– И я утверждаю, – продолжила миссис Мердль, пропустив мимо ушей грубое заявление супруга, – что это неприлично, не одобряется обществом, и потому вы должны исправиться. Если мне не верите, спросите Эдмунда Спарклера. – Миссис Мердль заметила через лорнет голову сына, который в эту минуту приотворил дверь. – Эдмунд, мне нужно с тобой поговорить!
Мистер Спарклер, который, только просунув голову в дверь, осматривал комнату, оставаясь снаружи (как будто отыскивал барышню «без всяких этаких глупостей»), услышав слова матери, просунул вслед за головой и туловище и вошел в комнату. Миссис Мердль объяснила ему, в чем дело, в выражениях, доступных его пониманию.
Молодой человек с беспокойством пощупал воротничок, как будто хотел проверить пульс (а он страдал ипохондрией), и объявил, что «слышал об этом от ребят».
– Эдмунд Спарклер слышал об этом! – с торжеством проговорила миссис Мердль. – Очевидно, все слышали об этом.
Замечание это было не лишено основания, так как, по всей вероятности, мистер Спарклер в каком угодно собрании человеческих существ последний бы заметил, что происходит перед его носом.
– Эдмунд Спарклер, конечно, сообщит вам, – прибавила миссис Мердль, показывая своей любимой рукой в сторону супруга, – что именно слышал об этом.
– Не знаю, – сказал Спарклер, снова пощупав свой пульс, – не знаю, как это началось, такая проклятая память. Тут еще был брат этой барышни, чертовски славная девка, и хорошо воспитанная, и без всяких этаких глупостей.
– Бог с ней! – перебила миссис Мердль с некоторым нетерпением. – Что же он сказал?
– Он ничего не сказал, ни словечка, – ответил мистер Спарклер. – Такой же молчаливый парень, как я сам, тоже слова не выжмешь.
– Сказал же кто-нибудь что-нибудь? – возразила миссис Мердль. – Все равно кто, не старайся вспомнить.
– Я вовсе не стараюсь, – заметил мистер Спарклер.
– Скажи нам, что именно говорилось.
Мистер Спарклер снова обратился к своему пульсу и после напряженного размышления сообщил:
– Ребята говорили о родителе (это не мое выражение), говорили о родителе, ну и расхваливали его за богатство и ум, называли светилом банкирского и промышленного мира и так далее, но говорили, будто дела его совсем доконали. Он, говорят, вечно таскает их с собой, точно старьевщик узел тряпья.
– Слово в слово моя жалоба, – сказала миссис Мердль, вставая и отряхивая свое пышное платье. – Эдмунд, дай мне руку и проводи меня наверх.
Предоставленный самому себе и размышлениям о приспособлении своей особы к обществу, мистер Мердль последовательно выглянул из девяти окон, но, кажется, увидел только девять пустых мест. Доставив себе это развлечение, он потащился вниз и тщательно осмотрел все ковры на первом этаже, потом поднялся обратно и осмотрел все ковры на втором этаже, точно это были мрачные пропасти, гармонировавшие с его угнетенной душой. Как всегда, он бродил по комнатам с видом человека, совершенно чужого в этом доме. Как бы внушительно ни оповещала миссис Мердль своих знакомых, что она бывает дома по таким-то дням, мистер Мердль еще внушительнее заявлял всей своей фигурой, что он никогда не бывает дома.
Наконец он встретился с главным дворецким, пышная фигура которого всегда добивала его окончательно. Уничтоженный этим великим человеком, он прополз в свою спальню, заперся и сидел там, пока миссис Мердль не явилась к нему и не увезла его на обед. На обеде ему завидовали и льстили как могущественному существу, за ним ухаживало казначейство, ему кадила церковь, перед ним рассыпалась адвокатура, а в час пополуночи он вернулся домой и, под взглядом главного дворецкого моментально угаснув в собственной передней, точно нагоревшая свечка, улегся, вздыхая, спать.
Глава XXXIV. Полипняк
Мистер Генри Гоуэн с собакой сделался постоянным посетителем коттеджа, и день свадьбы был назначен. По этому случаю было приглашено целое собрание Полипов, так что могущественная и обширная семья обещала озарить свадьбу таким блеском, какой только могло выдержать это ничтожное событие.
Собрать всю семью Полипов было бы невозможно по двум причинам. Во-первых, не нашлось бы постройки, достаточно обширной, чтобы вместить всех членов и родственников этого знаменитого дома. Где только под солнцем или луной ни имелся клочок британской территории хотя бы в квадратный ярд и хоть какой-нибудь официальный пост на этом клочке, там обязательно сидел Полип. Стоило какому-нибудь смелому мореплавателю водрузить флаг в любом уголке земли и объявить этот уголок британским владением, министерство околичностей немедленно отправляло туда Полипа с портфелем. Таким образом Полипы распространились по всему свету, по всем румбам компаса.
Но хотя сам могучий Просперо [53] не сумел бы собрать Полипов со всех пунктов океана и суши, где не было никакого дела (кроме чепухи), но имелось какое-нибудь жалованье, все-таки представлялась полная возможность собрать значительное количество Полипов. За это взялась миссис Гоуэн, которая часто заезжала к мистеру Мигльсу с новыми прибавлениями к списку приглашенных и толковала с ним по этому поводу, если только он не был занят подсчитыванием и уплатой долгов своего будущего зятя (его обыкновенное занятие в этот период).
В числе приглашенных на свадьбу был человек, присутствием которого мистер Мигльс дорожил больше, чем присутствием знатнейших Полипов, хотя он отнюдь не был равнодушен к чести принимать у себя таких именитых гостей. Этот человек был Кленнэм. Кленнэм считал священным обещание, которое он дал несколько времени назад, летним вечером, в аллее, и в своем рыцарском сердце решил исполнить все связанные с ним обязательства. Забывать о себе и служить ей было ему приятно, и в данном случае он весело отвечал на приглашение мистера Мигльса:
– Разумеется, буду!
Его компаньон, Даниэль Дойс, был своего рода камнем преткновения для мистера Мигльса; достойный джентльмен чувствовал, что свести Дойса с Полипами значило бы образовать довольно опасную взрывчатую смесь. Впрочем, государственный преступник сам избавил мистера Мигльса от затруднения, явившись в Туикнем и попросив, с откровенностью старого друга, чтобы его не приглашали на свадьбу.
– Дело в том, – объяснил он, – что в моих сношениях с этими господами я стремился исполнить свою обязанность перед обществом, которому думал оказать услугу; они же стремились не допустить меня до этого, вымотав из меня душу. При таких обстоятельствах вряд ли удобно нам есть и пить за одним столом и делать вид, будто мы единомышленники.
Мистер Мигльс посмеялся чудачеству своего приятеля и ответил более чем когда-либо покровительственным тоном:
– Ладно, ладно, Дан, что с вами поделаешь, вы всегда чудите.
Тем временем Кленнэм спокойно пытался убедить мистера Гоуэна в своей готовности быть его другом. Мистер Гоуэн отвечал на это со своей обычной развязностью и со своей обычной кажущейся доверчивостью, в которой, в сущности, доверчивости вовсе не было.
– Видите ли, Кленнэм, – сказал он однажды за неделю до свадьбы, когда они прогуливались подле коттеджа, – я разочарованный человек, вы уже знаете это.
– Право, я не совсем понимаю почему, – заметил Кленнэм, несколько смущенный.
– Потому что, – возразил Гоуэн, – я принадлежу к клану, или клике, или семье, или роду, или как вы там его назовете, который мог бы устроить мне какую угодно карьеру, но решительно не желает беспокоиться обо мне. И вот в результате я бедняк художник.
– Но с другой стороны… – начал было Кленнэм, но Гоуэн перебил его:
– Да, да, я знаю. С другой стороны, я имею счастье быть любимым прелестной и очаровательной девушкой, которую, со своей стороны, люблю всем сердцем…
«Да есть ли у тебя еще сердце?» – подумал Кленнэм, подумал и устыдился самого себя.
– И буду иметь тестем отличного человека, добрейшего и щедрого старика. Но у меня еще в детстве были кое-какие мечты и планы, которые я лелеял и позднее, в школе, а теперь потерял, и вот почему я разочарованный человек.
Кленнэм подумал (и, подумав, снова устыдился своей мысли), не считает ли он эту разочарованность каким-нибудь сокровищем, которое намеревается внести в семью своей невесты, как уж внес в свою профессию, к немалому ущербу для последней? Да и где подобное сокровище могло бы оказаться уместным и желанным?
– Надеюсь, ваше разочарование не мрачного свойства? – заметил он вслух.
– Разумеется, нет, – засмеялся Гоуэн. – Мои родичи не стоят этого, хоть они и милейшие ребята и я сердечно люблю их. Кроме того, мне приятно показать им, что я могу обойтись без их помощи и послать их всех к черту. А затем большинству людей пришлось так или иначе разочароваться в жизни. Но все-таки этот мир – прекрасный мир, и я душевно люблю его!
– Он открыт перед вами, – заметил Артур.
– Прекрасный, как эта летняя река, – подхватил Гоуэн с жаром, – и, клянусь Юпитером, я в восторге от него и сгораю нетерпением попытать свои силы. Лучший из миров! А моя профессия! Лучшая из профессий, не правда ли?
– Заманчивая и сама по себе, и как поприще для честолюбия, – сказал Артур.
– И для надувательства, – засмеялся Гоуэн, – не забудьте: надувательства. Надеюсь, что и в этом отношении не ударю лицом в грязь, но, чего доброго, разочарованный человек скажется и здесь. Пожалуй, у меня не хватит храбрости. Между нами, сдается мне, что я слишком озлоблен для этого.
– То есть для чего? – спросил Кленнэм.
– Для того, чтобы показывать товар лицом, выводить самого себя в люди, как делают мои ближние, представляться тружеником, который всецело предан своему искусству, посвящает ему все свое время, жертвует для него удовольствиями, только им и живет, и так далее, и так далее, словом, пускать пыль в глаза по общему шаблону.
– Но вполне естественно уважать свое призвание, каково бы оно ни было, – возразил Кленнэм, – считать себя обязанным способствовать его расцвету, добиваться, чтобы и другие относились к нему с уважением. Разве не правда? А ваша профессия, Гоуэн, стоит труда и усердия. Я думаю, впрочем, что вообще искусство стоит этого.