Иные из негров впадают в такую тоску, что отказываются от пищи и умирают от истощения, некоторые перерезают себе горло, но на их место привозят новых, и, пока рабство приносит выгоду, оно неистребимо.
Однако при всём том испанцы страшились восстаний рабов, словно Божьего гнева.
Я понимал их страх. В то время как индейцы, по большей части после Микстонской войны, были приведены к покорности, бунты африканцев вспыхивали повсюду снова и снова.
И одним из первых с ними столкнулся сын первооткрывателя Нового Света Диего Колумб, на плантации которого на Карибах рабы перебили всех испанцев. Бунт, разумеется, был подавлен, но подобные мятежи происходили каждое десятилетие, и, по мере того как число африканцев относительно чистокровных испанцев возрастало, усиливался и страх завоевателей.
Рабам запрещалось собираться в количестве больше трёх — публично или приватно, днём или ночью. За нарушение этого закона полагалось двести плетей каждому провинившемуся.
Страх заставлял меня без конца оглядываться. В этих местах карете по дороге было бы уже не проехать, но кто знает, на какие ухищрения способна эта зловещая вдова? Я готов был поверить, что старуха может пуститься за мной в погоню на орлиных крыльях и схватить орлиными когтями.
Древние греки верили в то, что три богини определяют всю нашу судьбу. Не только продолжительность нашей жизни, но ширину и глубину наших несчастий. Если древние греки правы, то эти три призрачные пряхи отмерили на мою долю необычайно много бед и тревог, хотя должен признать, что и удовольствий мне тоже досталось изрядно.
Я опять пристроился в хвосте очередного вьючного обоза, прикидываясь погонщиком и стараясь не вляпаться в навоз. Солнце уже скользнуло за гору, на дорогу ложились тени, и ясно было, что мне, как и всем прочим, вскоре придётся подумать о безопасном ночлеге. Хотя в городах и деревнях испанцы крепко удерживали население в узде, на дорогах тут и там свирепствовали разбойники, чаще всего мои сородичи метисы.
Дурная кровь, скажете вы? Да, испанцы отстаивали именно эту точку зрения, утверждая, что люди смешанной крови якобы наследуют худшие черты обеих рас, к которым принадлежали их родители, а потому уже изначально порочны. Собственно говоря, испанцев можно понять: они видели, что в городах метисы промышляют большей частью воровством и нищенством, а на дорогах — разбоем.
Правда, отец Антонио эту теорию отвергал, заявляя, что преступником человека делает не происхождение, а обстоятельства, но сам-то он был чистокровным испанцем, а вот мне, с детства слышавшему, что такие, как я, сплошь выродки, отделаться от этой мысли было не так-то просто. Вопрос о дурной крови не давал мне покоя всю жизнь.
Вскоре обозам предстояло остановиться на обочинах. Пора было уже зажигать костры. Смеркалось, а значит, близилось время, когда в горах хозяйничают дикие звери и ещё более дикие люди. Хотя сам я тоже был метис, это не давало мне никакого преимущества: свирепые шайки грабили, насиловали и убивали всех без разбору. К тому же на бандитском поприще подвизались не только мои братья-полукровки. Ещё больший страх наводили мароны — беглые чёрные рабы. Они были не только крупнее и сильнее большинства метисов, но и намного их отчаяннее, ибо были озлоблены своим ужасающим, безнадёжным положением. Терять и свободным-то метисам было особо нечего, ну а уж беглым неграм — тем паче.
Около дюжины путников расположились на краю поросшего агавой поля, чтобы перекусить и расстелить постели. Остановился и я, хотя есть мне было нечего, распаковывать и расстилать тоже. Слава богу, рядом протекала речушка, так что, по крайней мере, не пришлось мучиться от жажды. Налакавшись чистой, свежей воды, я решил устроиться на отдых под раскидистым хвойным деревом, обещавшим защиту от казавшегося весьма вероятным ночного дождя.
Маленькая симпатичная речушка лениво протекала через плантацию агавы. Наверняка то была земля какой-нибудь гасиенды, может быть, одного из тех огромных владений, где выращивалось всё, от сахарного тростника до скота.
Шагая вдоль речки, я подобрал палку и по-мальчишески размахивал ею, а когда уже поворачивал обратно, вдруг услышал звонкое девчоночье хихиканье. Я замер и прислушался. Смех, сопровождаемый плеском воды, донёсся снова. Пригнувшись, я двинулся на звук, подобрался под защитой кустов к берегу и увидел двух резвившихся в воде юных девушек: они, как мячик, перебрасывали друг дружке кокосовый орех. У одной, мулатки, кожа была коричневой, у другой, негритянки, — почти угольно-чёрной. Вода была им примерно по грудь, и, когда подружки подпрыгивали, их груди открывались моему жадному юношескому взору.
Языка, на котором они говорили, я не знал, но решил, что это одно из многочисленных африканских наречий, порой звучавших на улицах Веракруса. Спустя мгновение мулатка поплыла прочь и пропала из виду, а мой взгляд задержался на негритянке. Она стояла ко мне спиной, но, пытаясь заколоть волосы, то и дело поворачивалась, так что я успевал мельком увидеть грудь.
Потом позади вдруг хрустнула ветка, и едва я успел обернуться, как мулатка налетела на меня, толкнув с разбегу с такой силой, что я закачался, замахал руками и плюхнулся в воду.
Побарахтавшись там какое-то время, я, промокший насквозь, выбрался наконец на мелководье, в то время как мулатка и её подруга отплыли подальше, и теперь вода закрывала их по шею.
Я ухмыльнулся.
— Buenos dias[27].
— Buenos dias, — ответила мулатка.
— Я направляюсь в Ялапу. Я купец, — солгал я.
Мулатка ухмыльнулась в ответ.
— Ты больше похож на мальчишку, чем на купца.
Девушки были примерно тех же лет, что и я, но казались постарше. Мулатка сказала что-то негритянке; я решил, что она перевела наш разговор. Если чернокожая девушка работает на полях, она, скорее всего, плохо знает испанский язык или не знает его вовсе.
— Мой отец богатый купец. Я помогаю ему в торговле, — продолжал я приукрашивать действительность.
Мулатка рассмеялась и покачала головой.
— Ты одет как пеон.
— Я специально так оделся, чтобы бандиты не попытались меня ограбить.
Обе девчонки казались мне чертовски привлекательными. Мулатка, хоть и не из тех, вызывающих, красавиц, какие во множестве подвизаются в любовницах у богатых кабальеро, подкупала свежестью и задором юности, но особенно меня очаровала негритянка. Она походила на выточенную из чёрного камня, идеальных пропорций статуэтку; грудь африканки ещё только-только начала наливаться спелостью.
До сих пор мне доводилось — если вспомнить Цветок Змеи и супругу алькальда — лишь прикасаться к женщинам и ощущать их прикосновения, но возлежать с женщинами пока ещё не приходилось ни разу. Сейчас, глядя на этих двух девушек, я невольно задумался о том, каково было бы заняться с ними любовью.
Должно быть, подружки прочли мои мысли, поскольку переглянулись и расхохотались.
Моя ухмылка сделалась шире, хотя я и почувствовал, как мои щёки стали горячими от смущения.
Потарахтев о чём-то с подружкой на своём наречии, мулатка лукаво посмотрела на меня и спросила:
— Со многими ли женщинами ты занимался любовью?
— Очень многие ищут моей благосклонности, — ответил я, с напускным безразличием пожимая плечами.
После очередного перевода, сопровождавшегося хихиканьем и переглядыванием, мулатка спросила:
— А был ли ты близок с девушками, у которых африканские корни?
— Нет, — честно признался я, — но мне бы очень хотелось.
— Но прежде чем заполучить африканку, ты должен узнать, что именно доставляет нам удовольствие.
С этими словами эбонитовая красотка забралась на большой камень и села напротив меня. Одной рукой она прикрывала грудь, другой — волосы в ложбинке между ногами.
— Любовь на нашем языке называется «апендо», — промолвила мулатка. — Любит человек сердцем, неудовольствие получает с помощью мвили — тела.
Она помахала рукой вверх-вниз, указывая на обнажённую подругу.
— Тело — это бустани, то есть сад, сад удовольствий и блаженства. У каждого человека, мужчины и женщины, есть орудия для возделывания этого сада.
Она указала на лицо негритянки.
— У людей есть индомос — губы, и улими — язык. Они позволяют распробовать вкус фруктов, растущих в чудесном саду.
Девушка-мулатка наклонилась и слегка соприкоснулась губами с губами подружки.
Я никогда не видел подобной близости между девицами, и это зрелище меня просто ошеломило.
— В этом саду есть дыни — тикити.
Она отвела руку, прикрывавшую «дыню» молодой груди.
— Ты можешь попробовать всю дыню, — она поцеловала грудь, пробежав губами по её округлости, — или же только тамнатунда — клубнику. — Мулатка нежно пробежала языком вокруг сосков другой девушки.
Мой член стал набухать и пульсировать, тогда как сам я стоял неподвижно, зачарованный этим представлением.
Мулатка погладила рукой живот подруги, медленно проведя ладонью вниз, от груди до промежности.
— Этот кустик прикрывает маруфуку бустани — запретный сад. — Она отвела ладонь африканки в сторону и положила на её лобок свою собственную.
— А в этом саду пребывает екунди еупе кипепео. — Эбонитовая девушка медленно развела ноги, выставив напоказ лоно. — Розовая бабочка. — Мулатка коснулась пальцем розовой области.
— А есть ещё тайный гриб — кийога, растущий в этом саду. Если на него нажать, сад увлажняется.
Что именно она проделывала своим пальцем, мне видно не было, но чернокожая девушка ёрзала от удовольствия. Надо полагать, мулатка имела в виду такой же «гриб», какой я обнаружил между ног у жены алькальда.
— В саду есть цветок — уа. У него имеется отверстие в стебельке, так что мёд — асали — можно получить с помощью пчелы. Пчела, ниуки, — это мужчина. Его привлекают нектар цветка и желание попробовать мёд.
Красавица прервала свои объяснения и одарила меня обольстительной улыбкой.