Крошка Доррит — страница 96 из 169

скорее, чем кто-либо, и отнесетесь ко мне снисходительнее, чем кто-либо, есть одна, которая никогда не оставляет меня: это надежда, что иногда, в спокойные минуты, вы вспоминаете обо мне… Сознаюсь вам, что с самого отъезда меня томит беспокойство по этому поводу – беспокойство, от которого мне хотелось бы избавиться. Я боюсь, вы думаете, что я переменилась, стала другая. Не думайте этого, вы не можете себе представить, как огорчит меня такое предположение; я просто не вынесу его. Вы разобьете мне сердце, если будете считать меня другой, если будете думать, что я отношусь к вам иначе, чем прежде, когда вы были так добры ко мне. Прошу и умоляю вас не думать обо мне как о дочери богатого человека, забыть о том, что я лучше одеваюсь и живу в лучшей обстановке, чем при нашем первом знакомстве. Пусть я останусь для вас бедной девушкой, которой вы покровительствовали с таким нежным участием, чье поношенное платье защищали от дождя, чьи мокрые ноги сушили у своего огня. Вспоминайте обо мне (если будете вспоминать) как о вашем бедном, неизменно преданном и благодарном ребенке – Крошке Доррит.

P. S. Помните в особенности, что вам не нужно беспокоиться о миссис Гоуэн. Это ее собственные слова: «Вполне здорова и очень счастлива». И какая она красавица!»

Глава V. Где-то что-то не клеится

Семья провела в Венеции месяц или два, когда мистер Доррит, вращавшийся в обществе графов и маркизов и не имевший ни одной свободной минутки, решился уделить часок для совещания с миссис Дженераль.

Когда наступило время, назначенное для этого совещания, он направил мистера Тинклера, своего камердинера, в апартаменты миссис Дженераль (равные по размерам доброй трети Маршалси) засвидетельствовать этой леди его почтение и передать его покорнейшую просьбу удостоить его аудиенции. Это происходило утром, когда члены семейства пили кофе по своим комнатам, незадолго до завтрака, который подавался в полинявшем зале, когда-то роскошном, теперь же ставшем добычей сырости и вечной меланхолии. Миссис Дженераль была у себя. Камердинер застал ее в кресле, на маленьком квадратном ковре, таком миниатюрном по сравнению с гигантской площадью мраморного пола, точно она разостлала его для примерки новых башмаков или точно это был ковер-самолет, купленный за сорок кошельков с золотыми принцем из «Тысячи и одной ночи» и случайно попавший к миссис Дженераль, только что прилетевшей на нем в эту палату.

Миссис Дженераль, поставив на стол пустую чашку, сказала послу, что она сейчас же отправится к мистеру Дорриту и избавит его от беспокойства приходить к ней (как он предложил по своей любезности). Посол распахнул двери и проводил миссис Дженераль на аудиенцию.

Надо было совершить целое путешествие по таинственным лестницам и коридорам, чтобы добраться из ее комнаты – довольно темной благодаря узкому переулку с низеньким мрачным мостом и противоположным зданиям в виде башен с бесчисленными пятнами и подтеками на стенах, точно они целые столетия проливали свои ржавые слезы в Адриатику, – до комнаты мистера Доррита, со множеством окон, которых хватило бы на целый фасад английского дома. Из комнаты открывался прекрасный вид на купола и шпили церквей, которые, казалось, подымались в голубое небо прямо из воды, отражавшей их очертания; в окна доносилось тихое журчание Гранд-канала, омывавшего подъезд, где гондольеры со своими гондолами стояли наготове, к услугам знатного путешественника.

Мистер Доррит, в роскошном халате и ермолке (из куколки, так долго таившейся в Маршалси, появилась великолепная бабочка), поднялся навстречу миссис Дженераль.

– Кресло миссис Дженераль! Кресло, говорят вам, что вы делаете? О чем вы думаете? Что это значит? Теперь ступайте!

– Миссис Дженераль, – сказал мистер Доррит, – я взял на себя смелость…

– Ничуть, – возразила миссис Дженераль. – Я к вашим услугам. Я кончила пить кофе.

– Я взял на себя смелость, – повторил мистер Доррит с великолепным благодушием человека, который не обращает внимания на мелкие поправки, – обратиться к вам с просьбой уделить мне несколько минут для конфиденциальной беседы. Меня несколько беспокоит моя… кха… моя младшая дочь. Быть может, вы обратили внимание, сударыня, на огромную разницу в характере моих двух дочерей?

Миссис Дженераль, скрестив свои руки в перчатках (она всегда была в перчатках, и никогда на них не было заметно ни единой складки), ответила:

– Между ними огромная разница.

– Могу я спросить, как вы определяете ее? – спросил мистер Доррит с прежней почтительностью, не лишенной ясного величия.

– Фанни, – ответила миссис Дженераль, – обладает силой характера и самостоятельностью. Эми – нет.

«Нет? О миссис Дженераль, спросите у камней и решеток Маршалси! Спросите у портнихи, которая обучала ее шитью, и у балетмейстера, который обучал ее сестру танцам. О миссис Дженераль, миссис Дженераль, спросите у меня, ее отца, чем я обязан ей, и выслушайте из моих уст историю жизни этого хрупкого маленького существа с первых дней ее детства!»

Мистеру Дорриту и в голову не пришло разразиться такой тирадой. Он посмотрел на миссис Дженераль, восседавшую в окаменелой позе на колеснице приличий, и глубокомысленно заметил:

– Это правда, сударыня.

– Заметьте, – продолжила миссис Дженераль, – я не хочу сказать, что характер Фанни не нуждается в исправлении. Но в ней есть материал, быть может, даже слишком много материала…

– Будьте любезны, сударыня, – сказал мистер Доррит, – потрудитесь… кха… объяснить вашу мысль. Я не совсем понимаю, как это в моей старшей дочери слишком много материала. Какого материала?

– Фанни высказывает слишком много собственных мнений. Безукоризненное воспитание не допускает высказывания собственных мнений и исключает всякую демонстративность.

Чтобы не обнаружить недостатка безукоризненного воспитания, мистер Доррит поспешил ответить:

– Бесспорно, сударыня, вы правы.

Миссис Дженераль возразила своим бесстрастным и безжизненным тоном:

– Я так полагаю.

– Но вам известно, сударыня, – сказал мистер Доррит, – что мои дочери имели несчастье лишиться своей горько оплакиваемой матери в раннем детстве и с тех пор жили со мной; что я, утвержденный в правах наследства лишь недавно, вел раньше… кха… уединенное существование сравнительно бедного, хотя и гордого джентльмена.

– Я не упускаю из виду этого обстоятельства, – сказала миссис Дженераль.

– Сударыня, – продолжил мистер Доррит, – насчет моей дочери Фанни, пользующейся таким руководством, видящей перед собой такой пример… – Миссис Дженераль закрыла глаза – …я не питаю никаких опасений. Фанни умеет приспособляться к обстоятельствам. Но моя младшая дочь, миссис Дженераль, смущает и тревожит меня. Должен заметить, что она всегда была моей любимицей.

– Нет никакого основания, – заметила миссис Дженераль, – для таких пристрастий.

– Кха… никакого, – согласился мистер Доррит, – никакого. Теперь, сударыня, я с огорчением замечаю, что Эми, если можно так выразиться, не из нашего круга, она стоит особняком от нас. Она не любит ездить с нами, теряется в обществе наших гостей; наши вкусы, очевидно, не ее вкусы. Иными словами, – заключил мистер Доррит с истинно судейской важностью, – в характере… кха… Эми чего-то не хватает.

– Нельзя ли допустить, – сказала миссис Дженераль, прибегая к своей кисточке с лаком, – что это объясняется новизной ее положения?

– Извините, сударыня, – заметил мистер Доррит с живостью, – для дочери джентльмена, хотя бы… кха… сравнительно небогатого… сравнительно… и хотя бы воспитанной… хм… в уединении, наше положение не может казаться совершенно новым.

– Вы правы, – сказала миссис Дженераль.

– Итак, сударыня, – продолжил мистер Доррит, – я взял на себя смелость… – Он помолчал и повторил с некоторым пафосом, как будто хотел заметить вежливо, но твердо, что не допускает возражений в этом отношении: – Я взял на себя смелость побеседовать с вами лично, дабы обсудить этот вопрос и просить вашего совета.

– Мистер Доррит, – ответила миссис Дженераль, – со времени нашего приезда сюда я не раз беседовала с Эми об умении держать себя вообще. Она заметила, между прочим, что Венеция поражает ее. Я возразила ей, что лучше было бы не поражаться, и указала, что знаменитый мистер Юстес [59], признанный авторитет среди туристов, невысокого мнения об этом городе, и, сравнивая Риальто с Вестминстерским и Блэкфрайерским мостами, высказывается решительно не в пользу первого. Считаю излишним прибавлять после всего сказанного вами, что мои аргументы до сих пор не произвели желательного действия. Вы делаете мне честь, спрашивая моего совета. Мне всегда казалось (если это не основательное мнение, то, надеюсь, оно не будет поставлено мне в вину), что мистер Доррит привык оказывать влияние на умы окружающих.

– Хм… сударыня, – сказал мистер Доррит, – я стоял во главе… кха… большого общества. Вы не ошиблись, предположив, что я привык занимать… влиятельное положение.

– Я рада, – ответила миссис Дженераль, – что мое предположение подтвердилось. Тем с большей уверенностью я могу рекомендовать следующее: пусть мистер Доррит сам объяснится с Эми и выскажет ей свои замечания и пожелания. Как его любимица, которая, без сомнения, отвечает ему такой же любовью, она тем легче подчинится его влиянию.

– Я предвидел этот совет, сударыня, – сказал мистер Доррит, – но сомневался… кха… могу ли я… хм… вмешиваться…

– В мою область, мистер Доррит? – сказала миссис Дженераль с любезной улыбкой. – Пожалуйста, не стесняйтесь!

– В таком случае, с вашего позволения, сударыня, – заключил мистер Доррит, протягивая руку к колокольчику, – я сейчас же пошлю за ней.

– Угодно ли мистеру Дорриту, чтобы я осталась?

– Если вы свободны, то, может быть, не откажетесь уделить минуты две…

– К вашим услугам.

Итак, мистер Тинклер, камердинер, получил инструкцию отыскать горничную мисс Эми и передать приказ, что мистер Доррит просит дочь к себе. Возлагая это поручение на Тинклера, мистер Доррит сурово взглянул на него и столь же суровым взглядом проводил до дверей, как бы подозревая, нет ли у того на уме чего-нибудь предосудительного для фамильного достоинства, не слыхал ли он чего-нибудь о Маршалси еще до поступления к мистеру Дорриту, или какой-нибудь шуточки тамошнего изобретения и не вспоминает ли о ней с насмешкой в эту самую минуту. Если бы мистер Тинклер улыбнулся, хотя бы самой легкой и невинной улыбкой, мистер Доррит увидел бы в этой улыбке подтверждение своих подозрений и так бы и умер с этим убеждением. Но, к счастью для Тинклера, он был человек серьезный, сдержанный, так что благополучно избежал грозившей ему опасности. Когда же он вернулся (причем мистер Доррит снова уставился на него) и доложил о мисс Эми таким тоном, словно она пришла на похороны, у мистера Доррита даже мелькнула смутная мысль, что его камердинер – порядочный малый, воспитанный в правилах благочестия вдовицей-матерью.