амкнутому от посторонних кругу жизни. Потому я вам не скажу за всю Одессу, только за себя.
Вчера утром вывел на прогулку своего пса Яра, встретил соседа Алика с его догом Байроном. Представьте себе, на каком языке мы общались, если Алик Ген — потомок того самого легендарного одесского фабриканта Гена. Питбуль Грей туго натягивал поводок, пока его хозяин Гриня, с которым мы еще шпингалетами гоняли по княжескому хутору, рассказывал мне свежую отпадную хохму. Потом пообщался с профессором Дорошенко, выгуливавшего пуделя Деника перед работой. «Это атас», «кошерное сало», «полный капец», а также иные слова употреблял в разговоре со мной доктор наук Дорошенко, за «хуё-моё» и речи нет, это его любимое выражение. Расставшись с Дорошенко, приветствую Марго с ее Чипой. Марго, вкалывающая в издательстве отнюдь не подметайлом, а редактором, поведала, что у ее подруги растет «сильно цикавый ребенок», «мотопеды гоняют, как угорелые», а если она будет работать дома, то «сойдет на говно». И все это происходило на одном квартале, в течение сорока минут. Перед тем, как зайти домой, услышал слова приходившей мимо дамы весьма элегантного возраста, волочившей за руку капризничающего малыша: «Ты у меня сейчас по чумполу дождешься».
Оставив Яра дома, отправился за кормом для попугая Кокаина на Охотницкую. Именно так, в своем любимом женском роде, многие коренные одесситы именуют Староконку, то есть Староконный рынок. Миную привозный фонтан и сразу же останавливаюсь возле прилавка, заполненного клетками с разнокалиберными попугаями. Смотрю на них где-то полминуты, и тут начинается таки сцена у фонтана. Какой-то незнакомый мужик моего возраста отвлекает меня от процесса созерцания: «Ну что ты заставился? Давай ныряй в ширман, доставай шмеля». «А может я шмеля имею только лопатником?», — отвечаю, хохмы ради, и мы начинаем свистеть совсем не за попугаев. Мужик, торговец попугаями родом с Молдаванки, минут через пять прервал беседу: «Делаем ша, черти уже занялись цинкографией». Я повернул голову, возле нас стояло несколько приезжих с сильно раскрытыми ртами.
Купил корм, вернулся домой. Жена втолковывает сыну: «Надо мной воду никто варить не будет!». «Ты появился на свет, чтобы положить меня в гроб», — шучу я, лишь бы внести свою лепту в процесс воспитания давно подросшего поколения, и лишь затем замечаю жизненную двусмысленность фразы. Увидев пачку корма, Кокаин заорал нечеловеческим голосом: «Убиться веником! Цёмик, птичка мамина. Цём-цё-цём…». Несмотря на эти призывы, целоваться с Кокаином я не стал, а отправился в издательство «Оптимум» вместе с упавшим ко мне на хвост Яром.
На воротах дома, где расположено издательство, опубликовано мелом: «Туалет нет. Во двор для перекурить ис хот-догами не заходить». Не сомневаюсь, что автор сего объявления согласный рубать коклеты хоть из ложком, хоть из вилком, лишь бы да. Во время разговора с главным редактором «Оптимума» Сашей Таубеншлаком понял, что немножко ошибся: автор сего объявления — дама.
Сезон взрослой рыбалки и охоты таки не в зените. «Я не сильно поправился?» — спрашиваю у жены. «Не переживай: у тебя и морда не мордатая, и жопа не мордатая», — успокаивает она меня. Такое нарочно не придумывается, все это произносится на одном дыхании, доказывая тем самым, что пресловутая образность одесского мышления не утеряна. «Ты хоть слышала, что сказала?». «А что я такого сказала?». Я повторяю ее слова, и она смеется.
Потом смеялся я. Жена уже два раза говорила, что на дворе обратно пекло, а она абсолютно раздета. Пошли по этому поводу в какую-то пупер-лавку, но ее ничего не устраивает. «У вас есть хоть что-то классического размера 90-60-90?», — спрашивает жена. «А где вы видели людей с таким размером?» — любопытствует продавщица. «В зеркале». Продавщица отходит на пару метров, пристально смотрит на жену и говорит: «Таки да. Только у нас нет девочковых размеров». Мне гораздо легче, ибо из мальчуковых размеров давно вырос в талии.
Вечером звонит соседка мадам Нинка, дама более чем просто элегантного возраста. Докладывает: «Мне таки сделали ассенизацию, уже вонять не будет». Недавно мадам Нинка травила весьма распространенных в ее квартире домашних животных под названием «тараканы». Сегодня ей поменяли трубу в туалете, но мадам никогда не делала разницы между «ассенизацией» и «канализацией».
Я сажусь в кресло и с чувством глубочайшего удовлетворения читаю очередной плач Израиля о том, что в Одессе уже не осталось одесситов, а их легендарный язык давно пребывает в прошлом и живет лишь на страницах Крошки Цахеса Бабеля.
МАНСЫ ФИМЫ ЖИГАНЦА
ИЛИ
ТАЙНА ВАСЬКИ — ШМАРОВОЗА
В 2006 году международный общественно-политический журнал «Европа Центр» опубликовал статью Александра Макарова «Даже злые урки все боялись Мурки». Начинается статья так: «Слов нет, осторожным надо быть, если пишешь что-либо «за Одессу»…Они (одесситы — авт.) скандально будут спорить о том, что тринадцать или четырнадцать раз переименовывали их улицу…Что же касается одесских песен — это святое, а святое руками не тронь!». Эту статью украшает иллюстрация: типично одесские персонажи на нотном фоне у памятника Дюка. А уж они-то знали толк в одесских песнях…
Задолго до того, как в русском языке появилось словосочетание «городской фольклор», в Одессе подобный вид творчества именовали «гаванными песнями». Сегодня «городской фольклор» — это «русский шансон», выросший из шикарного манто гаванных песен, которые ныне именуют «одесскими песнями».
Много лет назад мы слушали очередную кассету со свежими одесскими песнями. Все утверждали, что их написал безвестный одессит-эмигрант. Тогда я заметил своим корешам: «Пацаны, думайте хотя бы головой». Действительно, какой одессит скажет: «майсы», а не «мансы», или употребит «тельник» вместо «рябчика»?» А это «майданщик, молдаван и толстая Кармен»? В данном контексте было бы вернее не «майданщик», а «майданник», молдаван — юго-западный ветер или герой одесских анекдотов, принимающий за пределами Города облик чукчи. «Мадам, ну что вы расшумелись под паром, я не прошусь к вам на закорки через реку». Что это за «на закорки», когда в Одессе говорят «на киркосы»? Зачем тогда лишний раз напоминать, что привозные барыги в жизни (то есть никогда) не светились на разборках. В общем, очередные под одесские песни.
Через много лет выяснилось, что эти песни создавал ленинградец Александр Розенбаум явно под влиянием Крошки Цахеса Бабеля. А как же иначе, если «Беня Крик мне друг, сестра Нехама», а Нехама — мама того Бени. Выходит этот безвестный друг Бени его родной дядя? Игде он ныкался столько лет, и почему не наехал на оборзевшего Менделя с его криком за продажу майна?
В общем и целом, чужого песенного добра нам даром не надо. Тем более что ни за один город мира не сложено столько песен, как об Одессе. Только в одной Америке за последние четверть века их было создано свыше пяти тысяч.
Одесские песни…Насыщенные нашим родным языком, созданные по фирменному одесскому рецепту, где слезы радости и смех горя сбиваются в плотный коктейль. Если бы кто-то сумел опубликовать абсолютно все одесские песни, то библиотека всемирной литературы закрылась бы на переучет вечных ценностей, а затем каждый год выходил бы дополнительный том. И…
И вот недавно автор многих книг, известный российский исследователь А. Сидоров по погонялу Фима Жиганец выступил в очередной книге с сенсационным разоблачением «Верните городу пивную или как Одесса-мама обокрала Ростов-папу». Саша-Фима не устает доказывать на конкретных примерах, что одесситы едва успевали присваивать себе чужое творчество и выдавать его за собственное.
«Но Ростов-папа легко бы мог простить ветреной супруге все эти шалости, если бы мамаша заодно не облапошила собственного муженька», — гонит тюльку месье Жиганец. Для начала имею сказать, что одесситы, подчеркиваю, одесситы никогда не имели славный город Ростов за своего папу и не помнят, чтобы Одесса с кем-то венчалась. Словосочетание «Одесса-мама» соответствует выражениям «матушка Россия» и «ненька Украина» в русском и украинском языках. Что зафиксировано во множестве литературных произведений, где за нашего гипотетического папашу даже не намекается. И вообще, кто такой этот Ростов с его Наташей, чтобы что-то прощать Одессе? Или тот в больших кавычках папа дал миру столько великих ученых и деятелей культуры? Или он, как Одесса, не то, что первым в стране, а вообще заработал Золотую Звезду? Или имя его по сию пору гремит по всей планете? Или из произведений выразительного и изобразительного искусства, где идет за него речь, можно составить целую библиотеку, картинную галерею и фильмотеку? Я не скажу, чтобы да, так нет. Я скажу: не смешите мои тапочки.
Так что это к нам примазались ростовчане со своим папом, а потом к ним присоседились харьковчане, ставшие утверждать «Одесса-мама, Ростов-отец, кто Харьков тронет, тому капец». Прошу учесть, что вместо одесскоязычного слова «капец» харьковчане на самом деле употребляли его всем известный русскоязычный синоним. И вообще, как говорят в Одессе.
Так сколько песен сложено за нашу родину-маму, а сколько за того ростовского папу с его мать и хуцпаном Фимом, которому позарез потребовалось мацать святое, несмотря на предупреждение месье Макарова?
Александр Сидоров таки хорошо знает язык тюрьмы и зоны, я немножко знаю одесского языка. Именно одесский язык, эта по сию пору тайна за семью печатями и детектив со многими неизвестными для окружающего нашу родную планету мира, поможет разобраться в колбасных обрезках и классическом «то ли он украл, то ли у него украли».
Фима Жиганец гонит, что «Шарабан», хорошо известные своей «порядочностью» не без помощи Крошки Цахеса Бабеля, одесситы украли аж с берегов Амура, где часовые родины цинковали за самураями. Согласно утверждению Сидорова, одесский «Шарабан» — не что иное, как «Амурская партизанская», «которую в гражданскую войну распевали дальневосточные партизаны». То есть партизаны на другом от Одессы конце страны могли исполнять эту песню не раньше, чем в 1918 году. И распевали они вовсе не «А шарабан, мой, американка, а я девчонка, я шарлатанка», а за правителя омского, А