– Но, дорогой мой, – возразил Уильям, – вот поэтому-то ты и должен встряхнуться. Ты должен попытаться вспомнить то, что забыл, дорогой Фредерик. Твое положение…
– А? – сказал Фредерик.
– Твое положение, дорогой Фредерик…
– Мое? – Он взглянул сначала на свою фигуру, потом на брата и, наконец, сказал с глубоким вздохом: – Ха, конечно. Да, да, да.
– Твое положение, дорогой Фредерик, в настоящее время очень высокое. Твое положение как моего брата – высокое положение. И я знаю, что ты со своей обычной добросовестностью постараешься быть достойным этого положения, дорогой Фредерик, постараешься еще возвысить его. Не уронить его, а возвысить.
– Уильям, – ответил тот со вздохом, – я сделаю все, что тебе угодно, дорогой брат, лишь бы у меня хватило уменья. Пожалуйста, будь добр, не забывай, какой я слабый. Что мне нужно делать сегодня? Скажи, что именно?
– Милейший Фредерик, ничего. Я не хочу тревожить твое доброе сердце.
– Пожалуйста, не стесняйся, – возразил тот. – Я рад сделать для тебя все, что могу.
Уильям провел рукой по глазам и прошептал с чувством царственного благоволения:
– Да благословит тебя Бог за твою привязанность, мой бедный милый друг! – затем, громче, прибавил: – Дорогой Фредерик, попытайся, когда мы будем выходить, показать, что ты сознаешь свое положение, думаешь о нем…
– Что же ты посоветуешь мне думать о нем? – спросил покорный брат.
– О дорогой Фредерик, как могу я ответить на такой вопрос? Я могу только сказать тебе, что я сам думаю, расставаясь с этими добрыми людьми.
– Именно! – воскликнул брат. – Это поможет мне.
– Итак, дорогой Фредерик, я думаю – со сложным чувством, в котором особенно выделяется нежное сострадание, – что они будут делать без меня.
– Правда, – подхватил брат. – Да, да, да, да. Я буду думать об этом. Я буду думать, что они станут делать без моего брата! Бедняги, что они будут делать без него?
В эту минуту часы начали бить двенадцать, и мистеру Дорриту сообщили, что карета дожидается у ворот. Братья под руку спустились с лестницы. Мистер Эдуард Доррит, эсквайр (бывший Тип), и его сестра Фанни следовали за ними тоже под руку; мистер Плорниш и Мэгги, которым было поручено нести вещи, стоившие того, чтобы их увозить, замыкали шествие с узлами и корзинами.
На дворе собрались все члены общежития и тюремщики. На дворе были мистер Панкс и мистер Рогг, явившиеся полюбоваться финалом своей работы. На дворе был и юный Джон, сочинявший новую эпитафию для собственной могилы по случаю своей смерти от разрыва сердца. На дворе был патриарх Кесби, сиявший таким ангельским благодушием, что многие восторженные члены общежития с жаром пожимали его руку, а их жены и родственницы даже целовали эту руку в уверенности, что он, а не кто другой, устроил все это. На дворе было сборище народа, обычное в таких случаях. На дворе был человек с туманной жалобой насчет фонда, незаконно присвоенного начальством; он встал сегодня в пять часов утра, чтобы составить бестолковейшую записку об истории этого мошенничества, которую он и вручил мистеру Дорриту как документ первостепенной важности, долженствующий произвести переполох в высших сферах и уничтожить директора. На дворе был неоплатный должник, который напрягал все свои силы, чтобы влезть в долги, и так же рьяно добивался попасть в тюрьму, как другие добиваются выйти из нее; должник, которого постоянно выкупали и поздравляли, а рядом с ним другой неоплатный должник – простой, смирный, жалкий торговец, выбивавшийся из сил, стараясь расплатиться с долгами, но не находивший дельца, который помог бы ему чем-нибудь, кроме упреков и брани. На дворе был человек, обремененный многочисленным семейством и многочисленными заботами, падение которого поразило всех; на дворе был человек без семьи и с большими доходами, падение которого никого не удивило. Были тут люди, которые непременно выйдут из тюрьмы завтра, но почему-то не выходят; были тут люди, попавшие сюда вчера и еще не примирившиеся со своей участью. Были тут люди, готовые ползать и пресмыкаться перед разбогатевшим узником и его семьей только по низости душевной; были тут люди, готовые ползать и пресмыкаться, потому что глаза их, привыкшие к тюремному убожеству, не могли вынести такого яркого блеска. Были тут многие из тех, чьи шиллинги попадали в его карманы на покупку мяса и вина, но никто из них не решился бы теперь обращаться с ним запанибрата, напоминая о своей помощи. Напротив, эти пленные птицы как будто побаивались птицы, которая с таким торжеством вылетала на волю, робко жались к решеткам и съеживались, когда он проходил мимо.
Среди этих зрителей небольшая процессия с двумя братьями во главе медленно двигалась к воротам. Мистер Доррит, предаваясь глубоким размышлениям об участи этих бедных созданий, которым придется обходиться без него, был величествен, грустен, но не рассеян. Он гладил по головкам детей, точно сэр Роджер де Коверлей [56], шествующий в церковь, называл по именам тех, кто жался в задних рядах, был воплощенной снисходительностью, и, казалось, над ним сияла для их утешения надпись золотыми буквами: «Утешьтесь, дети мои! Несите свой крест!»
Наконец троекратное «ура!» возвестило, что он вышел за ворота и что Маршалси осиротела. Не успели замереть отголоски криков в стенах тюрьмы, как семья уже уселась в карету и лакей готовился захлопнуть дверцу.
Тут только мисс Фанни воскликнула:
– Господи, где же Эми?
Ее отец думал, что она с сестрой. Ее сестра думала, что она где-нибудь поблизости. Все они думали по старой привычке, что она делает свое дело на своем месте. Этот торжественный выход был, может быть, первым случаем в их жизни, когда они обошлись без ее помощи.
Этот переполох длился с минуту, как вдруг мисс Фанни, которая со своего места в карете могла видеть длинный узкий коридор, примыкавший к сторожке, вспыхнула от негодования и воскликнула:
– Послушай, папа, это просто неприлично!
– Что неприлично, Фанни?
– Это просто позорно! Право, одного этого довольно, чтобы пожелать умереть даже в такую минуту. Вот эта дурочка Эми в своем старом безобразном платье, которого она ни за что не хотела снять, папа; я ее просила, молила – ничего не помогает, ни за что не хотела, обещала переодеть сегодня, говоря, что хочет носить его, пока остается здесь с вами, просто романтическая чепуха самого низкого сорта, и вот она позорит нас до последней минуты, и в последнюю минуту… смотрите, ее несут на руках в этом самом платье – и кто же? Этот Кленнэм!
Обвинение подтвердилось, как только было высказано. Кленнэм появился у каретной дверцы с маленькой бесчувственной фигуркой на руках.
– Ее забыли, – сказал он с состраданием, не лишенным упрека. – Я прибежал в ее комнату (мистер Чивери показал мне дорогу) и нашел дверь открытой, а ее, бедняжку, без чувств на полу. Кажется, она хотела переодеться, но лишилась чувств от волнения. Может быть, ее испугали крики, а может, это случилось раньше. Поддержите эту бледную холодную ручку, мисс Доррит, а то она сейчас упадет.
– Благодарю вас, сэр, я, кажется, сама знаю, что делать, с вашего позволения… – возразила мисс Доррит, разражаясь слезами, – Эми, милочка, открой глазки, душенька! О Эми, Эми, как мне горько и стыдно! Очнись же, милочка! О, что же они не едут! Пожалуйста, папа, вели ехать!
Лакей с отрывистым: «Позвольте, сэр!» – протянул руку между Кленнэмом и дверцей кареты, закинул подножку, и лошади тронулись.
Книга вторая «Богатство»
Глава I. Попутчики
Была осень. Тьма и ночь медленно всползали на высочайшие вершины Альп.
Было время уборки винограда в долинах на швейцарской стороне Большого Сен-Бернарского прохода и по берегам Женевского озера. Воздух был напоен ароматом спелых гроздьев. Корзины, корыта и ведра с виноградом стояли в дверях деревенских домиков, загораживали крутые и узкие деревенские улицы и целый день двигались по дорогам и тропинкам. То и дело попадались случайно просыпанные и раздавленные ягоды. Плачущим ребятишкам на руках у матерей, возвращавшихся домой с тяжелой ношей на спине, затыкали рты ягодами, кретин, гревший на солнышке свой огромный зоб под навесом деревянного шале по дороге к водопаду, жевал виноград; дыхание коров и коз отзывалось виноградными листьями и стеблями; в каждом кабачке ели виноград, говорили о винограде, пили виноградное вино. Правда, вино было грубое, терпкое, жесткое!
Воздух был чист и прозрачен весь день. Шпили и купола церквей, разбросанные там и сям, горели на солнце, снежные вершины рисовались так отчетливо, что неопытный путешественник обманывался насчет расстояния и, воображая, что до них рукой подать, начинал считать баснями рассказы о колоссальной высоте этих гор. Знаменитые пики, которых по месяцам не было видно из этих долин, с самого утра отчетливо вырисовывались на голубом небе. И теперь, когда долины оделись мглой и последний румянец заката угас на вершинах, эти белые громады, отступавшие подобно призракам, готовым исчезнуть, все еще возвышались над туманом и мглой.
С этих одиноких высот и с Большого Сен-Бернара, принадлежавшего к их числу, ночь, взбиравшаяся на высоты, казалась подступающим морским приливом. Когда, наконец, она добралась до стен монастыря Святого Бернара, его древняя постройка точно поплыла по темным волнам.
Темнота, обогнавшая партию туристов на мулах, подобралась к монастырским стенам, когда путешественники еще поднимались на гору. Как теплота знойного дня, заставлявшая их утолять жажду из ледяных ключей, уступила место пронизывающему холоду разреженного горного воздуха, так и веселая прелесть долины сменилась угрюмым и пустынным ландшафтом. Теперь они шли по обрывистой тропинке, где мулы, вытянувшись длинной вереницей, взбирались с камня на камень, точно по разрушенной лестнице какой-то гигантской руины. Ни деревьев, ни других растений, кроме мелкого бурого мха, мерзнувшего в трещинах скал, не было видно. Почерневшие столбы на дороге указывали своими деревянными руками путь к монастырю, точно призраки прежних путешественников, занесенных снегом и вздумавших посетить места своей гибели