Флора поставила ноги на каминную решетку и начала самое романтическое повествование. Она содрогалась в подходящих местах, трясла головой, вздыхала необыкновенно выразительно, поводила бровями и время от времени (впрочем, не особенно часто) поглядывала на спокойное лицо, наклонившееся над работой.
– Вы должны знать, милочка, – говорила Флора, – да вы, наверно, уже знаете – не только потому, что я уже высказала, но и потому, что на моем лице, как это говорится, выжжено огненными буквами, – что до знакомства с мистером Финчингом я была невестой Артура Кленнэма (мистер Кленнэм – в обществе, где необходимо соблюдение приличий, а здесь – просто Артур), мы были всем друг для друга, это было утро жизни, это было блаженство, это был безумный восторг, это было все, что угодно, в этом роде в высшей степени, но разлука превратила нас в камень, и в таком виде Артур отправился в Китай, а я сделалась окаменелой невестой покойного мистера Финчинга.
Флора произнесла эти слова гробовым голосом, но с истинным наслаждением.
– Не пытаюсь изобразить, – продолжала Флора, – волнение того утра, когда все было камень внутри и тетка мистера Финчинга следовала за нами в наемной карете, которая, очевидно, нуждалась в ремонте, иначе никогда бы не сломалась за две улицы до дома, так что тетку мистера Финчинга пришлось нести в плетеном кресле; достаточно сказать, что мрачное подобие завтрака было сервировано в нижней столовой, а папа объелся маринованной лососиной до того, что был болен несколько недель, а мистер Финчинг и я предприняли свадебную поездку в Кале, где толпа на пристани совсем затискала нас и даже разлучила, хотя не навеки, что случилось позднее.
Окаменелая невеста наскоро перевела дух и продолжила свой бессвязный рассказ:
– Наброшу покров на эту тусклую жизнь; мистер Финчинг был в хорошем настроении духа, у него был отличный аппетит, он был доволен кухней, находил вина слабыми, но вкусными, и все шло хорошо; мы вернулись, поселились по соседству с номером тридцатым на Гослинг-стрит у Лондонских доков, и прежде чем мы успели уличить горничную в продаже перьев из запасной перины, мистер Финчинг воспарил в иной мир на крыльях подагры.
Неутешная вдова взглянула на портрет, покачала головой и отерла слезы:
– Я чту память мистера Финчинга как почтенного человека и самого снисходительного из супругов. Стоило мне только вспомнить о спарже, и она моментально появлялась, или только намекнуть на какое-нибудь тонкое вино, и оно появлялось как по мановению волшебного жезла, это было не блаженство, нет, это было блаженное спокойствие. А потом я вернулась к папе, и жила если не счастливой, то спокойной жизнью, как вдруг однажды папа приходит ко мне и говорит, что Артур Кленнэм дожидается внизу; я бросилась вниз – и не спрашивайте, каким я его нашла, только убедилась, что он не женился и не изменился!
Мрачная тайна, в которую облеклась Флора при этих словах, остановила бы всякие пальцы, кроме проворных пальчиков, работавших над платками. Они двигались без перерыва, и внимательное личико, наклонившееся над ними, следило за шитьем.
– Не спрашивайте, – продолжила Флора, – люблю ли я его и любит ли он меня, и чем это кончится, и когда за нами следят зоркие глаза, и, может быть, нам придется исчахнуть в разлуке, может быть, не суждено соединиться… ни слова, ни звука, ни взгляда: они могут выдать нас! Нужно быть немым как могила, не удивляйтесь же, если я буду казаться иногда холодной или Артур покажется холодным, есть роковые причины для этого. Довольно, молчание!
Все это Флора высказала с таким страстным неистовством, точно сама верила своим словам. Впрочем, она и действительно верила всему, что напускала на себя.
– Молчание! – повторила Флора. – Теперь я сказала вам все, я доверилась вам. Молчание ради Артура, а я всегда буду вашим другом, милое дитя, и именем Артура прошу вас положиться на меня.
Проворные пальчики отложили работу, и маленькая фигурка поднялась и поцеловала ей руку.
– Как вы похолодели, – сказала Флора, возвращаясь к своей обычной добродушной манере и сильно выигрывая от этого. – Не работайте сегодня, я уверена, что вы нездоровы, я уверена, что вы слишком слабы.
– Я только немножко взволнована вашей добротой и добротой мистера Кленнэма, рекомендовавшего меня той, которую он знал и любил так долго.
– Право, милочка, – сказала Флора, имевшая решительную склонность быть правдивой, когда успевала обдумать свои слова, – пока оставим этот вопрос, и лучше вам отдохнуть немножко.
– У меня всегда было довольно силы, чтобы работать, и я сейчас справлюсь, – возразила Крошка Доррит со слабой улыбкой. – Я только взволнована вашим участием, вот и все. Если бы мне посидеть минутку у окна, я бы сейчас же почувствовала себя лучше.
Флора отворила окно, усадив подле него Крошку Доррит, и благоразумно удалилась на свое прежнее место. День был ветреный, и лицо Крошки Доррит скоро оживилось под влиянием свежего воздуха. Через несколько минут она вернулась к своей корзинке, и ее проворные пальцы забегали так же проворно, как всегда.
Спокойно продолжая свою работу, она спросила у Флоры, сообщил ли ей мистер Кленнэм, где она живет. Получив отрицательный ответ, она сказала, что понимает его деликатность, но чувствует, что он одобрит ее, если она расскажет свою тайну Флоре, и поэтому просит позволения рассказать. Получив позволение, она рассказала в немногих словах историю своей жизни, едва упоминая о себе, распространившись в горячих похвалах отцу, и Флора отнеслась ко всему с участием и нежностью, в которых не было ничего напускного и бессвязного. Когда наступил час обеда, Флора взяла под руку свою новую подругу, повела вниз и представила отцу и мистеру Панксу, которые уже сидели в столовой, (тетка мистера Финчинга обедала на этот раз в своей комнате.) Эти джентльмены встретили ее соответственно своим характерам. Патриарх с благочестивым видом, как будто оказывал неоценимую услугу, заметил, что он рад ее видеть, а мистер Панкс фыркнул в знак приветствия.
В присутствии этих новых лиц она во всяком случае чувствовала себя неловко, тем более что Флора заставила ее съесть лучшие блюда и выпить стакан вина, но ее смущение еще усилилось по милости мистера Панкса. Сначала поведение этого господина внушило ей мысль, не художник ли он, набрасывающий эскизы для картины: так пристально смотрел он на нее и так часто заглядывал в свою записную книжку, но так как он не делал эскиза и толковал исключительно о делах, у нее мелькнуло подозрение, что это один из кредиторов ее отца и в книжке у него записан долг. Его пыхтение выражало негодование и нетерпение, а громкое фырканье казалось требованием уплаты.
Но тут опять ее сбило с толку загадочное и нелепое поведение мистера Панкса. Она сидела одна за работой после обеда. Флора ушла полежать в соседнюю комнату, откуда немедленно распространился запах чего-то спиртного. Патриарх дремал в столовой, разинув свой филантропический рот и прикрыв его желтым носовым платком. В эту минуту затишья мистер Панкс появился перед ней, дружелюбно кивая.
– Скучновато, мисс Доррит? – спросил он вполголоса.
– Нет, благодарю вас, сэр, – ответила Крошка Доррит.
– За работой, как я вижу, – продолжил Панкс, пробираясь шаг за шагом в комнату. – Это что же такое, мисс Доррит?
– Носовые платки.
– В самом деле? – заметил Панкс. – Я и не знал. – И, не глядя на платки, но не спуская глаз с Крошки Доррит, прибавил: – Может быть, вам любопытно знать, кто я такой. Хотите – скажу? Я предсказатель судьбы.
Крошка Доррит теперь начала думать, что это помешанный.
– Я душой и телом принадлежу моему хозяину, – сказал Панкс, – вы видели моего хозяина за обедом. Но иногда я занимаюсь и другими делишками, частным образом, совершенно частным образом, мисс Доррит.
Крошка Доррит смотрела на него не без тревоги.
– Покажите-ка мне вашу ладонь, – продолжал Панкс, – мне хочется взглянуть на нее.
Она отложила на минутку работу и протянула ему руку с наперстком.
– Трудовая жизнь, э! – сказал Панкс ласково, дотронувшись до ее ладони своим коротким толстым пальцем. – Но для чего же мы и созданы? Ни для чего другого. Ага! – Он сделал вид, что рассматривает линии руки. – Что это за здание с решетками? Это общежитие. А кто это в сером халате и черной бархатной шапочке? Это отец. А кто это с кларнетом? Это дядя. А это кто в балетных туфельках? Это сестра. А это что за шалопай? Это брат. А кто заботится и думает о всех о них? Ага! Это вы, мисс Доррит.
Она вопросительно посмотрела на него и, встретившись взглядом с его глазами, подумала, что они смотрят гораздо добрее и ласковее, чем ей показалось за обедом. Но он тотчас же устремил их взор на ее ладонь, так что она не могла проверить свое впечатление.
– Теперь вот в чем вопрос, – продолжил Панкс, проводя своим неуклюжим пальцем по ее руке, – не я ли здесь притаился в уголке? Чего мне тут надо? Что за мной скрывается?
Он медленно довел палец до запястья, обвел им вокруг руки и повернул ее, как будто хотел посмотреть, что скрывается за ней.
– Что-нибудь неприятное? – спросила Крошка Доррит с улыбкой.
– Постойте, постойте, – сказал Панкс. – Как вы думаете – что?
– Об этом нужно у вас спросить. Я не умею предсказывать судьбу.
– Верно, – сказал Панкс. – Что же это такое? Вы узнаете об этом, мисс Доррит.
Тихонько выпустив руку, он провел пальцем по своим жестким волосам, отчего они поднялись дыбом, и медленно повторил:
– Запомните мои слова, мисс Доррит. Вы узнаете об этом.
Она не могла выразить своего удивления хотя бы по поводу того, что он знает о ней так много.
– Ага, вот оно что! – сказал Панкс, указывая на нее пальцем. – Мисс Доррит, не делайте этого никогда!
Она еще более удивилась, даже испугалась, и взглянула на него, ожидая объяснений.
– Не делайте этого, – повторил Панкс, с серьезным видом передразнивая ее удивленный взгляд и жесты. – Не делайте этого никогда, где бы и когда бы вы меня ни встретили. Я ничто. Не думайте обо мне. Не обращайте на меня внимания. Не замечайте меня. Согласны, мисс Доррит?