— Церковь не причиняет боли. Она сама лишь орудие Бога, однако боль причиняет не она, но орудия в её святой руке. Когда проливается кровь или причиняется страдание, это вина испытуемого, а никак не церкви. Ведь пытка — это не наказание, а лишь способ установить истину.
— Да как может святая инквизиция оправдывать такие способы?
— Святой Доминик учил, что, когда слова бессильны, остаётся лишь прибегнуть к ударам.
Я едва не рассмеялся и чуть было не попросил инквизитора указать место в Библии, где Иисус призывает к насилию, но вовремя прикусил язык.
— Кто же имеет право сообщить, в чём именно меня обвиняют?
— Трибунал.
— Тогда я предстану перед трибуналом.
— После того, как признаешься.
— Это безумие.
— Ты неправильно подходишь к делу, — проворчал монах. — Ты пытаешься использовать доводы, словно купец, торгующийся из-за кипы шерсти. Но позволь тебе напомнить, что это не переговоры о ценах на мясо и не игра на деньги. Нам всё равно, какие карты будут выложены на стол, и блефовать тут бесполезно. Бога не обманешь, ему ведомы все твои грехи. Твой долг — признаться и покаяться в них; если же ты не пожелаешь сделать это добровольно, тебя принудят.
— Не сомневаюсь, что пытками вы принуждаете к признанию невиновных вроде меня. Но мне правда не в чем признаваться, и, если я так и не признаюсь, что вы сделаете? Замучаете меня до смерти? Лишите жизни невиновного?
— Господь всегда узнает своих верных чад. Случись тебе умереть под пыткой без вины, тебя ждёт вечное блаженство. Такова высшая справедливость. Так повелось от Господа, мы же всего лишь Его слуги. Будучи милосердны, мы даём тебе возможность признаться добровольно. Принуждение станет необходимым только в случае, если ты откажешься. Никто не бывает лишён возможности покаяния. Позднее ты предстанешь перед трибуналом, где будет оглашено обвинение. Вот тогда-то обвинитель и пригласит свидетелей, обличающих твои грехи. Одновременно и твой адвокат получит возможность пригласить, если таковые найдутся, свидетелей, готовых дать показания в твою пользу. И прежде чем всё это произойдёт, ты не можешь быть наказан.
— И когда же состоится заседание трибунала?
— После твоего признания.
— А если я не признаюсь?
Человек за дверью шмыгнул носом: видимо, он был крайне раздражён такой тупостью.
— Если ты не признаешься, то будешь считаться виновным. А степень твоей вины и меру наказания определит трибунал.
— Ладно. А если я возьму и признаюсь прямо сейчас? Когда в таком случае меня вызовут в трибунал?
— Как только поступит указание. В одних случаях вопрос решается быстро, в других...
— Что, интересно, могли наговорить обо мне клеветники такого, чтобы вы сочли меня преступником?
— Всё это будет сообщено тебе на суде.
— Но как я могу выступить с опровержением облыжных обвинений, если до самого суда даже не узнаю, кто именно на меня донёс?
— Наш разговор идёт по кругу, и я уже устал повторять одно и то же. — Он подался к окошку и заговорил шёпотом: — Но ввиду суровости одного из обвинений я, так и быть, расскажу о нём, чтобы ты мог заблаговременно покаяться и очистить душу. Это касается христианского ребёнка.
— Христианского ребёнка?
— В пещере нашли мёртвое дитя, маленькую девочку. Её прибили к кресту гвоздями, точно так же некогда распяли и нашего Спасителя. Мало того, её нагое тело подверглось неслыханному надругательству. Неподалёку обнаружили вино и еврейские ритуальные чаши. В одной из них оставалось вино, смешанное с христианской кровью.
— И какое отношение я могу иметь к этому кошмару?
— Свидетели видели, как ты выходил из пещеры.
Мой возмущённый возглас был, наверное, слышен даже в вице-королевском дворце. Я воздел руки, призывая во тьме Господа.
— Ничего подобного! Я непричастен к этому злодеянию! Да, спору нет, я грешен, и Отче Наш, сущий на небесах, ведает, что я продавал запрещённые книги, ставил непристойные пьесы, но это худшие из моих преступлений. Я никогда не прикасался к...
И тут я, опомнившись, в ужасе захлопнул рот. На лице инквизитора появилось самодовольное, удовлетворённое выражение. Стало ясно, что история с ребёнком была выдумкой, призванной заставить меня признаться в истинных своих деяниях. И эта уловка удалась.
— Новая Испания кишит евреями, — прошипел он. — Они прикидываются добрыми христианами, но на самом деле замышляют убить всех, истинно верующих в Иисуса. Поэтому долг каждого настоящего христианина разоблачать тайных иудеев, даже в своей собственной семье.
— Ты зачем сюда явился? — требовательно вопросил я.
— За твоим признанием, чтобы иметь возможность сообщить трибуналу, что ты раскаялся.
— Ну так ты выслушал моё признание. Я добрый христианин, но повинен в продаже нескольких недозволенных книг, о чём весьма сожалею. Пусть ко мне пришлют священника, и я исповедаюсь ему в грехах, о которых заявил. Других за мной нет, и признаваться мне больше не в чем.
О том, что дон Хулио или кто-либо из его близких тайком исповедует иудейскую религию, мне тоже ничего не известно. Больше вы от меня ничего не услышите, ибо вы добиваетесь, чтобы я начал лгать. Когда у меня появится возможность встретиться с адвокатом?
— Ты с ним и беседуешь. Я и есть abogado de los presos[6]. Твой адвокат.
Позднее меня вывели из темницы и доставили в каземат, где находилась дыба и были разложены различные пыточные инструменты. Там меня дожидались дон Хорхе, тот самый, которому я бесплатно печатал документы для святой инквизиции, и мой «приятель» Хуан.
— Это он, — заявил Хуан. — Этот человек утверждал, что владелец типографии якобы временно отбыл в Мадрид. Но я никогда не видел, чтобы там распоряжался кто-нибудь, кроме него.
— Тебе известно, что сей злодей практиковал колдовство и поклонялся дьяволу?
— О да, да! — с готовностью солгал lépero. — Я сам слышал, как он разговаривал с дьяволом. А однажды даже подсмотрел, как он кружился в воздухе, творя с дьяволом содомский грех.
Я рассмеялся.
— Да этот никчёмный lepero за медяк продаст вам любовную щель своей матери.
Хуан уставил на меня обвиняющий перст.
— Он налагал на меня злые чары. Заставлял делать то, что угодно дьяволу.
— Сам ты исчадие дьявола, мерзкая свинья! Неужто ты и вправду считаешь, будто кто-то поверит подобным бредням, рассказанным таким ничтожеством?
Я обернулся к присутствующим, ожидая подтверждения своих слов. Все молчали, однако по их лидам я понял: да, похоже, это тот редкий случай, когда слова жалкого lépero, уличного отребья, будут приняты на веру.
Вскоре после возвращения в темницу я окончательно перепутал день с ночью и потерял возможность следить за ходом времени, ибо мои монотонные регулярные кормёжки прекратились.
По мере того как накопленный за годы жирок покидал моё тело, нарастала тревога, связанная с ожиданием предстоящих пыток. Она не покидала меня ни на миг. Никто ещё и пальцем меня не тронул, но я всё время думал о том, как поведу себя, оказавшись в руках палача. Хватит ли мне выдержки, чтобы вести себя достойно, или я тут же начну вопить, как несчастное дитя, и признаваться во всём подряд, чего бы от меня ни потребовали?
Но куда больше, чем собственная участь, меня страшила судьба обеих женщин. Будь я уверен, что моё признание в совокуплении с дьяволом поможет их освобождению, признался бы без колебаний, однако было очевидно, что это будет использовано против них как свидетельниц и соучастниц. Обдумывал я также и возможность обвинить в сожительстве с дьяволом эту суку Изабеллу, но опять же это ничего мне не давало, ибо как свидетель святотатства, не донёсший об увиденном инквизиторам, я всё равно оказывался виновным.
Пребывание в холодной сырой темнице само по себе было пыткой. Вряд ли Изабелла, при всём её злобном воображении, могла бы придумать мне худшее место для ночлега. Право же, я отдал бы несколько пальцев на ногах за возможность провести ночь в тёплой постели в каморке над конюшней.
Да что там, я отдал бы их за возможность поспать прямо в стойле.
Когда инквизиторы явились за мной, я не знал, день сейчас или ночь. Дверь распахнулась неожиданно, и в мои привыкшие к темноте глаза болезненно ударил свет факела.
— Вперёд! — скомандовал голос. — Вытяни руки!
Я закрыл глаза и пополз на звук. Мои руки сковали кандалами, после чего подняли, потому что ноги меня уже не держали, и двое монахов, в своих сутанах с низко надвинутыми капюшонами больше походившие на демонов, поддерживая меня под руки, повели в пыточную камеру.
Там нас уже дожидался мой abogado.
— Тебе снова предоставляется возможность признаться в своих преступлениях и избавиться от допроса, — промолвил он. — Я здесь, чтобы засвидетельствовать это.
— Признаюсь в том, что видел, как ты сосал мужской реnе на гадючий манер, — заявил я. — Признаюсь также, что видел, как эти двое братьев-дьяволов совокуплялись с овцой. Признаюсь, что...
— Можете приступать, — сказал abogado монахам, ничем не выказывая, что задет моими оскорблениями. — А вот этого у него быть не должно. — Он снял с меня матушкин крест.
Когда меня прикрепляли к дыбе, адвокат стоял рядом и, словно между делом, как будто вёл обычную беседу, говорил:
— Тебе ещё повезло, что дело происходит в Новой Испании. Признаться, по сравнению с тюрьмами Иберийского полуострова здешний застенок — это просто прогулка по Аламеде. Случилось мне служить в Испании, в одной тамошней тюрьме со столь глубокими подземельями, что её называли el infierno, ибо темница напоминала сам ад. Кромешный мрак, ни одного лица без света не различить.
— Так это там твоя мать тебя зачала? — осведомился я как можно более учтивым тоном.
— Эх, Кристо, Кристо, — покачал головой адвокат. — Зря ты оскорбляешь человека, единственная миссия которого состоит в том,