И тут же, на дворе Маршалси, в вечернем сумраке мистер Панкс перелетел через голову мистера Рогга из Пентонвиля, ходатая по делам, счетовода и прочее. Встав на ноги, он схватил Кленнэма за пуговицу, отвел его к насосу и, отдуваясь, вытащил из кармана связку бумаг.
Мистер Рогг, тоже отдуваясь, вытащил из кармана связку бумаг.
– Постойте, – спросил Кленнэм шепотом, – вы сделали открытие?
– Кажется, что так, – ответил мистер Панкс с неподражаемой ужимкой.
– Тут замешан кто-нибудь?
– Как это замешан, сэр?
– Кто-нибудь оказался виновным в обмане доверия или в другом беззаконном поступке?
– Ничего подобного.
«Слава богу!» – подумал Кленнэм.
Покажите, что у вас там.
– Надо вам сказать… – пыхтел Панкс, лихорадочно перебирая бумаги и выбрасывая слова коротенькими фразами, точно пар под высоким давлением. – Где же родословная? Где же запись номер четыре, мистер Рогг? Ага, все цело! Вот! Надо вам сказать, что фактически мы сегодня кончили дело. Юридически оно будет оформлено через день, через два, не раньше. Скажем на всякий случай: через неделю. Мы работали днем и ночью уж не знаю, сколько времени. Сколько времени, мистер Рогг? Наплевать, молчите! Вы только сбиваете меня. Вы ей скажете, мистер Кленнэм, но не прежде, чем мы вам позволим. Где же примерная смета, Рогг? О, вот она! Так-то, cэp. Вот что вы ей преподнесете. Этот человек – Отец Маршалси.
Глава XXXIII. Болезнь миссис Мердль
Покорившись неизбежной судьбе, примирившись, насколько она умела, с «этими Мигльсами» и подчинив свою философию этой программе, вероятность чего она уже предвидела в разговоре с Артуром, миссис Гоуэн милостиво согласилась не препятствовать браку своего сына. Возможно, что это счастливое решение было принято ею не только под влиянием материнских чувств, но и в силу соображений политического порядка, которых было три.
Первым могло быть то, что сын никогда не обнаруживал ни малейшего намерения спрашивать ее согласия и не выказывал недоверия к своей способности обойтись без такового; вторым – что пенсия, назначенная ей благодарным отечеством (и одним из Полипов), будет избавлена от маленьких сыновних набегов, если Генри женится на любимой и единственной дочери человека с весьма солидными средствами; третьим – что долги Генри, очевидно, будут уплачены тестем перед венцом. Если к этим трем благоразумным соображениям прибавить то обстоятельство, что миссис Гоуэн дала свое согласие, лишь только узнала о согласии мистера Мигльса, и что нежелание этого последнего было до сих пор единственным препятствием к браку, то будет весьма вероятным, что вдова покойного уполномоченного по пустяковым делам давно уже лелеяла эти мысли в своей мудрой голове.
Как бы то ни было, но для поддержания своего личного и фамильного достоинства среди друзей и знакомых она делала вид, что считает этот брак величайшим несчастьем, что вся эта история нанесла ей жестокий удар, что Генри совершенно околдован, что она долго боролась, но что же может сделать мать, и тому подобное. Она уже приглашала Артура Кленнэма в качестве приятеля Мигльсов засвидетельствовать справедливость этой басни, а теперь попыталась внушить то же убеждение самим Мигльсам. При первом же свидании с мистером Мигльсом она ухитрилась поставить себя в положение огорченной, но любящей матери, уступившей неотступным настояниям сына. С самой утонченной вежливостью и благовоспитанностью она сделала вид, будто она, а не мистер Мигльс, противилась этому браку и наконец уступила; будто с ее стороны, а не с его, была принесена жертва. Ту же фикцию, с той же учтивой ловкостью, она навязала и миссис Мигльс, совершенно так, как фокусник подсунул бы карту этой невинной леди. Когда же сын представил ей будущую невестку, она сказала, целуя ее: «Как это, милочка, вы ухитрились так околдовать моего Генри?», причем выронила две-три слезинки, скатившиеся по носу в виде белых душистых шариков пудры и явившиеся деликатным, но трогательным свидетельством жестоких внутренних страданий под маской наружного спокойствия.
Среди друзей миссис Гоуэн (которая гордилась тем, что сама принадлежит к обществу и поддерживает постоянную и тесную связь с этой могущественной державой) первое место занимала миссис Мердль. Правда, хэмптон-кортские жители, все без исключения, задирали носы перед Мердлями-выскочками, но тут же и опускали их перед Мердлями-богачами. В этом движении носов по двум противоположным направлениям они следовали примеру казначейства, адвокатуры, епископа и всей остальной клики.
Даровав вышеупомянутое милостивое согласие, миссис Гоуэн вознамерилась сделать визит миссис Мердль в надежде отвести душу. С этой целью она отправилась в город в одноконной карете, носившей в тот период английской истории непочтительное прозвище коробки из-под пилюль. Она принадлежала мелкому барышнику, который сам исправлял обязанности кучера и возил поденно или по часам почти всех старушек Хэмптон-корта, дворца; но в этом таборе с незапамятных времен установилась в качестве незыблемого правила этикета фикция, в силу которой коробка с лошадьми и кучером считалась частной собственностью того, кто нанимал ее в данную минуту, а барышник делал вид, что никогда не знал других хозяев. Так ведь и Полипы министерства околичностей, эти величайшие в мире барышники, притворяются, будто понятия не имеют о какой-нибудь сделке, кроме той, которой заняты в данную минуту.
Миссис Мердль была дома и сидела в своем малиновом с золотыми узорами гнездышке, подле попугая, который посматривал на нее со своей жердочки, склонив головку набок, точно принимал ее за другого великолепного попугая более крупной породы. Миссис Гоуэн предстала перед ними со своим любимым зеленым веером, который смягчал яркость ее румянца.
– Душа моя, – сказала миссис Гоуэн, слегка ударив веером по руке своей приятельницы после того, как они обменялись обычными вступительными фразами, – вы одна можете меня утешить. История с Генри, о которой я вам рассказывала, близится к развязке. Свадьба состоится в скором времени. Что вы на это скажете? Я сгораю от нетерпения услышать ваш отзыв, так как вы олицетворяете собой общество.
Миссис Мердль осмотрела свой бюст, на который обращались обыкновенно взоры общества, и, убедившись, что выставка Мердля и лондонских ювелиров в порядке, ответила:
– Дорогая моя, когда речь идет о мужчине, вступающем в брак, общество требует, чтобы он поправил этим браком свои средства. Общество требует, чтобы он получил выгоду от этого брака. Общество требует, чтобы он хорошо устроился благодаря этому браку. Если это условие не исполнено, общество не понимает, зачем ему понадобилось вступать в брак. Птица, успокойся!..
Дело в том, что попугай, следивший за их беседой с высоты своей жердочки с важным видом судьи (он и смахивал на судью в эту минуту), закончил эту тираду криком.
– Бывают случаи, – продолжила миссис Мердль, изящно согнув мизинец любимой руки и подчеркивая этим жестом свое замечание, – бывают случаи, когда мужчина немолод и некрасив, но богат и уже обладает солидным положением. Это другое дело. В таких случаях…
Миссис Мердль пожала белоснежными плечами и, приложив руку к своей выставке драгоценностей, слегка кашлянула, как будто хотела сказать: «Вот чего ищет мужчина в таких случаях!» Попугай снова крикнул, и она, взглянув на него в лорнет, сказала:
– Птица, да успокойся же!
– Но молодые люди, – продолжила миссис Мердль, – вы знаете, дорогая моя, кого я подразумеваю под молодыми людьми: сыновья лиц, принадлежащих к обществу, имеющие в виду карьеру, – должны более сообразоваться с требованиями общества в вопросе о браке и не выводить его из терпения своими глупостями… Конечно, все это так суетно, – прибавила миссис Мердль, откидываясь в свое гнездышко и снова приставляя к глазам лорнет, – не правда ли?
– Но тем не менее верно, – изрекла миссис Гоуэн поучительным тоном.
– Милочка, об этом и спорить нечего, – ответила миссис Мердль. – Общество высказалось на этот счет категорически. Если бы мы находились в первобытном состоянии, жили под сенью деревьев и пасли коров и овец вместо того, чтобы заниматься банкирскими счетами (это было бы восхитительно, дорогая моя, я рождена для сельской тишины), тогда – прекрасно, отлично. Но мы не живем под сенью деревьев и не пасем коров и овец. Я иногда из сил выбиваюсь, стараясь объяснить эту разницу Эдмунду Спарклеру.
Услыхав это имя, миссис Гоуэн выглянула из-за своего зеленого веера и возразила:
– Душа моя, вам известно жалкое положение страны, эти несчастные уступки Джона Полипа – следовательно, известно также, почему я бедна как…
– …церковная мышь, – с улыбкой подсказала миссис Мердль.
– Я имела в виду другую церковную личность, вошедшую в пословицу, – Иова [51], – сказала миссис Гоуэн. – Впрочем, все равно. Итак, бесполезно было бы пытаться скрыть огромную разницу в положении наших сыновей. Я могу прибавить к этому, что Генри обладает талантом.
– Которым Эдмунд вовсе не обладает, – вставила миссис Мердль самым приятным тоном.
– И что этот талант в связи с разочарованиями, – продолжала миссис Гоуэн, – побудил его избрать карьеру… Ах, милочка, вы знаете какую! Имея в виду эту разницу положений, спрашивается, на какой партии могу я примириться?
Миссис Мердль до того погрузилась в созерцание своих рук (прекрасных рук, точно созданных для браслетов), что не сразу ответила. Выведенная, наконец, из задумчивости внезапно наступившим молчанием, она скрестила руки на груди и, взглянув с изумительным присутствием духа прямо в глаза своей подруге, спросила:
– Да-а? Ну и что же?
– То, дорогая моя, – сказала миссис Гоуэн не таким сладким тоном, как раньше, – что я была бы рада услышать ваше мнение об этом предмете.
Тут попугай, стоявший на одной ноге со времени своего последнего крика, разразился хохотом, принялся насмешливо приседать и в заключение снова выпрямился на одной ноге в ожидании ответа, согнув голову набок до того, что рисковал свихнуть шею.