– Мистер Флинтуинч уже много лет принимает участие в делах фирмы.
Мистер Бландуа – покорнейший слуга мистера Флинтуинча. Он просит его принять уверение в своем совершеннейшем почтении.
– По смерти моего мужа, – сказала миссис Кленнэм, – мой сын избрал для себя другой род деятельности, так что в настоящее время единственный представитель нашей фирмы – мистер Флинтуинч.
– А себя-то забыли? – проворчал мистер Флинтуинч. – Вы стоите двоих.
– Мой пол не позволяет мне, – продолжила она, взглянув мельком на Иеремию, – принимать ответственное участие в делах фирмы, допуская даже, что я обладаю деловыми способностями; ввиду этого мистер Флинтуинч защищает и свои и мои интересы. Наши операции не те, что были, однако некоторые из наших старых друзей (в особенности авторы этого письма) не забывают нас, и мы исполняем их поручения так же усердно, как в прежнее время. Впрочем, это вряд ли интересно для вас. Вы англичанин, сэр?
– Откровенно говоря, сударыня, нет; я родился и воспитывался не в Англии. В сущности, у меня нет родины, – прибавил мистер Бландуа, похлопывая себя по вытянутой ноге, – полдюжины стран можно назвать моей родиной.
– Вы много путешествовали?
– Много. По чести, сударыня, я побывал везде.
– Вероятно, вы ничем не связанный человек? Вы не женаты?
– Сударыня, – ответил мистер Бландуа с отвратительной гримасой, – я обожаю женщин, но не женат и никогда не был.
Миссис Эффри, стоявшая подле стола, наливая чай в своем обычном полусонном состоянии, случайно взглянула на гостя в ту минуту, когда он говорил эти слова, и уловила выражение его глаз, которое почему-то приковало ее внимание. Рука ее, державшая чайник, так и застыла в воздухе, глаза уставились на гостя, что вовсе не доставило удовольствия ни ей самой, ни ему, ни миссис Кленнэм, ни мистеру Флинтуинчу. Так прошло несколько томительных минут, причем все смотрели друг на друга с недоумением, сами не понимая, в чем дело.
– Что с вами, Эффри? – сказала, наконец, миссис Кленнэм.
– Я не знаю, – сказала миссис Эффри, показывая на посетителя свободной левой рукой. – Это не я, это он.
– Что хочет сказать эта добрая женщина? – воскликнул мистер Бландуа, побледнев, потом побагровев, медленно поднимаясь с места и окидывая Эффри взглядом смертельной ненависти, поразительно противоречившим простому значению его слов. – Решительно не понимаю этой доброй женщины!
– Ее решительно никто не понимает, – подхватил мистер Флинтуинч, направляясь к своей супруге. – Она сама не знает, что хочет сказать. Она идиотка, полоумная! Ей нужно закатить порцию, закатить ха-арошую порцию. Убирайся отсюда, жена, – прибавил он ей на ухо, – проваливай, пока я не вытряхнул из тебя душонку.
Миссис Эффри, сознавая надвигавшуюся опасность, выпустила чайник, но его успел подхватить ее супруг, накрыла голову передником и моментально испарилась. Лицо гостя мало-помалу расплылось в улыбке, и он снова уселся.
– Извините ее, мистер Бландуа, – сказал Иеремия, принимаясь наливать чай. – Она иногда заговаривается – не в своем уме. Вам положить сахару, сэр?
– Благодарю вас, я не пью чаю, виноват… Какие замечательные часы.
Чайный стол стоял подле дивана, так что между ним и рабочим столиком миссис Кленнэм оставался лишь небольшой промежуток. Мистер Бландуа со своей обычной галантностью передал хозяйке чашку чаю (тарелка с сухариками стояла подле нее), и в это время ему бросились в глаза часы. Миссис Кленнэм быстро взглянула на него.
– Вы позволите? Благодарю вас. Прекрасные старинные часы, – сказал он, взяв их в руку. – Тяжеловатые, зато массивные и неподдельные. Я питаю пристрастие ко всему неподдельному. Я сам такой. А! Мужские часы в двойном футляре, по старинной моде. Можно их вынуть из наружного футляра? Благодарю вас. Ага! Старая шелковая подушечка для часов, шитая бисером. Я часто видывал такие у стариков в Голландии и Бельгии. Очень мило.
– Тоже старомодная, – заметила миссис Кленнэм.
– Да, но не так стара, как часы?
– Кажется.
– Какую причудливую форму придавали они буквам! – заметил мистер Бландуа, взглянув на нее со своей характерной улыбкой. – Это Н. З., если не ошибаюсь? Впрочем, их можно принять за какие угодно другие буквы.
– Нет, вы верно прочли.
Мистер Флинтуинч, следивший за ними так пристально, что забыл о блюдечке с чаем, которое поднес было ко рту, вдруг спохватился и принялся пить огромными глотками.
– Н. З. – без сомнения, инициалы какой-нибудь прелестной, очаровательной молодой особы, – заметил мистер Бландуа. – Готов преклониться перед ее памятью. К несчастью для моего душевного спокойствия, я слишком склонен к преклонению. Не знаю, считать ли это пороком или добродетелью, но преклонение перед женской красотой и достоинствами составляет три четверти моей натуры, сударыня.
Тем временем мистер Флинтуинч налил себе вторую чашку чаю и стал пить ее по-прежнему большими глотками, не спуская глаз с больной.
– Вы можете быть спокойны, сэр, – возразила она мистеру Бландуа, – это не инициалы, насколько мне известно.
– Может быть, девиз, – заметил мистер Бландуа вскользь.
– Нет, насколько мне известно, эти буквы всегда означали: «не забывай!»
– И, конечно, – сказал мистер Бландуа, положив часы на место и усаживаясь по-прежнему на свой стул, – вы не забываете.
Мистер Флинтуинч, допивая чай, не только сделал глоток больше обыкновенного, но и приостановился после глотка особенным образом, закинув голову, продолжая держать чашку у рта и не сводя глаз с больной. Она отвечала своим обычным резким размеренным голосом, с тем особенным выражением сосредоточенной твердости или упрямства, которое заменяло у нее жесты:
– Нет, сэр, не забываю. Такая монотонная жизнь, какую я веду уже много лет, не располагает к забвению. Жизнь, посвященная самоисправлению, не располагает к забвению. Сознание грехов (все и каждый из нас, детей Адама, не свободны от грехов), которые нужно искупить, не вызывает желания забыть. И я не забываю и не желаю забыть.
Мистер Флинтуинч, взбалтывавший остатки чая на блюдечке, разом опрокинул его в рот и, поставив чашку на поднос, взглянул на мистера Бландуа, точно хотел спросить, что он думает об этом.
– Все это, сударыня, – сказал мистер Бландуа с изящнейшим поклоном, прижав к сердцу свою белую руку, – выражено в слове «конечно», и я горжусь, что обнаружил столько догадливости и проницательности (впрочем, без проницательности я не был бы Бландуа), употребив именно это слово.
– Простите, сэр, – возразила она, – если я позволю себе усомниться, чтобы джентльмен, привыкший к развлечениям, удовольствиям, разнообразию, привыкший ухаживать, служить предметом ухаживания…
– О сударыня! Пощадите!
– …чтобы такой джентльмен мог понять то, что связано с моим образом жизни. Не имея ни малейшего желания поучать вас, – она взглянула на груду книг в жестких выцветших переплетах, – потому что вы идете своим путем и сами отвечаете за последствия, скажу одно: я на своем пути руковожусь указаниями кормчих, опытных и испытанных кормчих, под руководством которых не могу потерпеть кораблекрушения, не могу. И если бы я забывала о том, что напоминают мне эти буквы, я не была бы и вполовину так наказана, как теперь.
Любопытно было видеть, как она пользовалась всяким случаем вступить в спор с каким-то невидимым противником, быть может – со своей же совестью, всегда восстававшей против ее самообольщения.
– Если бы я забыла грехи, совершенные в то время, когда я была здорова и свободна, я, быть может, роптала бы на жизнь, которую мне приходится вести теперь. Я никогда не ропщу и никогда не роптала. Если бы я забыла, что арена здешней жизни, земля, для того и сотворена, чтобы быть ареной скорби, труда и жестоких испытаний для существ, созданных из ее праха, я могла бы питать пристрастие к ее суете. Но у меня нет этого пристрастия. Если бы я не знала, что каждый из нас – жертва гнева небесного (справедливого гнева), который должен быть утолен и против которого мы бессильны, я могла бы возмущаться разницей между мной, прикованной к этому креслу, и людьми, живущими вне этих стен. Но я вижу милость и снисхождение в том, что Небо избрало меня искупительной жертвой здесь, в этом мире, предназначило мне испытать то, что я испытываю, познать то, что я познала, загладить то, что я заглаживаю. Иначе мое испытание не имело бы смысла в моих же глазах. И вот почему я ничего не забываю и не хочу забывать. Вот почему я довольна и утверждаю, что моя участь лучше участи миллионов людей.
Сказав это, она взяла часы, положила их на то самое место, где они всегда лежали, и, отнимая от них руки, смотрела на них в течение нескольких минут пристальным, почти вызывающим взглядом.
Мистер Бландуа все это время внимательно слушал, не спуская глаз с хозяйки и задумчиво поглаживая усы обеими руками. Мистер Флинтуинч чувствовал себя не в своей тарелке и, наконец, вмешался в разговор.
– Полно, полно, – сказал он. – Все это совершенно справедливо, миссис Кленнэм, ваша речь разумна и благочестива. Но мистер Бландуа вряд ли отличается по части благочестия.
– Напротив, сэр! – возразил этот последний, щелкнув пальцами. – Прошу извинить, это одна из черт моего характера. Я чувствителен, пылок, совестлив и впечатлителен. А чувствительный, пылкий, совестливый и впечатлительный человек – если это не маска, а действительные его качества, – не может не быть благочестивым, мистер Флинтуинч.
На лице мистера Флинтуинча мелькнуло подозрение, что это, пожалуй, и есть маска, между тем как гость (характерным свойством этого человека, как и всех ему подобных людей, было то, что он всегда пересаливал, хоть на волосок) поднялся со стула и подошел к миссис Кленнэм проститься.
– Вам, пожалуй, покажется эгоизмом больной старухи, – сказала она, – что я так распространилась о себе и своих недугах, хотя поводом к тому послужил ваш случайный намек. Вы были так любезны, что навестили меня, и, надеюсь, будете так любезны, что отнесетесь ко мне снисходительно. Без комплиментов, прошу вас. – Он, очевидно, собирался отпустить какую-то любезность. – Мистер Флинтуинч рад будет оказать вам всяческое содействие, и я надеюсь, что пребывание в этом городе оставит у вас хорошее впечатление.