Октавиан направился к тропе, почти не чувствуя привычной боли в суставах. Он знал, что проиграл бы ту партию в латрункули. Только настоящий мастер мог даровать ему победу с таким изяществом, не показывая виду, что уступает намеренно. Октавиан покачал головой, отгоняя некстати явившуюся мысль. Такой человек слишком опасен. Марк съел бы Тиберия живьем.
Глава 3
Ливия заплакала, когда по возвращении на Капри Октавиан вручил ей голову внука. Центурион Квинт по пути домой завернул ужасный предмет в чистую тряпицу и крепко зашил, чтобы кровь не проступала наружу. Но на сердце было тяжело, и чувство вины жгло изнутри.
За следующий месяц Ливия помогла мужу написать официальные письма командующим и наместникам. Августу семьдесят семь, здоровье его пошатнулось, и после него Цезарем станет Тиберий. Следует подготовиться к организованной и мирной смене власти. Письма отправились во все уголки империи. После, уже без спешки, вся свита отправилась домой, в то место на материке, которое Октавиан всегда любил. Туда, к югу от Рима, он возвращался ждать прихода смерти в знакомом, тихом окружении.
Выбранная им самим, вилла принадлежала Октавиану уже несколько десятков лет и всегда была его любимым прибежищем. Здесь, в отличие от величественных дворцов Рима и Капри, он чувствовал себя по-настоящему дома. Здесь не было казарм, лишь просторный дом и десяток-другой рабов, призванных прислуживать ему в последние дни.
Во дворе росло большое фиговое дерево, посаженное самой Ливией, когда они обе – и Ливия, и смоковница – были еще свежи и молоды. Дерево хорошо прижилось на здешней почве и обильно плодоносило на закате лета. Октавиан всегда любил фиги, и Ливия позаботилась о том, чтобы рядом со всеми принадлежащими им домами посадить такое же дерево. Куда бы он ни поехал, везде его ждало угощение из темно-зеленых и красных плодов. Вечерами, выходя во двор, Октавиан трогал созревающие фиги, получая удовольствие даже от прикосновения к ним.
Поначалу он не знал, как сказать Ливии, что здоровье его улучшается. Было ли причиной тому морское путешествие к острову-тюрьме или же из него просто вышла хворь, кто знает, но с каждым днем он чувствовал себя сильнее. Руки если и дрожали, то почти незаметно, а солнечное тепло избавило его от боли в суставах. Некоторое время Октавиан ничего не говорил, но Ливия сама затронула эту тему и проистекающие из нее тревожные осложнения.
– С тех пор как ты здесь, у тебя улучшился цвет лица, – заметила она однажды вечером. – Руки окрепли, и, мне кажется, твой разум стал яснее.
Октавиан вздохнул и лишь потом повернулся к жене.
– Я приготовился к смерти, – твердо сказал он и тут же махнул рукой, словно выразив этим жестом беспомощное смирение. – Но, признаю, похоже, смерть еще не готова прийти ко мне.
– Письма отправлены, – сказала она, глядя куда-то вдаль. – Со дня на день твои люди получат их. Даже в таких дальних странах, как Египет и Галлия. Рим готовится к трауру.
– Им придется подождать, – резко бросил Октавиан. – В том, что мне легче, я не виноват. Свой выбор я сделал и от него уже не откажусь. Может быть, это просто последний всплеск жизни перед концом. – Он поднялся, почти не ощутив боли, посмотрел на руки. – Я спокоен, Ливия. Говорю тебе, я готов, даже если пальцы цепляются за край и не желают отпускать. – Он покачал головой, и она тоже встала и поднесла руку к его щеке.
– Я всегда буду с тобой. Здесь хорошо, покойно, и фиги созревают. Пожалуй, я смогу найти достаточно, чтобы угостить тебя перед сном.
Тронутый этим предложением, Октавиан с любовью посмотрел на свою седовласую жену.
– Мне будет приятно, Ливия. Спасибо. Думаю, я прикажу рабам растереть меня, чтобы прогнать усталость. – Он посмотрел на темнеющее небо. – Завтра снова будет жарко. Ни облачка на горизонте.
Ливия поцеловала мужа и, проводив взглядом, вышла во двор и стала собирать фиги, выбирая самые сладкие и проверяя на зрелость легким нажатием пальцев. Ее муж был истинным римлянином, и она любила его беззаветно.
Пока Октавиан умывался и переодевался ко сну, Ливия отправилась в кухню и, удалив всех, кто там был, осталась одна – с фигами, разложенными на длинной доске. Взяв острый нож, она обрезала плодоножки, очистила плоды от жестковатой кожуры и разложила их на глазурованном глиняном блюде. Потом достала из складок одежды небольшой фиал и маленькую кисть и обмазала половину плодов с одной стороны блюда маслянистой жидкостью. Яд смешался с каплями сока. Лишь тщательно вымыв руки, Ливия наконец утерла слезы.
Посвежевший и готовый ко сну, Октавиан сидел на стуле у ложа. При виде угощения глаза его блеснули от удовольствия. Взяв фигу, он положил ее в рот и на мгновение закрыл глаза, наслаждаясь вкусом.
– Немного горчит. Думаю, через месяц будут еще лучше.
Ливия села рядом и тоже взяла фигу, но с другой стороны блюда. Вскоре на нем ничего не осталось, и они даже не заметили, как неслышно подошедший раб забрал блюдо и беззвучно исчез вместе с ним.
Октавиан зевнул.
– Мы могли бы сходить завтра на озеро, провести день в летнем домике. Я скажу, чтобы приготовили холодных закусок. – Он вдруг поморщился, положил руку на живот, потер и, заметив, что Ливия посмотрела на него, улыбнулся. – Похоже, любовь моя, попалась одна недозрелая. У меня в животе… – Он охнул от острой боли и заерзал. Потом снова посмотрел на жену и увидел в ее глазах боль и печаль. – Фиги? – Он прижал к животу кулаки – боль усиливалась.
Ливия, уронив голову на руки, тихо всхлипывала.
Увидев, что она кивнула, Октавиан почувствовал, как сковавшее его напряжение немного отпустило. Он правил Римом полстолетия и все понял.
– Ясно. Помоги мне добраться до постели, любовь моя. Мне сейчас нужно лечь.
Она помогла ему подняться и откинула простыню – большего в летние месяцы и не требовалось. Слезы катились из ее глаз, и Октавиан, превозмогая боль, усмехнулся.
– Почему ты плачешь, женщина? В конце концов, я приехал сюда умирать. Ты – истинная римлянка, и я горжусь тобой.
Уложив мужа так, чтобы плечи и голова покоились на подушках, Ливия пододвинула стул, села и взяла его левую руку. Лицо Октавиана приобрело серый оттенок и постепенно становилось все более осунувшимся по мере того, как сердце его стало отказывать. Дыхание было сбивчивым, глаза то закрывались, то открывались вновь.
– Позови моего управляющего, хорошо? – прошептал Октавиан. – Я долго думал над словами, которые скажу. Хочу, чтобы их услышали. – Жена не тронулась с места, и ему пришлось повернуть к ней голову. – Никаких обвинений не будет, любовь моя. Время пришло, и я ухожу с миром.
Ливия встала, вытерла слезы и позвала слуг. Управляющий, Ангелус, служил у него тридцать лет. Явился он быстро и, увидев, что с хозяином, в ужасе остановился.
– Моим рабам дай вольную, – прошептал Октавиан. – Вы все упомянуты в моем завещании и будете вознаграждены за годы службы.
Объятый горем, Ангелус поклонился:
– Благодарю тебя, принцепс. Для меня было честью служить тебе.
Октавиан улыбнулся, не открывая глаз. Комната наполнялась людьми, мужчинами и женщинами, служившими в поместье. Тишину нарушил его голос.
– Я принял Рим кирпичным, а оставляю мраморным. – Он медленно выдохнул и затих. Ливия почувствовала, как пальцы мужа сжали ее руку, и всхлипнула. Не открывая глаз, он повернул к ней голову. – Хорошо ли я сыграл комедию жизни, любовь моя?
– Да, Октавиан, хорошо. – Она взяла его руку и прижала к своей щеке. И тогда жизнь покинула его. Он обмяк, и грудь его замерла.