— Ну и… — генерал пытливо взглянул в лицо Глеба.
— Это торжество по поводу того, что наш поэт закончил поэму.
— Не понял… еще раз.
— Поэт закончил поэму, — бойко продекламировал Глеб.
— Какой к черту поэт и какую к тому же поэму?
— Я и сам не знаю, какой поэт и какую поэму, и закончил ли он ее. Ирина любит так говорить. Тут я уже напрягся, тоже начал думать. Федор Филиппович, если вы ко мне пришли, значит, у вас есть дело. А если ваш портфель тяжелый, словно в нем лежат два кирпича, а в левой руке вы держали зонт, значит, я могу сделать вывод, вы заглянули ко мне не на чашку кофе.
— Продолжай, продолжай, издевайся над стариком, ерничай. Тебе можно, ты никакими обязательствами с органами не связан, а я там служу.
— Я не ерничаю, Федор Филиппович, это просто цепь наблюдений выстраиваю и делаю выводы. А если хотите, продолжу дальше.
— Валяй, Глеб, — генерал взглянул на циферблат часов.
— Вот вы взглянули на часы, а это говорит о чем?
— Ну и… — вставил три копейки генерал.
— О том, что у вас мало времени и вы хотите как можно скорее перейти к делу и вытряхнуть на стол содержимое вашего портфеля. Но если вы мне дадите три попытки, я отгадаю, какой вопрос вас мучит.
Лицо Потапчука стало непроницаемым, и он мгновенно стал походить на зрителя, случайно вырванного гипнотизером для своих штучек из зала, зрителя, который не желает поддаваться на уговоры или трюки гипнотизера.
— Вы сейчас невероятно напряглись и не желаете верить в то, что я могу знать, могу догадаться о вашей тайне.
— Нет у меня никакой тайны! — в сердцах пробурчал Потапчук. — Хватит, Глеб, меня разыгрывать. — Говори, что ты уже знаешь?
— Ничего не знаю, Федор Филиппович, — наивно улыбнулся Сиверов, повел сильными плечами и, картинно заломив пальцы рук, хрустнул ими прямо над столом.
— О боже, как только с тобой Ирина живет? Ты и с ней загадками, ребусами разговариваешь?
— Она женщина, вы мужчина. Она полагается на интуицию и чувства, а вы, Федор Филиппович, в первую очередь на факты, которые пытаетесь выстроить в логическую цепочку, причем так, чтобы каждое звено соответствовало предыдущему и следующему, чтобы цепочка оказалась крепкой, чтобы звенья были склепаны или спаяны на совесть. Вы пришли ко мне по делу Макса Фурье и оператора Сергея Максимова. Это первый вариант. Возможно, он ошибочный. Но я думаю, все сегодня вертится вокруг них.
— Ты, Глеб, конченый, — генерал допил кофе, — разговаривать с тобой становится просто невыносимо, ты издеваешься, сам того не подозревая.
— Хотите, я продолжу дальше?
— Слушай, что это за симфония? Опять Вагнер? — чтобы сбить Глеба с мысли, поинтересовался генерал, взглянув в темный угол, где стояла огромная колонка, похожая на гроб средних размеров.
— То, что это Вагнер, догадаться несложно. Но не симфония. Вы ведь знаете мои пристрастия. А вот если вы скажете, какой оркестр и в каком году исполнил вот это произведение, то я вами, Федор Филиппович, буду искренне восхищаться, а к вашему авторитету в моих глазах я смогу пририсовать еще один жирный плюс.
— К черту оркестр, Глеб Петрович, к черту год, когда они записали этот концерт!
— Нет, Федор Филиппович, раз уж мы договорились играть по правилам, то давайте будем их придерживаться.
Генерал поставил портфель на колени, отодвинул в сторону чашку, расстегнул замок и вытащил две пухлые папки, обыкновенные, серые. Тесемки были завязаны на аккуратные бантики.
— Сами завязывали, — сказал Глеб. — Такие бантики только генерал Потапчук вязать умеет, только у вас хватает терпения вот так аккуратно разгладить тесемочки в пальцах, а затем…
— Глеб, не до бантиков мне. Каждый день на ковер по два раза хожу, и дрючит меня замдиректора во все дырки, как ему захочется, только еще старым ослом не обзывает. Но, думаю, он завтра-послезавтра перейдет и к подобным формулировкам.
— Ну, если так, то за оскорбления ему придется ответить.
— Что-то у тебя, Глеб, сегодня тон шутливый? Вроде Вагнер к подобным разговорам не располагает, видишь, как серьезно играют, вдумчиво?
— Несерьезно они играют, Федор Филиппович. Серьезно играет Караян, а японцы играют с легкой иронией. Для них Вагнер — это всего лишь объект, а вот для Герберта фон Караяна Вагнер — Бог, на которого он молится. И всех своих оркестрантов — скрипачей, виолончелистов, духовиков, ударные — заставляет служить Богу, как настоятель храма заставляет служить весь свой клир.
— Слова-то какие красивые знаешь — клир! Ты еще скажи архимандрит, синклит.
— Нет, не буду, — улыбнулся Глеб, наполняя чашки уже остывшим кофе.
Генерал закурил, но развязывать красивые бантики на двух папках не спешил. Глеб смотрел на него немного грустно. Настроение изменилось у него мгновенно.
— Давайте к делу. Только сначала скажите, угадал я насчет француза?
— Нет, не угадал.
— Жаль, я надеялся.
— Ты высчитал, Глеб, что я к тебе пришел именно с этой проблемой. Наверное, ты тоже газеты читаешь?
Глеб отрицательно покачал головой:
— Давно не читаю, Федор Филиппович, и вам советую отказаться от вредной привычки. Хотя вы — человек государственный, на службе, и газетки вам приходят бесплатно, контора за них платит. Правильно я говорю?
— Да правильно, только не пойму, куда клонишь.
— Все это болтается в Интернете. Включаешь компьютер и начинаешь рыскать. Там кусочек, там предложение, там абзац, там два слова, там картинка, там дата. А потом все это складываешь, складываешь, разделяешь, опять складываешь, умножаешь. Получается, в общем-то, цельная картина, в которой отсутствуют некоторые элементы. Это как на картине…
— На какой еще картине?
— На старой картине, Федор Филиппович, плохо сохранившейся, прошедшей огонь и воду. На картине образуются утраты. Плохой реставратор возьмет и станет внагляк дорисовывать недостающие части, стараясь подражать стилистике художника.
— А хороший? — насторожился генерал.
— Хороший придумает способ, как из картины сделать новое произведение.
— Когда-то, Глеб, ты мне уже это рассказывал.
— Ну вот видите, память у вас замечательная. А рассказывал я вам это в восемьдесят девятом году. Могу даже назвать число, день, месяц.
— Лучше бы ты вспомнил, какое торжество у Ирины.
— Я же говорил вам, вспомнить этого я не могу. Вот возьму флаг и с флагом в руках приеду к ней, поздравлю с праздником.
— Твое настроение мне, конечно же, нравится. В другое время я, возможно, хохотнул бы вместе с тобой, постарался тебя подначить, раззадорить, но, поверь, Глеб, мне не до шуток.
— Все, Федор Филиппович, понял, я серьезен, как фокусник во время сеанса. Знаете, они ведь обманывают зрителя с очень серьезным выражением лица. Если маги арены начнут улыбаться, хихикать, то ощущение фокуса исчезает. Я становлюсь серьезным, — Глеб провел ладонями по лицу, и, действительно, выражение губ, глаз, бровей изменилось мгновенно. Он стал сосредоточенным, похожим на минера, держащего в руках проводки, которые нужно соединить, и тогда произойдет взрыв где-то далеко, не рядом, но взрыв будет ужасной силы. А еще Глеб стал похож на хирурга со скальпелем в руке, готовым начать операцию. Все эти сравнения пронеслись в голове генерала Потапчука как вихрь.
Глеб сам развернул первую папку и подвинул ее к Потапчуку.
— Давайте по порядку, излагайте, — и взглянул на часы, хотя прекрасно, с точностью до двух минут, мог сказать, который сейчас час.
— Значит, смотри, — генерал Потапчук профессионально, как хирург хирургу, принялся объяснять Слепому суть дела. — Вот заключение баллистической экспертизы. Оружие было с глушителем, вот марка оружия. В розыске оно не числится, нигде не засвечено. Можешь почитать заключение патологоанатома, ему я доверяю больше, чем себе. Этого доктора я знаю лет пятнадцать, он профессионал, если что-то утверждает, ему можно верить на сто процентов. И баллисты толковые работали. Вот копии допросов, биографии, список фигурантов, проходящих по делу. Может быть, у прокуратуры есть что-то, чем они на сегодняшний день не хотят делиться с ФСБ; возможно, у МУРовцев что-то есть, но они держат козыри на руках…
— А вы? — задал вопрос Глеб.
— Что я?
— Надеюсь, вы им тоже свои козыри пока не только не показывали, но и блефовали?
— Ты прав. О том, что ты был в Витебске, знает лишь директор ФСБ и генерал-лейтенант Огурцов, а его другие заместители не знают ровным счетом ничего.
— Как вы сказали фамилия?
— Огурцов.
— Это что, тот, который любит пресс-конференции давать?
— Он самый. Получается, что мы с тобой знаем намного больше о Максе Фурье, чем знают в МУРе и прокуратуре.
— Выходит, так, — согласно кивнул Глеб. — А что это за женщина? Откуда она там взялась?
— Она убирала и готовила в тот день, когда приехал Макс Фурье.
Глеб улыбнулся, когда закончил читать копию допроса домработницы и ее дочери.
— Я с Максом Фурье ехал в поезде из Витебска в Москву. Я видел, как его встретил Сергей Максимов, как они загрузились в джип, — Глеб назвал номер и модель, — и уехали. Встретились они вполне радушно, но Макс Фурье вел себя немного странно.
— В каком смысле странно?
— Мне пока трудно определить: то ли он был чем-то сверх меры напуган, то ли чем-то озадачен, в общем, он был дерганый. Для такого профессионала, как он, я имею в виду его журналистскую деятельность, он был слишком зажат. Журналисты такого уровня, как Макс Фурье, ведут себя раскрепощенно, раскованно и независимо.
— У него почти на глазах погиб человек, есть отчего разволноваться.
— Фурье в своей жизни видел крови не меньше, чем я и вы. Он смотрел на происходящее через окуляр камеры. Первым прибежал снимать место взрыва.
— Это еще ни о чем не говорит, это эмоции, наблюдения. Может, у него живот болел, может, обувь тесная. Ведь больной человек будет вести себя не так, как обычно. К примеру, вот у меня, Глеб, болел зуб, я себе места не находил, весь мир для меня был в черно-белых красках. Я срывался на подчиненных, стал невероятно придирчив, цеплялся ко всякой ерунде.