— Рапскаль говорил, что нам надо погрузиться в воспоминания города, а иначе мы не научимся быть Старшими. Но я не забыл о предостережениях, которые слышал в Трехоге, и о словах Лефтрина. Капитан утверждал, что, слишком долго пребывая рядом с камнем, рискуешь утонуть в воспоминаниях. Ты можешь потерять собственную жизнь, полностью растворившись в каком-нибудь человеке из прошлого.
Тимара опустила голову. Татс очень точно определил ее собственные страхи, в которых ей никому не хотелось признаваться.
— Но мы ведь Старшие. Для нас все обстоит иначе.
— Да, Рапскаль в этом уверен, но… А если он вдруг ошибается? Ценили ли Старшие свою собственную жизнь? Или же Старшие росли насквозь пропитанными чужими воспоминаниями и даже не сознавали, что и впрямь принадлежит им, а что они получили со стороны? Мне хочется быть самим собой, Тимара. Я останусь Татсом, сколько бы я ни прожил, и буду ухаживать за своим драконом. И мне хочется разделить эти годы с Тимарой. Мне не нужно окунать тебя в чужие грезы, когда я рядом с тобой. — При этих его словах девушка невольно ощутила болезненный укол. А он помолчал немного, давая ей время все осознать, и произнес: — Теперь моя очередь спрашивать. Скажи, Тимара, ты живешь своей жизнью или избегаешь ее?
Как он догадался?! Неужели Татс настолько проницателен? Она ведь не рассказывала ему о том, что регулярно ходила вместе с Рапскалем к колоннам памяти — но он откуда-то все узнал. К ее щекам прилила жаркая кровь.
Когда молчание затянулось, обида во взгляде Татса усилилась. Тимара попыталась убедить себя, что не делала ничего плохого. Она ведь ни в чем не виновата! Но пока она мялась, не зная, что ответить, он заговорил снова.
— Это самообман, Тимара, — негромко и жестко произнес Татс. — Ты не погружаешься в жизнь Кельсингры. Ты отказываешься от настоящего и уходишь в воспоминания, которые никогда не вернутся. И там нет ничего настоящего. Ты не принимаешь решений, а если последствия оказываются чересчур серьезными, то просто сбегаешь. Ты усваиваешь некий образ мыслей, а когда возвращаешься обратно, то чувствуешь себя потерянной. Зачем ты плаваешь в грезах? Почему ничего не делаешь здесь и сейчас? Только задумайся: какой опыт ты упускаешь, какие возможности проходят мимо тебя? Что ты скажешь год спустя об этих временах, когда тебе посчастливилось попасть в Кельсингру?
Смущение Тимары превратилось в злость. Татс не имеет никакого права ее упрекать! И даже если ему кажется, что она совершает глупость, то это ее личное дело: она, между прочим, никому не вредит. Ну… пожалуй, только ему, и притом она задевает исключительно его чувства. И отчасти в этом виноват он сам. Что, разве не правда?
Татс понял, что Тимара рассердилась. Девушка заметила, как плечи его вдруг напряглись, да и голос тоже изменился.
— Я хочу, чтобы ты кое-что знала, Тимара… Если ты когда-нибудь решишь быть со мной, то я не буду думать ни о ком, кроме тебя. Я не стану называть тебя чужим именем или делать с тобой что-то лишь потому, что когда-то очень давно это нравилось другому человеку. Когда ты наконец позволишь мне дотронуться до себя, я буду прикасаться к тебе. И только к тебе. А Рапскаль может тебе это пообещать?
От противоречивых чувств у Тимары путались мысли, но неожиданно на помощь ей пришел Карсон.
— Драконы дерутся! — громко завопил он. — Эй, хранители, быстро все сюда!
Тимара резко развернулась и побежала к берегу — навстречу опасности и прочь от Татса.
— За что ты ненавидишь меня?
Женщина по имени Кассим еще пару раз щелкнула ножницами, а потом провела тонкими пальцами по волосам Сельдена, расправляя их и высматривая, не остались ли где-нибудь колтуны. От этого прикосновения у него мороз прошел по коже, и он по-детски содрогнулся. Другая женщина могла бы улыбнуться в ответ. Но взгляд Кассим был холодным и отчужденным.
Она задала ему встречный вопрос:
— А почему ты решил, что я ненавижу тебя, человек-дракон? Разве я неуважительно с тобой обращалась? Была невнимательна или чем-то тебя обидела?
— Ненависть окружает тебя маревом, словно жар костра, — признался Сельден.
Кассим отодвинулась, чтобы выбросить горсти влажных волос через зарешеченное окно. Покончив с этим, она захлопнула створку и опустила изящные деревянные жалюзи. Хотя они были покрыты белой краской и расписаны птицами и цветами, в комнате царил полумрак. Сельден вздохнул, огорченный расставанием с солнцем. Бедняга замерз и никак не мог согреться: долгие месяцы скитаний совершенно измучили его.
Женщина приложила ладонь к защитному экрану:
— Я вызвала твое неудовольствие, и теперь ты пожалуешься моему отцу. — Это прозвучало не как вопрос, а как утверждение.
Сельден был поражен:
— Нет, что ты. Мне просто не хватает дневного света. Меня постоянно держали в плотном шатре, а по дороге сюда — в трюме корабля. Я тосковал по свежему воздуху.
Кассим отошла от окна, не подняв завесы.
— Зачем смотреть на то, чего не можешь иметь?
Он подумал, что, видимо, именно по этой причине она с головы до пят закуталась в бесформенное белое одеяние. Открытым оставался только овал ее лица. Он никогда раньше не видел женщин в подобных облачениях и заподозрил, что такой наряд является ее собственным изобретением. Посещая чужие края, все жители Дождевых чащоб закрывали лица вуалями. Даже когда они добирались до Удачного, где люди, кажется, должны были бы понимать, что к чему, их чешуя и бородавки привлекали нездоровый интерес зевак и вызывали испуг и насмешки. Уроженка Дождевых чащоб закрыла бы не только лицо: длинные перчатки, богатая вышивка и бусины довершили бы ее облик. Такая одежда демонстрировала бы богатство и статус ее владелицы. А эта женщина одета аскетично, как будто ее тело приготовили к погребению в могиле для нищих. А на ее красивом лице ясно отражались царившие в душе злость и возмущение. Пожалуй, Сельден предпочел бы, чтобы она опустила глаза.
Однако, хотя взгляд женщины и был полон ярости, она прикасалась к пленнику очень осторожно. Он поднял руки и провел пальцами по волосам. Кассим укоротила их до плеч. Они казались легкими и мягкими, его пальцы в них даже не запутывались. Такое чудо — ощущать себя чистым и согревшимся! Она подстригла ему ногти и тщательно вымыла тело. Она терла его спину мягкой щеткой, пока кожа у него не порозовела, а чешуя не заблестела. Все раны Сельдена были тщательно промыты, обработаны целебными мазями и забинтованы. Он чувствовал себя странно и неловко: ведь за ним ухаживают, как за породистым животным! Тем не менее у него не было ни сил, ни решимости сопротивляться. А сейчас, когда его завернули в мягкие одеяла и усадили у огня, Сельден понимал, что у него едва хватает сил держать голову прямо. Он сдался и позволил себе откинуться на подушки. Юноша ощущал, что его веки тяжелеют. Но боролся с желанием заснуть: ему необходимо подумать, сложить воедино те обрывки сведений, которые ему сообщили.
Канцлер Калсиды купил его и привез сюда — это явно обошлось недешево, — а затем подарил герцогу. Герцог разговаривал с ним доброжелательно, отправил его к сиделке, которая помогала ему — бережно и презрительно одновременно. Что им всем надо от Сельдена? Почему его так торжественно и гордо демонстрировали герцогу? Сплошные вопросы… и никаких ответов. Течение жизни замерло, и его существование зависит от прихотей других людей. Ему необходимо разгадать тайну. Благодаря заботе окружающих у него появилась возможность поправить здоровье. Нельзя ли, воспользовавшись случаем, попытаться вновь обрести свободу? Есть ли у него шанс?
«Не спи. Задавай вопросы. Строй планы». Он заставил себя улыбнуться и как бы небрежно осведомился:
— Так, значит, канцлер Эллик — твой отец?
Кассим повернулась обратно к нему, явно изумленная. Ее верхняя губа приподнялась, как у кошки, которая унюхала нечто гадкое. Сельден никак не мог понять, сколько ей лет. Он разглядел лишь светло-голубые глаза и белесые ресницы, усыпанные выцветшими веснушками щеки, узкий рот и заостренный подбородок. Все остальное было скрыто тканью.
— Мой отец? Нет. Канцлер Эллик хочет жениться на мне и стать влиятельным господином. Когда мой отец окончательно потеряет силы, он возьмет власть в свои руки.
— Ваш отец болен?
— Он умирает, причем очень давно. Хотела бы я, чтобы он смирился и покорно ушел! Мой отец — герцог Калсиды. Антоник Кент.
Сельден был потрясен:
— Антоник Кент? Я никогда не слышал этого имени!
Она отвернулась от собеседника, прячась от его пронзительного взгляда.
— Это имя давно уже никто не произносит. Когда отец захватил трон — это было много лет назад, задолго до моего рождения, — он объявил, что будет герцогом Калсиды до конца жизни. Даже в детстве мне не дозволялось называть его отцом или папой. Нет, он всегда был только герцогом.
Сельден вздохнул: его надежды установить с сиделкой дружеские отношения разом испарились.
— Ясно… Значит, я пленник твоего отца, герцога Калсиды.
Женщина посмотрела на него с подозрением:
— Хм, пленник… Весьма мягкое обозначение для того, кого собираются сожрать в надежде продлить собственную жизнь.
Он непонимающе уставился на нее. Теперь Кассим не отвела взгляд. Возможно, она хотела уколоть Сельдена своими речами, но постепенно ее лицо приняло более мягкое выражение.
Наконец она произнесла:
— Так ты и правда ничего не знаешь?
У Сельдена пересохло во рту. Он явно не нравится этой женщине. Но тогда почему она испытывает ужас и жалость при мысли о его судьбе?
Он прерывисто вздохнул и попросил:
— Пожалуйста, расскажи мне, в чем дело.
Пару мгновений она молча кусала нижнюю губу, а потом пожала плечами:
— Мой отец тяжело болен. По крайней мере, он так утверждает. Думаю, многие приняли бы подобное состояние за обычную старость и смирились. Но он делал все возможное, чтобы избежать смерти. Он часто приглашал сюда ученых и целителей, постоянно принимал какие-то загадочные снадобья… Однако в последние годы все усилия лекарей стали напрасными. Смерть зовет его, но он не желает откликнуться и принять все как должное. Когда герцог пригрозил целителям, что казнит их, они, боясь признаться в собственном бессилии, заявили, что, дескать, смогут ему помочь, если он добудет редчайшие ингредиенты для их лекарств. Порошок из драконьей печени, чтобы очистить кровь. А еще — драконью кровь, смешанную с истолченными драконьими зубами, чтобы его кости перестали ныть. И жидкость из драконьего глаза, чтобы его зрение вновь стало острым. Только дракон вдохнет в него жизнь и прежний юношеский жар.