Тишина, почти абсолютная. Надписей не много. Тусклый свет из шахты в потолке, уже не такой пылающе-страшный, ставший мягче с приближением рассвета.
— Триффан... — начал было Мэйуид, увидев, что они провели в ходах гораздо больше времени, чем собирались.
— Тш-ш-ш...
Но этого краткого обмена словами оказалось достаточно, чтобы надписи вокруг зазвучали. Кротам стало казаться, что они находятся в норе, в одном конце хода; в другом раздаются голоса матери и малышей, их призывы, писк, а в ответ — нежные успокаивающие звуки, какие можно услышать сразу после рождения детей. Потом все постепенно стихло и исчезло, как улетучивается сон при пробуждении. В дальнем конце зала кроты увидели еще один портал, но вход в него был заложен кусками горной породы, черной и блестящей. Почва вокруг портала была утоптанной и твердой и не крошилась под когтями.
Триффан дотронулся до одного из кусков породы и услышал донесшийся из-за камня глухой звук. Он снова дотронулся, и тут услышали все: мимолетный, очень далекий звук, про который нельзя было сказать с уверенностью, будто он существовал на самом деле. Похожий на отголосок бегущих по дальнему-дальнему тоннелю лап, который тут же исчезал, так что кроту оставалось лишь гадать, слышал ли он его вообще.
Звук был настолько соблазнительный, что Триффан снова дотронулся до камня и опять не смог точно уловить раздавшийся звук. Не звук — звуки. Крики, беготня, снова крики... и вот в зале, где они все находились, послышался слабый отголосок материнского зова, который был им уже знаком. Потом эхо от рыка ревущей совы, тоже очень далекое, — совы, кружившей над их головами по поверхности, там, где по небу начинал разливаться свет зари.
— Надо идти! — сказал Триффан.
С этими словами он повернулся и непроизвольно коснулся одной надписи на стене. Провел когтем от начала до конца, и в ответ последнее произведение Данбара зазвучало из-за заложенного камнями портала, зазвучало с нарастающей силой и абсолютно отчетливо. Вопль, ужасный, долгий, — роды. Да, и тут же вопль самки, сражающейся за жизнь своего детеныша, дерущейся изо всех сил в отчаянии, что не удастся сохранить его. Вопль повторился восемь раз, потом писк малыша, исполненный такого же отчаяния, как крик матери.
Вслед за этим — извлечение сущности из всего, что они слышали ранее: голоса малышей, подростков, молодых кротов — и этот материнский вопль, смешавшийся с голосами других самок. Потом голос крота, старческий, усталый, зовущий, умоляющий, протестующий, — и снова проходящий весь путь во времени обратно: к юности, к детству. А в самом конце — самый краткий и прекрасный момент из всего, что им довелось услышать, такой краткий, что они едва осознали, что услышали его: звучание Безмолвия.
Но тут снова раздался шум ревущей совы, кружившей над их головами, и Безмолвие ушло.
С его исчезновением снова стали слышны вопли — само олицетворение ужаса: крики детенышей, родовые муки, звуки жизни, звуки смерти. И невосполнимая горькая утрата.
— Фиверфью! — закричал Триффан.
Его крик слился с воплями, сотрясавшими зал, он повернулся, бросился к выходу, от которого, казалось, ответвлялось сто дорог, и все в разные стороны, и побежал. Триффан не разбирал, куда он бежит, Спиндл и Мэйуид следовали за ним, и у них в ушах гремело все, услышанное до сих пор. Только звуки нс были больше простыми и осмысленными. Звук Устрашения — голоса старых кротов и молодых, добрых и злых, самок и самцов, мрака и света. Вокруг все перепуталось. Смятение увлекало кротов вниз, в глубину, их бег превратился в бегство, оно длилось очень долго, и при каждом шаге они продолжали слышать и вопль роженицы, и отчаянный писк и понимали: совершается что-то невероятно жестокое.
Никому, кроме этих трех кротов, никогда не приходилось испытывать таких мук, никого не охватывала подобная паника. Триффан заблудился. И Мэйуид, и Спиндл тоже заблудились в звуках, которые постоянно нарастали, как будто, пока они бежали, вокруг них гремел весь кротовий мир, весь его свет, вся его тьма.
— Тихо!
Триффан остановил друзей и, положив большие лапы им на плечи, притянул к себе, словно хотел передать им свою силу.
— Не двигайтесь, — прошептал он, поглаживая обоих и глядя на них с необыкновенной нежностью. — Успокойтесь. Путь наружу не здесь.
Позже, когда в ходы проник свет зари и искусственно яркие, зловещие огни ночи сменились сероватыми тенями, звуки стихли и зал, в котором они находились (или это были ходы?), показался кротам огромным, простирающимся и вперед, и вверх, над ними, и вниз, и назад, словно для того, чтобы дать почувствовать кротам их ничтожность.
— Тихо! — повторил Триффан, и это был не приказ, скорее, призыв к тишине.
Потом рядом прозвучал первый из услышанных ими голосов — голос старого крота. Сначала он казался глухим, но по мере воцарения тишины становился все яснее. Он произносил какое-то слово, имя, их имена. Впоследствии они говорили, что каждый услышал свое имя, произнесенное этим кротом.
И каждый понял, кто этот крот.
Для Спиндла это был зовущий его Брейвис. И Спиндл заплакал.
Для Мэйуида это был крот, который нашел его, когда он, совсем малышом, был замурован в норе, а потом вырастил. Голос снова шепотом звал его, уговаривал, вел по темным ходам на далекий свет Слопсайда. Бедный Мэйуид заплакал.
А для Триффана это был Босвелл, любимый старый Босвелл, скрытый за сероватыми тенями, умоляющий его прийти, потому что прошло так много, так много времени. И Триффан готов был прийти к нему.
— Приди ко мне, приди...— говорил старый Босвелл. Он выглядел таким дряхлым и морщинистым в предрассветном сумраке, который, казалось, был границей Безмолвия.
— Ты же в Верне, ты же теперь в Верне, — шептал Триффан.
— Да, — отзывался Босвелл. — И тебе пора прийти сюда. Ты достаточно силен. Следуй за мной и веди за собой остальных. Следуй за мной...
И тени задвигались, размеры зала сжались, и Триффан, все еще не отпуская своих друзей от себя, подтолкнул их, сначала одного, потом другого, вывел, несмотря на их слезы, из этого около-Безмолвия, увел от этих смертных воплей, повел вперед, говоря:
— Пойдем, Босвелл укажет нам — куда. Пойдем...
Потрясенные, измученные, три крота выбрались из ходов Данбара наружу у того хода, где начали свое путешествие. Небо над Веном было исполосовано красно-кровавыми лучами рождающегося солнца. И Триффан понял, что дети его родились и он опоздал, не успел вернуться к Фиверфью и помочь ей... и понял, что так предопределил Камень.
И все же Триффан побежал, побежал как только мог быстро, из Истсайда в Вестсайд.
— Триффааан!..
Он оставил далеко позади Спиндла и Мэйуида.
— Триффааан!..
Без единого слова он проскочил мимо Хита и бросился в темноту. Триффан знал, что там найдет.
Стены хода как будто летели на него, впереди темнота и...
— Триффан!
И вот она, здесь. Его Фиверфью.
Перед ней на полу лежал и пищал один-единственный детеныш, самец. Она была вся в крови, и все же ее, измученную, слабую, вел инстинкт. Фиверфью сражалась до конца.
— Триффан! — вскрикнула она, схватила зубами своего единственного оставшегося в живых детеныша за загривок и побежала с ним мимо Триффана навстречу Спиндлу, Мэйуиду и Хиту. Она положила малыша рядом с ними и обернулась, готовая одна встретить обезумевших кротов, гнавшихся за ней.
Нет слов, которые могли бы описать эту сцену, вероятно финальную в истории системы Данбара. Старые кроты, кроты вымирающего вида, дряхлые и растерянные, озлобленные, больные. На их губах и когтях — кровь, кровь детенышей, которых родила Фиверфью, детенышей, которых они растерзали. А во главе толпы — омерзительная, злобная, переполненная ядом горького бесплодия Сквейл, которой поручили наблюдать за Фиверфью, которая приказала убить детенышей, всех до единого.
Нет слов, которые могли бы описать шум, производимый этой толпой, звуки, издаваемые охваченными яростью калеками.
Нет слов описать рожденную ими жестокость.
Триффан не стал их убивать. Зачем? Эти кроты и так были уже мертвы. Он медленно пошел им навстречу — и этого оказалось достаточно: жаждущая крови толпа превратилась в кучку жалких созданий, слишком жалких, чтобы порядочный крот стал марать о них свои когти. Потом они крадучись, с виноватым видом разбрелись, тщетно пытаясь очистить кровь со своих когтей, — ушли в свои ходы, где им суждено будет скоро умереть.
Фиверфью осталась жива. Триффан остался жив. Их детеныш остался жив — на какое-то время. И система делала вид, что ничего не произошло. Только по ночам кроты шептались.
Встало солнце, но Триффан не видел его. Глаза его потускнели, он пал духом.
Старлинг родила четверых малышей, и Хит держался поблизости, сторожил их. Доброе известие — эти детеныши. Смех звучал в ходах Вена — смех, скрывающий тени, о которых все знали.
Какое-то время сын Триффана был жив. И бедная Фиверфью кормила малыша, как могла, своими изъеденными лысухой сосцами, не принимая никаких слов утешения. Потом его не стало. Он все больше слабел и в конце концов умер. После этого все показалось ненужным. Там, где он лежал, было теперь великое молчание, неизведанное, бесплодное. Но одну его сторону находился Триффан, по другую — Фиверфью. Говорить друг с другом они не могли.
За что покарал их Камень?
— За что?
Что могли ответить на это Спиндл или Мэйуид? Ничего. Только ждать. И в конце концов посоветовали уйти.
— Я не пойду! — заявила Старлинг. — У меня дети. И вообще, здесь не так уж плохо, правда-правда. И еще — удивляйтесь, удивляйтесь! — Я буду нужна Фиверфью. — Старлинг улыбнулась. Теперь это была взрослая, заботливая, уверенная в себе кротиха.
— Но и она пойдет с нами...
Старлинг покачала головой:
— Она не готова к этому, только вы, наверное, не понимаете. Она еще не распрощалась.
— Но, восхитительная Мадам...