайник и зажмурившись, когда пар от кипящей воды обжег ей лицо, – я считаю вас своей гостьей и другом, если вы позволите мне эту вольность, и я стыдилась бы относиться к вам иначе, тем более что Артур Кленнэм отзывался о вас в таких выражениях… Вы устали, милочка?
– Нет, сударыня.
– Как вы побледнели, это оттого, что вы так много прошли до завтрака, вы, верно, далеко живете, следовало бы приехать… что бы такого вам дать, дорогая?
– Нет, я совершенно здорова, сударыня. Благодарю вас, но я совершенно здорова.
– Пейте же чай, пожалуйста, – сказала Флора, – и вот возьмите крылышко и кусочек ветчины и, пожалуйста, не дожидайтесь меня, потому что я всегда отношу этот поднос тетке мистера Финчинга, которая завтракает в постели… прелестная старушка и очень умная… портрет мистера Финчинга за дверью очень похож, хотя лоб слишком велик, а мраморных колонн и балюстрады и гор никогда не было, и они не относятся к винной торговле… превосходный человек, но совсем в другом роде.
Крошка Доррит взглянула на портрет, с трудом улавливая смысл комментариев Флоры.
– Мистер Финчинг был такой преданный муж, что решительно не мог расставаться со мной, – продолжала Флора, – хотя, конечно, я не могу сказать, долго ли бы это тянулось, потому что он умер вскоре после свадьбы; прекрасный человек, но не романтический, проза, а не поэзия.
Крошка Доррит снова взглянула на портрет. Художник изобразил его с таким лбом, до которого, с точки зрения умственных способностей, было бы далеко самому Шекспиру.
– Поэзия… – продолжала Флора, хлопотливо собирая завтрак для тетки мистера Финчинга. – Как я откровенно сказала мистеру Финчингу, когда он делал предложение; вы не поверите, он делал его семь раз – раз в карете, раз на лодке, раз в церкви, раз на осле в Танбридж-Уэллсе, а остальные на коленях… поэзия улетела с молодыми годами Артура Кленнэма, наши родители разлучили нас, и мы окаменели, и воцарилась суровая проза, мистер Финчинг сказал, что он знает об этом и даже предпочитает такое положение вещей, и слово было сказано, и жребий брошен, что делать, милочка, такова жизнь, она не ломает нас, а сгибает. Пожалуйста, кушайте на здоровье, пока я отнесу поднос.
Она исчезла, предоставив Крошке Доррит обдумывать ее бессвязные речи. Вскоре она вернулась и наконец сама принялась за завтрак, не переставая говорить.
– Видите ли, милочка, – сказала Флора, вливая себе в чай ложки две какой-то темной жидкости с запахом спирта, – я должна исполнять предписания моего врача, хотя запах вовсе не приятный, но я никогда не могла оправиться после удара, полученного в молодости, когда я так плакала в той комнате вследствие разлуки с Кленнэмом. Вы давно его знаете?
Поняв, что этот вопрос обращен к ней – для чего потребовалось время, так как она не поспевала за быстрым полетом мыслей своей новой покровительницы, – Крошка Доррит ответила, что знает Кленнэма со времени его возвращения в Англию.
– Конечно, вы не могли знать его раньше, если только не жили в Китае или не вели с ним переписки; то и другое, впрочем, кажется мне невероятным, – ответила Флора, – так как путешественники обыкновенно приобретают такой вид, словно они сделаны из красного дерева, а вы вовсе не такая… Переписываться? О чем же, разве о чае? Так вы познакомились с ним у его матери? Очень умная и твердая женщина, но ужасно суровая: ей следовало бы быть матерью Железной Маски [44].
– Миссис Кленнэм была очень любезна со мной, – сказала Крошка Доррит.
– В самом деле? Конечно, я рада слышать об этом, так как она мать Артура и мне приятно иметь о ней лучшее мнение, чем я имела раньше, хотя я не могу представить себе, что она думает обо мне, когда я бываю у нее, и она сидит и сверкает на меня глазами, точно сама Судьба в больничном кресле. (Нелепое сравнение, конечно: больная женщина, чем же она виновата?)
– Где же моя работа, сударыня? – спросила Крошка Доррит, робко осматриваясь. – Можно мне приняться за нее?
– О трудолюбивая маленькая фея, – возразила Флора, вливая в другую чашку чая новую порцию снадобья, предписанного врачом, – торопиться совершенно нет надобности, лучше познакомимся поближе и потолкуем о нашем взаимном друге… слишком холодное выражение для меня, а впрочем, вполне приличное выражение, наш взаимный друг, чем терзать себя различными формальностями и напоминать того спартанского мальчика, которого грызла лисица [45]; вы, надеюсь, извините, что я упоминаю о нем, потому что из всех несносных мальчишек, которые вечно лезут и всем надоедают, этот мальчик самый несносный.
Крошка Доррит, очень бледная, снова уселась слушать и спросила:
– Нельзя ли мне все-таки приняться за работу? Я могу работать и слушать – если можно.
Она так очевидно томилась без работы, что Флора достала ей корзинку с носовыми платками и сказала:
– Ну, как хотите, милочка.
Крошка Доррит радостно поставила ее подле себя, достала из кармана рабочий мешочек, вдела нитку в иглу и принялась подрубать платки.
– Какие у вас проворные пальцы, – заметила Флора, – но вы действительно совсем здоровы?
– О да, правда!