туры. Что ж могло случиться? По приезде в Дели я восстановил связь с американской разведкой и до отъезда в отпуск в Москву с соблюдением всех мер конспирации поддерживал ее с сотрудником ЦРУ Вольдемаром Скотцко. Все контакты с иностранными дипломатами в полной мере объяснялись исполнением возложенных на меня обязанностей военного атташе и поэтому ни у кого из окружающих не должны были вызывать подозрений. Такие встречи и уединения с установленными сотрудниками американской разведки легендировались перед Центром осуществляемой оперативной разработкой того или иного дипломата. И это развязывало мне руки и снимало все возможные вопросы со стороны своих сотрудников и резидентуры КГБ. Кроме того, в условиях заграницы эффективность внешней контрразведки и резидентуры КГБ крайне незначительна и не представляла сколько-нибудь реальной угрозы в плане выявления негласных и порой далеко не случайных связей советских граждан с сотрудниками иностранных фирм, компаний или спецслужб. Поэтому с этой стороны каких-либо провалов не могло быть. Неприятности начались весной 1980 года. Прав был Вольдемар Скотцко, сообщивший на одной из конспиративных встреч о допущенной в 1978 или 1979 году ошибке при осуществлении сеансов ближней радиосвязи с резидентурой ЦРУ в Москве, когда в двух разных передачах использовал я одну и ту же кодировочную группу. Но, по словам американцев, передаваемые в высоком скоростном режиме радиовыстрелы невозможно запеленговать. Значит, вероятность провала была близка к нулю.
Скотцко от имени ЦРУ повинился тогда передо мной еще и в том, что в США вышла книга их бывшего сотрудника Дэвида Мартина, в которой раскрывался крайне важный для меня эпизод из деятельности американских спецслужб. В нем рассказывалось, что в 1961 году с предложением своих услуг в ФБР обратились сотрудник КГБ и сотрудник ГРУ, работавшие в Нью-Йорке под крышей Постоянного представительства СССР при ООН, которых окрестили Скочем и Бурбоном. В связи с этим Вольдемар стал успокаивать меня, говоря, что под сотрудником ГРУ имелся в виду не я, а техник резидентуры Чернов. Этот эпизод, конечно, не может не порождать некоторое беспокойство. Но даже при учете знания об этой публикации невозможно идентифицировать личности Скоча и Бурбона, о которых шла речь в книге.
Чем же тогда были вызваны мой отвод от продолжения командировки в Индию, последующее отстранение от оперативной работы, перевод на участок, не связанный с секретами, а затем и увольнение в запас якобы по состоянию здоровья? Причем все было сделано столь стремительно, что даже несведущему человеку стало бы понятно: такие меры неслучайны и никак не связаны с состоянием здоровья. О многом говорят и такие факты, как легендированная обоснованность таможенного досмотра прибывшего из Дели багажа с моими личными вещами, бытовой техникой и домашней утварью. Уже находясь в Москве, я стал периодически выявлять наружное наблюдение, так называемый “хвост”. По сколу кафельной плитки в своей квартире я обнаружил внедренную технику слухового контроля. К тому же отчетливо бросались в глаза изменения в отношении ко мне многих офицеров ГРУ, которые старались избегать встреч и контактов со мной и вели себя при этом неестественно сдержанно, чувствовалась их внутренняя скованность. Лишь генерал Хоменко при встрече в коридоре “аквариума” буквально предупредил о возникших у руководства ГРУ подозрениях в мой адрес о сотрудничестве с американской разведкой.
А чтобы проверить подозрения, меня выдернули под надуманным предлогом в Москву. Так что же все-таки явилось основой этих подозрений? Во всяком случае, не то, о чем я был предупрежден Вольдемаром. Если этого не было, значит, было что-то другое, за что могла зацепиться контрразведка КГБ. Но что она могла там выяснить?.. Какие у нее могут быть доказательства о моей причастности к шпионажу? Да никаких! А то, что мне вменяют статью за незаконный ввоз и хранение оружия, это все ерунда. И все же все слишком серьезно… Да и КГБ — это не та организация, чтобы играть в бирюльки. Дальнейшее отрицание всего и вся теперь уже ни к чему хорошему не приведет. То, от чего я ускользал в течение 25 лет, случилось. И, исходя из этого, надо, наверно, в самом общем виде признаться в предательстве, назвать фамилии отдельных официальных лиц из числа иностранцев, с которыми я общался по службе и сообщал о них в отчетах в Центр. Но при этом я не должен давать следователям ни одной зацепки, которую можно было бы проверить и материализовать в вещественное доказательство. Во что бы то ни стало надо перехитрить их и выведать, чем они располагают на меня.»
Поляков метался в поисках выбора линии поведения на предстоящих допросах, но, объективно оценивая сложившееся положение, прекрасно понимал, что шансов на реабилитацию у него уже нет. К тому времени он настолько устал от двойной жизни, был настолько измотан морально и физически, что еще до ареста стал терять былую уверенность в благополучном исходе своего сотрудничества с американцами. Хотя и в самом начале, когда решился пойти к американцам на вербовку, он не обманывался относительно того, что его ожидает впереди в случае разоблачения. В том, что в качестве меры наказания за предательство будет смертная казнь, он не сомневался и внутренне был готов к этому. Мысль о смерти не возбуждала у него страха, а вызывала только брезгливое чувство.
О смертной казни он думал теперь как о наиболее благоприятном для него исходе, поскольку предательством сам разрушил не только свою жизнь, но и жизнь детей и внуков, покрыл свое имя позором и сделал всех членов семьи изгоями общества. Нельзя забывать, что все это происходило в те времена, когда социалистическая мораль, вопросы чести, верности и долга не были пустым звуком. Смерть оставалась единственным и наилучшим выходом из создавшегося положения — «мертвые срама не имут».
Пока же, оставаясь живым, он каждый день умирал от сознания всего происходящего и мук, причиненных своим близким. Самое страшное было в том, что состоявшийся арест — это катастрофа для его семьи. Как воспримут все это его мать, жена и дети, которых он любил и пытался оберегать все эти годы? Чем может он искупить свой позор? Своей жизни он давно не придавал особого значения. И все же где-то глубоко, в тайниках сердца, у него теплилась крошечная надежда, что, может быть, все обойдется и без смертной казни: «Ведь я не какой-то там перебежчик капитан Резун и не какая-то там мелкота ироде лейтенанта Сорокина и майора Чеботарева, они были тоже из ГРУ. Я все же генерал, бывший резидент и военный атташе при посольствах СССР в Индии и Бирме. Таких людей, как правило, увольняли со службы или заключали в тюрьму, оставляя им жизнь».
Размышляя так, генерал Поляков пришел к выводу, что прежде всего нужно понять, какими документами располагает в отношении него КГБ и в каком объеме? А это станет возможным лишь в процессе расследования дела и общения со следователем: вкрапленными частицами лжи будет четче высвечиваться позиция КГБ. И все-таки с самого начала не следует давать правдивые показания, но и открыто лгать и изворачиваться тоже не надо. «Я должен преподносить себя как преданного делу партии и правительства человека, ратующего за справедливость и приверженность социал-демократическим принципам. Буду доказывать следователю, а потом и суду, что я не враг России, а патриот, который все годы пребывания за рубежом отстаивал ее интересы. Я должен выдавать себя за борца с тоталитаризмом и хрущёвщиной, должен показать, что я такой же демократ, как и генсек Горбачёв, и, таким образом, направить следственный процесс в политическое русло…»
Допрос арестованного генерала Полякова начал вести один из опытнейших следователей, профессионал высшей категории, имевший в своем послужном списке уже множество раскрытых преступлений и награжденный двумя орденами Красной Звезды, заместитель начальника Второго отдела Следственного управления КГБ СССР полковник Анатолий Гаврилович Жучков. В первый же день допросов Поляков стал придерживаться заранее избранной им тактики поведения: он признался в предъявленном обвинении в самом общем виде. Следствию нужно было его признание, и оно получило его. «А дальше, — решил генерал, — пусть следователь подкрепляет предъявленное обвинение имеющимися в его распоряжении фактами и доказательствами. И тогда настанет “момент истины” и выяснится, чем же в действительности располагает следствие». Поэтому Поляков и заявил о своей готовности к сотрудничеству в рамках обвинения по статье 218 УК РСФСР. Поляков посчитал, что это позволит ему еще раз обдумать ситуацию, выработать тактику поведения и обстоятельно сформулировать свои показания.
На четвертый день допросов полковник юстиции Жучков, за которым сохранялось расследование других дел, находящихся в производстве Второго отдела, — о контрабанде и об иных госпреступлениях, с согласия начальника подразделения Виктора Михайловича Кузьмичёва [94] поставил вопрос перед руководством Следственного управления КГБ — заместителем начальника управления генерал-майором Александром Васильевичем Загвоздиным [95] об освобождении его от дальнейшего расследования дела Полякова.
Учитывая эти обстоятельства, а также общую профессиональную и специальную подготовку подполковника Александра Сергеевича Духанина[96], Кузьмичёв и Жучков уверили генерала Загвоздина в том, что в сложившейся ситуации только Духанину под силу будет переиграть Полякова и разоблачить его. В качестве примера был приведен целый ряд успешно расследованных им сложных дел высшей категории, требовавших глубокого знания и виртуозного владения приемами судебной психологии. В частности, Духанин блестяще зарекомендовал себя по делу сотрудника Управления «К» ПГУ КГБ СССР подполковника Полещука [97], хотя это стоило Александру Сергеевичу большого напряжения внутренних сил и психической устойчивости. Разоблачение же такого матерого шпиона, как Поляков, установление мотивов его предательства и определение объема выданных им сведений требовало много времени и выдвигало на первый план нерешенную за истекшие шесть лет разработки Дипломата задачу по получению изобличающих его доказательств. Их отсутствие не только не способствовало формированию внутреннего убеждения у следователя, но и грозило свести на нет все предпринимаемые усилия по разоблачению шпиона. Опереться следователю в этой ситуации было не на что, и поэтому вся работа начиналась с чистого листа, на свой страх и риск. Контрразведка же в лице Третьего главного управления КГБ добилась лишь одного — возбуждения на основе ДОР уголовного дела. Проблемы, трудности и ответственность были переложены на плечи следствия.