В этой стадии его существования, спустя примерно три недели после водворения в обществе Разбитых сердец, маленький иностранец успел привлечь к себе внимание мистера Панкса. Взобравшись к нему на вышку, с миссис Плорниш в качестве переводчицы, он узрел мистера Батиста в самой скудной обстановке, состоявшей из постели на полу, стола и грубой работы стула, но в лучезарнейшем настроении духа.
— Ну, старина, — сказал мистер Панкс, — расплачивайтесь!
Деньги были уже приготовлены, завернуты в клочок бумаги; иностранец подал их, смеясь, затем оттопырил на правой руке столько пальцев, сколько было шиллингов, и сделал крестообразное движение в воздухе, означавшее добавочные шесть пенсов.
— О, — произнес мистер Панкс, глядя на него с удивлением. — Так вот оно как, так-то? Да вы исправный жилец. Право! Не ожидал!
Тут вмешалась миссис Плорниш и очень снисходительно объяснила иностранцу:
— Ему доволен. Ему рад получить деньги.
Маленький человек улыбнулся и кивнул головой. Его сияющая физиономия показалась необыкновенно привлекательной мистеру Панксу.
— Как его нога? — спросил он миссис Плорниш.
— О, гораздо лучше, — отвечала она. — Мы думаем, что еще неделька — и ему можно будет ходить без костыля. — Случай был слишком удобный, чтобы пропустить его, и миссис Плорниш не преминула обнаружить свои способности, объяснив с вполне извинительной гордостью мистеру Батисту: — Ему иметь надежда ваш нога скоро здоров.
— И какой весельчак, — заметил мистер Панкс, рассматривая его, точно механическую игрушку. — На какие средства он живет?
— Вырезает цветы, видите. — (Мистер Батист, следивший за выражением их лиц, поднял свою работу. Миссис Плорниш тотчас объяснила ему на своем итальянском диалекте: «Ему доволен. Вдвое доволен».)
— И ему хватает на жизнь? — спросил мистер Панкс.
— Ему очень немного нужно, сэр, так что со временем, когда он поправится, он, наверное, заживет недурно. Эту работу доставил ему мистер Кленнэм, он же доставляет ему и другую мелкую работу на дом и в мастерской тут рядом, говоря попросту — придумывает ему занятия, когда видит, что тот нуждается.
— Ну, а в свободное время что он делает? — опросил мистер Панкс.
— Ничего особенного, сэр, должно быть потому, что не может много ходить. Гуляет по двору, болтает с соседями, хоть и не вполне понимает их, да и его не понимают, играет с детьми, сидит и греется на солнышке, — садится он всюду, где придется, и сидит точно в кресле, — поет, смеется.
— Смеется, — сказал мистер Панкс. — Да у него каждый зуб смеется!
— А то заберется на другой конец подворья, поднимется по лестнице и так занятно выглядывает наружу! — продолжала миссис Плорниш. — Многие из нас думают, что это он смотрит туда, где находится его родная страна, а другие думают, что он высматривает кого-то, с кем боится встретиться, а иные не знают, что и думать.
Повидимому, мистер Батист уловил общий смысл их разговора или заметил и понял ее жест, когда она рассказывала, как он выглядывает наружу. Во всяком случае он закрыл глаза и покачал головой, как будто желал показать, что у него есть достаточные причины поступать таким образом; затем он прибавил на родном языке: «Altro!».
— Что значит «Altro»? — спросил мистер Панкс.
— Хм… Это такой общий способ выражения, сэр, — отвечала миссис Плорниш.
— Да? — сказал Панкс. Ну, altro вам, старина! Прощайте, altro!
Мистер Батист со свойственной ему живостью несколько раз повторил это слово; мистер Панкс повторил его еще раз со своим обычным пасмурным видом. С этого времени цыган Панкс стал частенько заглядывать в подворье Разбитых сердец по вечерам, возвращаясь домой. Он спокойно взбирался по лестнице, просовывал голову в дверь мистера Батиста и, убедившись, что он дома, говорил:
— Эй, старина! Altro!
На это мистер Батист с бесчисленными радостными кивками и улыбками отвечал:
— Altro, синьор. Altro! Altro! Altro!
После этого весьма лаконического разговора мистер Панкс отправлялся своим путем, с видом человека, который освежился и у которого стало легко на душе.
ГЛАВА XXVIНичье состояние духа
Если бы Артур Кленнэм не пришел к твердому решению не влюбляться в Милочку, его жизнь была бы исполнена терзаний и жестокой борьбы с собственным сердцем. Не последнюю роль играла бы при этом борьба между антипатией к мистеру Генри Гоуэну, доходившей почти до отвращения, и угрызениями совести, подсказывавшей, что подобное отношение к человеку является недостойным. Великодушная натура не склонна к сильным антипатиям и поддается им не без долгих колебаний, даже когда в них не участвует личное чувство; если же она замечает в основе своего недоброжелательства чисто личное раздражение, то чувствует себя несчастной.
Итак, мистер Гоуэн тревожил бы сердце Кленнэма и вспоминался бы ему чаще, чем другие более приятные лица, если бы не вышеупомянутое весьма благоразумное решение. При данных же обстоятельствах мистер Гоуэн донимал, главным образом, Даниэля Дойса; по крайней мере как-то так случалось, что мистер Дойс первый заводил о нем речь в дружеских беседах с Кленнэмом. Беседы происходили теперь довольно часто, так как компаньоны нанимали сообща часть обширного дома в одной из тихих, старинных улиц Сити, близ Английского банка.
Мистер Дойс отправился на денек в Туикнэм, Кленнэм остался дома. Мистер Дойс только что вернулся. Он заглянул в комнату Кленнэма, чтобы пожелать ему спокойной ночи.
— Войдите, войдите, — сказал Кленнэм.
— Я увидал, что вы заняты чтением, — сказал Дойс, входя, — и не хотел вас беспокоить.
Если бы не решение, о котором столько раз упоминалось, Кленнэм не сумел бы рассказать, что такое он читает, ни разу не заглянув в книгу в течение целого часа, хотя она лежала перед ним открытой. Он быстро захлопнул ее.
— Здоровы ли они? — спросил он.
— Да, — отвечал Дойс, — здоровы. Все здоровы.
У него была старая привычка, распространенная среди ремесленников, держать носовой платок в шляпе. Он достал его, отер лоб, медленно повторяя:
— Все здоровы. Мисс Минни выглядит лучше, чем когда-либо.
— Были еще какие-нибудь гости?
— Нет, никого.
— Как же вы проводили время вчетвером? — спросил Кленнэм весело.
— Нас было пятеро, — возразил его компаньон. — Был еще… как, бишь, его… он тоже был.
— Кто такой?
— Мистер Генри Гоуэн.
— А, да, конечно! — воскликнул Кленнэм с необычайной живостью. — Я и забыл о нем.
— Помните, — сказал Даниэль Дойс, — я говорил вам, что он бывает каждое воскресенье.
— Да, да, — подтвердил Кленнэм, — теперь я вспомнил.
Даниэль Дойс, продолжая вытирать лоб, упорно повторял:
— Да, он был там, он был там. О да, он был там. И его пес — он тоже был там.
— Мисс Мигльс очень привязана к… к его собаке, — заметил Кленнэм.
— Совершенно верно, — согласился Дойс. — Более привязана к собаке, чем я к человеку.
— Вы подразумеваете мистера?..
— Я подразумеваю Гоуэна, именно его, — сказал Дойс.
Наступила минутная пауза, которой Кленнэм воспользовался, чтобы завести часы.
— Может быть, вы слишком поспешны в своих суждениях, — сказал он. — Наши суждения, я говорю вообще…
— Конечно, — заметил Дойс.
— …Зависят от самых разнообразных побуждений, которые почти без нашего ведома могут оказаться несправедливыми. Поэтому нужно быть крайне осторожным в своих приговорах. Например, мистер…
— Гоуэн, — спокойно вставил Дойс, которому почти всегда приходилось первому произносить это имя.
— …Молод и хорош собой, общителен и боек, талантлив, видал свет. Трудно себе представить какую-нибудь объективную причину нерасположения к такому человеку.
— Для меня не трудно, Кленнэм, — возразил Дойс. — Он вносит тревогу, а в будущем, опасаюсь, внесет и горе в семью моего старого друга. Я вижу, что морщины на лице моего старого друга становятся тем резче, чем ближе он подходит к его дочери, чем чаще на нее смотрит. Словом, я вижу, что он ловит в свои сети милое и нежное созданье, которое он никогда не сделает счастливым.
— Как можем мы знать, — сказал Кленнэм почти страдальческим тоном, — что он не сделает ее счастливой?
— Как можем мы знать, — возразил его компаньон, — что мир простоит еще сто лет? А между тем мы считаем это в высшей степени вероятным.
— Ну, ну, — сказал Кленнэм, — мы должны надеяться на лучшее и стараться быть, если не великодушными (в данном случае это и не требуется), то справедливыми. Нельзя же осуждать его за то, что он пользуется успехом у той, кого поставил целью своих домогательств, как и от нее нельзя требовать, чтобы она не любила того, кто кажется ей достойным любви.
— Может быть, дорогой мой, — сказал Дойс, — может быть и то, что она слишком молода и избалованна, слишком доверчива и неопытна, чтобы разбираться в людях.
— Этому мы не в силах помочь, — заметил Кленнэм. Даниэль Дойс с важностью покачал головой и сказал:
— Боюсь, что так.
— Стало быть, остается одно, — сказал Кленнэм, — помнить, что с нашей стороны неблаговидно осуждать его. Отзываться о нем дурно — жалкий способ отводить себе душу. Я, со своей стороны, решил воздержаться от этого.
— Я не так уверен в себе, — отвечал Дойс, — и сохраняю за собой право бранить его. Но если я не уверен в себе, то уверен в вас, Кленнэм; я знаю, какой вы беспристрастный и честный человек. Покойной ночи, друг и компаньон. — Говоря это, он пожал ему руку, как будто в основе их разговора таилось что-то очень серьезное; затем они расстались.
После этого они не раз навещали семью друга, и всегда при самом беглом напоминании о мистере Генри Гоуэне туча омрачала обыкновенно смеющееся лицо мистера Мигльса, как это было в день первой встречи Гоуэна с Кленнэмом, когда оба они появились в столовой. Если бы Кленнэм питал запретную страсть в своем сердце, этот период был бы для него истинной пыткой; при данных же обстоятельствах он, конечно, ничего особенного не чувствовал, ничего.