Юный Джон, почти ошеломленный этим трогательным приемом, всей своей фигурой выражал растерянность.
– Чему я завидую, сэр… – сказал мистер Рогг. – Позвольте вашу шляпу: у нас очень маленькая вешалка, и я положу ее в уголок, тут никто не тронет… Чему я завидую, так это именно вашим чувствам. Для людей нашей профессии это, по мнению некоторых, недоступная роскошь.
Юный Джон, поблагодарив за любезность, ответил, что желал бы поступить справедливо и доказать свою глубокую преданность мисс Доррит, и надеялся, что это ему удалось. Он не хотел быть эгоистом и надеялся, что не был им. Он хотел оказать посильную услугу мисс Доррит с тем, чтобы самому остаться в тени, и надеялся, что преуспел в этом. Он мог сделать немногое, но надеялся, что сделал это немногое.
– Сэр, – сказал мистер Рогг, взяв его за руку, – с таким молодым человеком, как вы, полезно познакомиться всякому. Я бы охотно посадил на свидетельскую скамью такого молодого человека, как вы, в целях нравственного воздействия на лиц судебного звания. Надеюсь, что вы захватили с собой ваш аппетит и окажете честь нашим блюдам.
– Благодарствуйте, сэр, – возразил юный Джон, – теперь я вообще мало ем.
Мистер Рогг отвел его в сторонку и сказал:
– То же самое случилось с моей дочерью в то время, когда, явившись мстительницей за свои оскорбленные чувства и свой пол, она возбудила иск, предъявленный от ее имени Роггом и Хокинсом. Полагаю, я мог бы доказать, мистер Чивери, если б считал это нужным, что количество твердой пищи, принимаемой моей дочерью в тот период, не превосходило десяти унций [48] в неделю.
– Я, кажется, принимаю больше, сэр, – заметил юный Джон с некоторым смущением, как бы признаваясь в постыдном факте.
– Но в вашем случае нет врага в человеческом образе, – возразил мистер Рогг с убедительным жестом и улыбкой. – Заметьте, мистер Чивери, нет врага в человеческом образе!
– Конечно, нет, сэр, – ответил юный Джон простодушно. – Мне было бы очень прискорбно, если б был.
– Именно таких чувств, – сказал мистер Рогг, – я и ожидал от человека с вашими принципами. Моя дочь была бы глубоко взволнована, если б услышала нас. Я рад, что она не слышала. Баранина на столе. Мистер Панкс, не угодно ли вам занять место против меня? Милочка, садись против мистера Чивери. Будем (мы и мисс Доррит) благодарны за приемлемую пищу.
Если б не оттенок важной игривости в манерах мистера Рогга, можно было бы подумать, что Крошка Доррит ожидалась к обеду. Панкс ответил на приглашение своим обычным способом и принялся за угощение своим обычным манером. Мисс Рогг, быть может желая наверстать упущенное время, отнеслась к баранине весьма благосклонно, так что вскоре на блюде осталась только кость. Пудинг исчез без остатка, значительное количество сыра и редиски испытало ту же участь. После этого явился десерт.
В то же время, еще до появления пунша, на сцену выступила записная книжка мистера Панкса. Последовавший деловой разговор был краток, но загадочен, и смахивал на заговор. Мистер Панкс тщательно просматривал книжку, делая выписки на отдельных листочках бумаги; мистер Рогг смотрел на него, не спуская глаз, блуждающий взор юного Джона терялся в тумане размышлений. Окончив свои выписки, мистер Панкс – по-видимому, глава заговорщиков – просмотрел их еще раз, исправил, спрятав записную книжку, и собрал листочки в виде колоды карт.
– Ну-с, кладбище в Бедфордшире, – сказал он. – Кто возьмет?
– Я возьму, сэр, – ответил мистер Рогт, – если никто не возражает.
Мистер Панкс протянул ему одну из карт и взглянул на колоду.
– Затем расследование дела в Йорке, – сказал он. – Кто возьмет?
– Я не гожусь для Йорка, – заметил мистер Рогг.
– Так не возьметесь ли вы, Джон Чивери? – спросил Панкс.
Юный Джон согласился, Панкс вручил ему карту и снова взглянул на колоду.
– Церковь в Лондоне – это я могу взять на себя. Семейная Библия – тоже. Стало быть, на мою долю два дела, – повторил Панкс, пыхтя над своей колодой. – Тут еще дурхемский клерк для вас, Джон, и старый моряк в Дунстебле на мою долю, – не так ли? Да, на мою долю два. Вот еще надгробный памятник: три на мою долю. Мертворожденный младенец: четыре на мою долю. Ну, пока все.
Распорядившись таким манером со своими картами (все это он проделывал очень спокойно и говорил вполголоса), мистер Панкс пырнул в боковой карман и вытащил оттуда холщовый кошелек, а из кошелька достал деньги на путевые издержки и разложил их двумя стопками.
– Деньги так и плывут, – заметил он с беспокойством, вручая их своим собеседникам, – так и плывут.
– Я одно скажу, мистер Панкс, – сказал юный Джон. – Глубоко сожалею, что мои обстоятельства не позволяют мне ездить за свой счет, а в видах экономии времени нельзя предпринимать путешествия пешком, потому что я ничего бы так не хотел, как ходить, пока не отнимутся ноги, без всякой платы или вознаграждения.
Бескорыстие молодого человека показалось мисс Рогг таким нелепым, что она должна была как можно скорее оставить комнату и сидела на лестнице, пока не нахохоталась досыта. Тем временем мистер Панкс, посмотрев не без сожаления на юного Джона, медленно и хладнокровно завязал свой холщовый кошелек, точно затягивал ему шею петлей. Хозяйка вернулась, когда он спрятал его в карман, соорудила пунш для гостей, не забыв при этом себя, и протянула каждому по стакану. Мистер Рогг встал и молча протянул свой стакан над столом, приглашая этим жестом остальных заговорщиков соединиться в общем чоканье. Церемония совершилась не без эффекта и была бы еще эффектнее, если б мисс Рогг, поднеся стакан к губам, не взглянула на юного Джона; тут ею снова овладел припадок веселости при воспоминании о его смехотворном бескорыстии, и пунш брызнул фонтаном на скатерть, а мисс Рогг убежала в смятении.
Таков был первый званый обед Панкса в Пентонвиле, и таков был деятельный и загадочный образ жизни Панкса. По-видимому, он забывал о делах и отвлекался от предмета своих забот лишь в те минуты, когда заходил в подворье «Разбитые сердца» к изувеченному иностранцу с костылем.
Иностранец, заинтересовавший почему-то Панкса, по имени Жан Батист Кавалетто – в подворье его называли «мистер Батист» – был такой веселый, довольный, жизнерадостный малый, что, по всей вероятности, заинтересовал мистера Панкса именно в силу контраста. Одинокий, слабый, знакомый лишь с самыми необходимыми словами единственного языка, на котором он мог объясняться с окружающими, он отдавался судьбе с благодушным весельем, новым для этих мест. Мало ел, еще меньше пил; весь его гардероб заключался в том, что было на нем и что он принес с собой в крохотнейшем узелке, но это не мешало ему с сияющей физиономией – точно дела его находились в самом цветущем состоянии – ковылять по подворью в первый же день своего появления, смиренно стараясь заслужить расположение соседей своими белыми зубами.
Заслужить расположение «Разбитых сердец» было нелегкой задачей для иностранца, будь он болен или здоров. Во-первых, среди них господствовало смутное убеждение, что у каждого иностранца припрятан нож за пазухой; во-вторых, они придерживались мнения, считавшегося здравой национальной аксиомой, что каждому иностранцу следовало бы вернуться на родину. Им и в голову не приходило справиться, какой массе их соотечественников пришлось бы убраться в Англию из разных частей света, если б этот принцип был признан повсеместно; они считали его практическим и специально британским принципом. В-третьих, они были убеждены, что иностранец не создан англичанином лишь в наказание за свои грехи, а страна его подвергается всевозможным бедствиям за то, что поступает не так, как Англия, или не поступает так, как Англия. В этой вере воспитали их Полипы и Пузыри, издавна проповедовавшие официально и неофициально, что страна, не покорившаяся этим двум великим семьям, не может рассчитывать на милость Провидения. А когда эти люди верили им, они втихомолку между собой смеялись над ними как над самыми невежественными людьми в мире.
Таковы были политические взгляды «Разбитых сердец», но и помимо этого они могли бы возразить многое против допущения иностранцев в подворье. Они считали всех иностранцев нищими, и хотя сами жили в такой нищете, хуже которой и желать нельзя, это обстоятельство ничуть не уменьшало силы аргумента. Они считали всех иностранцев бунтовщиками, которых усмиряли штыками и пулями, и хотя им самим разбивали головы при первой попытке выразить неудовольствие, это делалось холодным оружием и потому не шло в счет. Они считали всех иностранцев безнравственными, и хотя сами нередко попадали под суд или разводились с женами, этому не придавалось значения. Они считали всех иностранцев рабами, не способными к свободе, потому что их, иностранцев, лорд Децимус Тит Полип никогда не водил целым стадом в избирательный участок, с развевающимися знаменами, под звуки «Правь, Британия!». Много было и других убеждений в том же роде, которых мы не станем перечислять, чтобы не надоесть читателю.
Против этих предвзятых мнений увечный иностранец с костылем боролся как умел – впрочем, не оставаясь вполне одиноким, так как Артур Кленнэм рекомендовал его Плорнишам (он жил в том же доме, на чердаке), – но все-таки не без приключений. Как бы то ни было, «Разбитые сердца» были, в сущности, добрыми сердцами. Убедившись, что неунывающий иностранец, весело ковылявший по подворью, никому не делает вреда, не хватается за нож, не совершает гнусных и безнравственных поступков, питается преимущественно хлебом и молоком; увидев, как он возился с детьми мистера Плорниша, они решили, что хоть ему и не суждено сделаться англичанином, ставить бедняге в вину это несчастье нельзя. Они стали приспособляться к его уровню, величать его мистером Батистом, обращаться с ним как с младенцем и хохотать над его оживленной жестикуляцией и ломаным английским языком тем охотнее, что он не видел в этом обиды и сам хохотал вместе с ними. Разговаривая с ним, они кричали как можно громче, точно он был глухой, а для лучшего вразумления употребляли такие же обороты, как дикари, беседовавшие с капитаном Куком, или Пятница в разговоре с Робинзоном. В этом отношении особенной изобретательностью отличалась миссис Плорниш, фраза которой: «Мой иметь надежда ваш нога скоро здоров» – приобрела положительную славу и считалась почти итальянской. Даже сама миссис Плорниш начинала думать, что у нее прирожденный дар к этому языку. Когда он приобрел некоторую популярность, обитатели подворья с целью обучения его английскому языку пустили в ход всевозможные предметы домашней утвари. Стоило ему показаться на дворе, как хозяйки высовывались из дверей с криком: «Мистер Батист, чайник! Мистер Батист, веник! Мистер Батист, кофейник!», выставляя в то же время эти предметы и заставляя его ужасаться необычайным трудностям английского языка.