В этой стадии его существования, спустя примерно три недели после водворения в обществе «Разбитых сердец», маленький иностранец успел привлечь к себе внимание мистера Панкса. Взобравшись к нему на вышку с миссис Плорниш в качестве переводчицы, он узрел мистера Батиста в самой скудной обстановке, состоявшей из постели на полу, стола и грубой работы стула, но в лучезарнейшем настроении духа.
– Ну, старина, – сказал мистер Панкс, – расплачивайтесь!
Деньги были уже приготовлены, завернуты в клочок бумаги; иностранец подал их смеясь, затем оттопырил на правой руке столько пальцев, сколько было шиллингов, и сделал крестообразное движение в воздухе, означавшее добавочные шесть пенсов.
– О, – произнес мистер Панкс, глядя на него с удивлением. – Так вот оно как, так-то? Да вы исправный жилец. Право, не ожидал!
Тут вмешалась миссис Плорниш и очень снисходительно объяснила иностранцу:
– Ему доволен. Ему рад получить деньги.
Маленький человек улыбнулся и кивнул. Его сияющая физиономия показалась необыкновенно привлекательной мистеру Панксу.
– Как его нога? – спросил он миссис Плорниш.
– О, гораздо лучше! Мы думаем, что еще неделька – и ему можно будет ходить без костыля. – Случай был слишком удобный, чтобы пропустить его, и миссис Плорниш не преминула обнаружить свои способности, объяснив с вполне извинительной гордостью мистеру Батисту: – Ему иметь надежда ваш нога скоро здоров.
– И какой весельчак, – заметил мистер Панкс, рассматривая его, точно механическую игрушку. – На какие средства он живет?
– Вырезает цветы, видите.
Мистер Батист, следивший за выражением их лиц, поднял свою работу. Миссис Плорниш тотчас объяснила ему на своем итальянском диалекте:
– Ему доволен. Вдвое доволен.
– И ему хватает на жизнь? – спросил мистер Панкс.
– Ему очень немного нужно, сэр, так что со временем, когда поправится, он, наверное, заживет недурно. Эту работу доставил ему мистер Кленнэм, он же доставляет ему и другую мелкую работу на дом и в мастерской тут рядом, говоря попросту – придумывает ему занятия, когда видит, что тот нуждается.
– Ну а в свободное время что он делает? – спросил мистер Панкс.
– Ничего особенного, сэр, должно быть потому, что не может много ходить. Гуляет по двору, болтает с соседями, хоть и не вполне понимает их, да и его не понимают, играет с детьми, сидит и греется на солнышке – садится он всюду, где придется, и сидит точно в кресле, – поет, смеется.
– Смеется, – сказал мистер Панкс. – Да у него каждый зуб смеется!
– А то заберется на другой конец подворья, поднимется по лестнице и так занятно выглядывает наружу! – продолжала миссис Плорниш. – Многие из нас думают, что это он смотрит туда, где находится его родная страна, а другие думают, что он высматривает кого-то, с кем боится встретиться, а иные не знают, что и думать.
По-видимому, мистер Батист уловил общий смысл их разговора или заметил и понял ее жест, когда она рассказывала, как он выглядывает наружу. Во всяком случае, он закрыл глаза и покачал головой, как будто желал показать, что у него есть достаточные причины поступать таким образом, затем прибавил на родном языке:
– Altro!
– Что значит «Altro»? – спросил мистер Панкс.
– Хм… Это такой общий способ выражения, сэр, – ответила миссис Плорниш.
– Да? – сказал Панкс. Ну, altro вам, старина! Прощайте, altro!
Мистер Батист со свойственной ему живостью несколько раз повторил это слово; мистер Панкс повторил его еще раз со своим обычным пасмурным видом. С этого времени цыган Панкс стал частенько заглядывать на подворье «Разбитые сердца» по вечерам, возвращаясь домой. Он спокойно взбирался по лестнице, просовывал голову в дверь мистера Батиста и, убедившись, что он дома, говорил:
– Эй, старина! Altro!
На это мистер Батист с бесчисленными радостными кивками и улыбками отвечал:
– Altro, синьор. Altro! Altro! Altro!
После этого весьма лаконичного разговора мистер Панкс отправлялся своим путем с видом человека, который освежился и у которого стало легко на душе.
Глава XXVI. Ничье состояние духа
Если бы Артур Кленнэм не пришел к твердому решению не влюбляться в Милочку, его жизнь была бы исполнена терзаний и жестокой борьбы с собственным сердцем. Не последнюю роль играла бы при этом борьба между антипатией к мистеру Генри Гоуэну, доходившей почти до отвращения, и угрызениями совести, подсказывавшей, что подобное отношение к человеку является недостойным. Великодушная натура не склонна к сильным антипатиям и поддается им не без долгих колебаний, даже когда в них не участвует личное чувство; если же она замечает в основе своего недоброжелательства чисто личное раздражение, то чувствует себя несчастной.
Итак, мистер Гоуэн тревожил бы сердце Кленнэма и вспоминался бы ему чаще, чем другие, более приятные лица, если бы не вышеупомянутое весьма благоразумное решение. При данных же обстоятельствах мистер Гоуэн донимал главным образом Даниэля Дойса; по крайней мере, как-то так случалось, что мистер Дойс первый заводил о нем речь в дружеских беседах с Кленнэмом. Беседы происходили теперь довольно часто, так как компаньоны нанимали сообща часть обширного дома в одной из тихих старинных улиц Сити, близ Английского банка.
Мистер Дойс отправился на денек в Туикнем, Кленнэм остался дома. Мистер Дойс только что вернулся. Он заглянул в комнату Кленнэма, чтобы пожелать ему спокойной ночи.
– Войдите, войдите, – сказал Кленнэм.
– Я увидал, что вы заняты чтением, – произнес Дойс входя, – и не хотел вас беспокоить.
Если бы не решение, о котором столько раз упоминалось, Кленнэм не сумел бы рассказать, что такое он читает, ни разу не заглянув в книгу в течение целого часа, хотя она лежала перед ним открытой. Он быстро захлопнул ее.
– Здоровы ли они? – спросил он.
– Да, – ответил Дойс, – здоровы. Все здоровы.
У него была старая привычка, распространенная среди ремесленников, держать носовой платок в шляпе. Он достал его, отер лоб, медленно повторяя:
– Все здоровы. Мисс Минни выглядит лучше, чем когда-либо.
– Были еще какие-нибудь гости?
– Нет, никого.
– Как же вы проводили время вчетвером? – спросил Кленнэм весело.
– Нас было пятеро, – возразил его компаньон. – Был еще… как бишь его… он тоже был.
– Кто такой?
– Мистер Генри Гоуэн.
– А, да, конечно! – воскликнул Кленнэм с необычайной живостью. – Я и забыл о нем.
– Помните, – сказал Даниэль Дойс, – я говорил вам, что он бывает каждое воскресенье?
– Да, да, – подтвердил Кленнэм, – теперь я вспомнил.
Даниэль Дойс, продолжая вытирать лоб, упорно повторял:
– Да, он был там, он был там. О да, он был там. И его пес – он тоже был там.
– Мисс Мигльс очень привязана к… к его собаке, – заметил Кленнэм.
– Совершенно верно, – согласился Дойс. – Более привязана к собаке, чем я к человеку.
– Вы подразумеваете мистера?..
– Я подразумеваю Гоуэна, именно его, – сказал Дойс.
Наступила минутная пауза, которой Кленнэм воспользовался, чтобы завести часы.
– Может быть, вы слишком поспешны в своих суждениях, – сказал он. – Наши суждения, я говорю вообще…
– Конечно, – заметил Дойс.
– …зависят от самых разнообразных побуждений, которые почти без нашего ведома могут оказаться несправедливыми. Поэтому нужно быть крайне осторожным в своих приговорах. Например, мистер…
– Гоуэн, – спокойно вставил Дойс, которому почти всегда приходилось первому произносить это имя.
– …молод и хорош собой, общителен и боек, талантлив, видал свет. Трудно себе представить какую-нибудь объективную причину нерасположения к такому человеку.
– Для меня не трудно, Кленнэм, – возразил Дойс. – Он вносит тревогу, а в будущем, опасаюсь, внесет и горе в семью моего старого друга. Я вижу, что морщины на лице моего старого друга становятся тем резче, чем ближе он подходит к его дочери, чем чаще на нее смотрит. Словом, я вижу, что он ловит в свои сети милое и нежное создание, которое он никогда не сделает счастливым.
– Как можем мы знать, – спросил Кленнэм почти страдальческим тоном, – что он не сделает ее счастливой?
– Как можем мы знать, – возразил его компаньон, – что мир простоит еще сто лет? А между тем мы считаем это в высшей степени вероятным.
– Ну-ну, – сказал Кленнэм, – мы должны надеяться на лучшее и стараться быть если не великодушными (в данном случае это и не требуется), то справедливыми. Нельзя же осуждать его за то, что он пользуется успехом у той, кого поставил целью своих домогательств, как и от нее нельзя требовать, чтобы она не любила того, кто кажется ей достойным любви.
– Может быть, дорогой мой, – сказал Дойс, – что она слишком молода и избалованна, слишком доверчива и неопытна, чтобы разбираться в людях.
– Этому мы не в силах помочь, – заметил Кленнэм.
Даниэль Дойс с важностью покачал головой и сказал:
– Боюсь, что так.
– Стало быть, остается одно: помнить, что с нашей стороны неблаговидно осуждать его. Отзываться о нем дурно – жалкий способ отводить себе душу. Я, со своей стороны, решил воздержаться от этого.
– Я не так уверен в себе, – заметил Дойс, – и сохраняю за собой право бранить его. Но если я не уверен в себе, то уверен в вас, Кленнэм: знаю, какой вы беспристрастный и честный человек. Покойной ночи, друг и компаньон.
Они обменялись рукопожатиями, как будто в основе их разговора таилось что-то очень серьезное, затем расстались.
После этого они не раз навещали семью друга, и всегда при самом беглом напоминании о мистере Генри Гоуэне туча омрачала обыкновенно смеющееся лицо мистера Мигльса, как это было в день первой встречи Гоуэна с Кленнэмом, когда оба они появились в столовой. Если бы Кленнэм питал запретную страсть в своем сердце, этот период был бы для него истинной пыткой; при данных же обстоятельствах он, конечно, ничего особенного не чувствовал, ничего.
Равным образом, если б он укрывал в своем сердце эту запретную гостью, его молчаливая борьба с самим собой могла бы считаться до некоторой степени заслугой. Постоянные усилия не поддаться греху эгоистического преследования личных целей низкими и недостойными средствами, а действовать во имя высокого принципа чести и великодушия могли бы считаться некоторой заслугой. Решение посещать дом Мигльса, чтобы не доставить даже легкого огорчения его дочери, знавшей, что отец дорожит своим новым знакомством, могло