Его друг, оставшийся с другими путешественниками, принялся расхаживать взад и вперед по комнате, задумчиво покручивая свои усы и как будто сознавая себя участником недавнего столкновения. Между тем как жертва этого столкновения кипела негодованием в уголке, руководитель большой группы высокомерно обратился к оставшемуся джентльмену.
– Ваш друг, сэр, – сказал он, – немножко, кха… нетерпелив; и в своем нетерпении, быть может, несколько забывает обязанности… хм… по отношению… Впрочем, оставим это, оставим это. Ваш друг немножко нетерпелив, сэр.
– Может быть, сэр, – ответил тот. – Но, имев честь познакомиться с моим другом в Женеве, где мы жили в одном отеле, и продолжив это знакомство в дальнейших экскурсиях, я не считаю себя вправе выслушивать даже от человека вашей наружности и вашего положения, сэр, что-либо, клонящееся к осуждению этого джентльмена.
– Вам не придется выслушивать от меня, сэр, ничего подобного. Заметив, что ваш друг проявил некоторое нетерпение, я не высказал ничего подобного. Я сделал это замечание, так как не сомневаюсь, что мой сын, будучи по рождению и по… кха… воспитанию… хм… джентльменом, охотно подчинился бы всякому деликатно выраженному желанию насчет камина, которым все члены настоящего кружка, без сомнения, вправе пользоваться в одинаковой степени. В принципе я совершенно… кха… согласен с этим, так как все здесь… хм… равноправны.
– Прекрасно! – ответил тот. – На этом можно и покончить. Я покорнейший слуга вашего сына. Прошу вашего сына принять уверение в моем глубоком уважении. Вместе с тем я соглашаюсь, охотно соглашаюсь, что мой друг бывает иногда несколько саркастичен.
– Молодая дама – жена вашего друга?
– Молодая дама – жена моего друга.
– Она очень хороша собой.
– Сэр, несравненно хороша! Они только недавно обвенчались. Это их свадебная поездка, отчасти, впрочем, и с художественными целями.
– Ваш друг художник, сэр?
Джентльмен вместо ответа поцеловал кончики пальцев и поднял руку, посылая поцелуй к небу, точно хотел сказать: «Поручаю силам небесным этого бессмертного художника!»
– Но он из хорошей семьи, с большими связями. Он более чем художник: с большими связями. Он может отрекаться от этих связей – гордо, нетерпеливо, саркастично (допуская эти выражения), но он их имеет. Я убедился в этом по искрам скрытого огня в его разговоре.
– Да-а! Надеюсь, – сказал высокомерный джентльмен, давая понять всем своим видом, что считает этот вопрос исчерпанным, – что нездоровье молодой леди не представляет серьезной опасности.
– Я тоже надеюсь, сэр.
– Простая усталость, полагаю.
– Не совсем простая усталость, сэр: ее мул споткнулся, и она свалилась с седла. Она поднялась и вскочила в седло без посторонней помощи, но к вечеру стала жаловаться на легкую боль в боку. Она несколько раз говорила о ней, пока мы поднимались в гору вслед за вами.
Предводитель большой партии, державший себя милостиво, но без фамильярности, нашел, по-видимому, что слишком далеко простер свою снисходительность. Он не сказал ни слова больше, и в течение четверти часа, пока не подали ужин, молчание не нарушалось.
К ужину явился молодой монах (тут, кажется, вовсе не было старых монахов) и занял хозяйское место. Ужин ничем не отличался от обыкновенного ужина в швейцарских гостиницах, и не было недостатка в хорошем красном вине из монастырских виноградников, находившихся в более мягком климате. Художник явился, когда все уселись за стол, и спокойно занял свое место, по-видимому, совершенно забыв о недавнем столкновении с господином в полном дорожном костюме.
– Скажите, – спросил он хозяина, принимаясь за суп, – много у вас осталось знаменитых собак?
– Три штуки, сударь.
– Я видел внизу трех собак, вероятно тех самых.
Хозяин, стройный смуглый монах с блестящими глазами и учтивыми манерами, в черной рясе с белыми нашивками от пояса до плеч, не более походил на условный тип сен-бернарского монаха, чем на условный тип сен-бернарской собаки. Он отвечал, что, без сомнения, мсье видел тех самых собак.
– Мне кажется, – продолжил художник, – будто я уже видел одну из них раньше.
– Весьма возможно. Это известная собака. Мсье мог видеть ее в долине или где-нибудь на берегу озера, когда она ходила с кем-нибудь из братьев собирать пожертвования на монастырь.
– Это делается регулярно в известное время года, если не ошибаюсь?
– Мсье не ошибается.
– И эти сборы никогда не производятся без собаки. Собака играет очень важную роль.
– И в этом отношении мсье совершенно прав. Собака играет очень важную роль. Все интересуются этой собакой. Она пользуется громкой славой; быть может, и вы, мадемуазель, слышали о ней?
Мадемуазель не торопилась ответить на этот вопрос, как будто еще не вполне освоилась с французским языком. Впрочем, миссис Дженераль ответила за нее утвердительно.
– Спросите, много ли людей она спасла, – сказал ей по-английски молодой человек, имевший столкновение с художником.
Монах не нуждался в переводе и тотчас ответил по-французски:
– Ни одного.
– Почему? – спросил тот же молодой человек.
– Что прикажете делать, – ответил хозяин спокойно. – Доставьте ей случай, и она, без сомнения, им воспользуется. Например, я убежден, – прибавил он с улыбкой, передавая гостям нарезанную телятину, – что, если бы вы доставили ей случай, она с величайшей охотой исполнила бы свой долг.
Художник засмеялся. Вкрадчивый путешественник (который обнаружил очень предусмотрительную заботливость о размерах своей порции ужина), отерев кусочком хлеба капли вина, повисшие на его усах, вмешался в разговор:
– Для туристов теперь уже позднее время года, не правда ли, отец мой?
– Да, позднее. Еще две-три недели – и мы останемся одни с зимними вьюгами.
– И тогда, – продолжил вкрадчивый путешественник, – наступит время для откапывания собаками занесенных снегом детей, как это рисуют на картинках?
– Виноват, – сказал хозяин, не поняв намека, – как это – для откапывания собаками занесенных снегом детей, как это рисуют на картинках?
Художник вмешался в разговор, не дав ответить своему спутнику.
– Разве вы не знаете, – холодно спросил он, обращаясь к нему через стол, – что зимой сюда заглядывают только контрабандисты?
– Святые небеса! Нет, в первый раз слышу.
– Я полагаю, что это так. А так как они хорошо знают признаки погоды, то доставляют очень мало работы собакам, которые постепенно вымирают, хотя у них здесь хороший приют. Детей же своих контрабандисты, насколько мне известно, оставляют дома. Но какая грандиозная идея! – воскликнул он с неожиданным пафосом. – Великолепная идея! Прекраснейшая идея в мире, способная вызвать слезы на глаза человека, клянусь Юпитером!
Сказав это, он спокойно принялся за свою телятину. Какая-то насмешливая непоследовательность этой речи производила довольно неприятное впечатление, хотя манеры путешественника отличались изяществом, наружность – привлекательностью, а ирония была замаскирована так ловко и голос звучал так просто и непринужденно, что человеку, не вполне освоившемуся с английским языком, трудно было понять насмешку или, даже поняв, найти повод к обиде. Покончив с телятиной среди общего молчания, оратор снова обратился к своему другу.
– Взгляните, – сказал он тем же тоном, – на этого джентльмена, нашего хозяина, который так юн и тем не менее так изящен и с таким скромным достоинством, с такой чисто придворной вежливостью выполняет обязанности хозяина. Просто королевские манеры! Поезжайте на обед к лорд-мэру в Лондоне (если удастся получить приглашение) – вы не встретите там ничего подобного. Этот милый человек с прекраснейшими чертами лица, какие мне только случалось видеть – истинной находкой для художника, – бросает свою трудовую жизнь и забирается не знаю на сколько футов высоты над уровнем моря с единственной целью (исключая удовольствие, которое может доставить ему самому роскошная трапеза) угощать таких праздных бедняков, как мы с вами, предоставляя плату на нашу совесть. Какая высокая жертва! Неужели она не тронет нас? Неужели мы станем говорить с пренебрежением об этом месте только потому, что умнейшие из собак с деревянными фляжками на шее не приносят в течение восьми или девяти месяцев в году интересных путников, спасенных от гибели? Нет. Благословим это учреждение! Великое учреждение, славное учреждение!
Грудь седовласого господина, предводителя большой партии, вздымалась, точно протестуя против причисления ее обладателя к праздным беднякам. Как только художник замолчал, он заговорил с большим достоинством, как человек, привыкший руководить обществом и только на минуту забывший о своей обязанности.
Он с важностью заметил хозяину, что зимой, должно быть, скучно жить в этом месте.
Хозяин ответил, что действительно жизнь здесь страдает некоторым однообразием. Трудно дышать разреженным воздухом, холод жестокий. Нужно быть молодым и здоровым, чтобы выносить эту жизнь, но, обладая молодостью и здоровьем, он с Божьей помощью…
– Да-да, конечно. Но жизнь в заточении? – сказал седовласый господин.
– Очень часто выдаются дни даже при дурной погоде, когда можно выходить на прогулку. Зимой монахи прокапывают тропинки в снегу и пользуются ими для прогулок.
– Но пространство? – настаивал седовласый джентльмен. – Такое тесное, такое… кха… ограниченное пространство!
– Мсье, быть может, не знает, что мы посещаем зимой убежища и прокладываем к ним дорожки.
Мсье все-таки настаивал, что, с другой стороны, пространство так… кха… хм… ограничено. Мало того – вечно одно и то же, вечно одно и то же.
Хозяин, слегка улыбнувшись и пожав плечами, заметил:
– Это правда, но почти всякую вещь можно рассматривать с различных точек зрения. Он и мсье, очевидно, смотрят на эту однообразную жизнь не с одинаковой точки зрения. Мсье не привык жить в заточении.
– Я… кха… да, разумеется, – ответил седовласый господин. Казалось, этот аргумент поразил его как обухом по голове.