He put his boots on.
He took a face from the ancient gallery,
And he walked on down the hall.
And he came to a door,
And he looked inside,
‘Father?’
‘Yes, son?’
‘I want to kill you’.
Mother, I want to…[21]
Пол и стены гостиной в квартире, куда провел Нину смуглолицый черноволосый охранник, покрывали разноцветные ковры. Окна, несмотря на жару, были плотно закрыты и занавешены толстыми шторами. Откуда-то, наверное из кухни, в помещение проникали непривычные запахи, из-за которых спертый, застоявшийся воздух приобретал кисловато-сладковатый тошнотворный привкус. В комнате находились несколько человек, все, как принято выражаться, представители восточных национальностей. При появлении высокой стройной брюнетки они прервали неторопливый, вполголоса, разговор и, как по команде, уставились на вошедшую, первым порывом которой было бежать отсюда без оглядки куда подальше. Она замедлила шаг, но расположившийся в глубине комнаты на широком угловом диване толстый человек лет пятидесяти — пятидесяти пяти с наголо обритой и покрытой точно каким-то налетом плотной черной щетины головой, поманил Нину к себе и, указывая на цветастую обивку дивана, произнес:
— Садысь, Нына.
Женщина, внутренне сжавшись, точно птичка, вынужденная находиться рядом с матерым котом, присела на краешек мягкой диванной подушки. Толстяк, уставившись на Нину своими раскосыми, казалось, немигающими глазами, минут пять или десять, безмолвно разглядывал женщину, точно хотел запомнить лучше, чтобы потом, если понадобится, иметь возможность описать ее внешность. Или опознать труп? Нина чувствовала себя очень неуютно, но несмотря на это, все же заметила, что все присутствовавшие — кроме нее и хозяина, она насчитала шесть человек — умолкли, как только он предложил ей присесть. Женщина сидела, опустив глаза, но все же боковым зрением видела, как расположившийся дальше всех от нее у двери парень лет двадцати пяти, бросает на нее короткие, но пронзительные взгляды. Что-то особенное было в его глазах, отчего Нине становилось не по себе.
— Мы с твой муж, Нына, — медленно, точно не желая расставаться со словами, произнес толстяк. — Друзья бил. Он мнэ, как брат бил. — Мехметов приложил руку к сердцу, точно жестом этим желал подтвердить свою пламенную любовь к усопшему господину Лапотникову. Затем, коснувшись рукой только начавших отрастать волос, добавил: — Я атэц харанил. Приэхал, а мне гаварат — Юрый Николаивич умэр. Горэ. — Он сделал паузу, которая продолжалась минуту или две, но сжавшейся в комок Нине она показалась вечностью. — Цвэты насыл на магыла. Плакал… Я всо знаю, Нына. Замэстытел его убил, чэлавэк послал. Страшный чэлавэк. Он многих убывал, рука нэ дрогнул. Кто такой? — Толстяк развел руками. — Ныкто нэ знает. Милиция нэ знает. Но ты нэ бойся, Нына, это семья мой. — Мехметов сделал ленивый жест на рассевшихся по комнате молодых людей. — Мой атэц дэвяносто восэм лэт жил. Цар помнил, Лэнин помнил. Две жены хараныл, восемнадцать дэтэй имэл, пятьдесят внук, сто двадцать правнук. Вот аны. Здэсь.
Нина покивала головой, желая показать, как уважительно относится она и к покойному отцу Мехметова, и к его семье. Больше всего ей хотелось уйти отсюда, но она понимала, что сделать это может только с разрешения хозяина. А он, как видно, не торопился отпускать ее. Мехметов, точно угадывая мысли Нины, покивал головой и продолжал.
— Нэ слэши, — проговорил он все так же медленно и опять надолго замолчал. От духоты и непривычных запахов у Нины перехватило горло, она облизала и нервно прикусила нижнюю губу, а толстяк продолжал: — Мертвый ест мертвый, с него спрос нэт. С живой ест. А живой один ты остался и этот еще сынок его, Клымов. Я нэ хочу, чтобы и вы умэр. Я хочу, чтобы вы думал, гдэ дэнгы.
Мехметов замолчал, и Нина решила, что может теперь вставить слово.
— Я везде искала, Адыл Садыкович, — сказала она со всей искренностью, на которую только была способна. — Нигде нет ничего. В сейфе пусто. У Юры тайник мог быть где-то, но где, я не знаю, он в такие дела меня не посвящал.
— Правилно дэлал. Толко как зам его узнал про дэнгы, нэ пойму я?..
— Но… — Нина, еще больше сжавшись внутренне, внешне не выдала своего страха и с некоторым недоумением проговорила: — Но Влад… Владлен Валентинович был посвящен во многие вопросы, тем более что в отсутствие Юры ему приходилось заниматься всеми делами фирмы.
Толстяк покивал головой.
— Ладно, — произнес он после паузы. — Так он спыт, гавариш?
— Должен, — с уверенностью сказала Нина. — Я насыпала ему снотворного в вино.
Мехметов открыл было рот, чтобы задать Нине следующий вопрос, но в это время в гостиную вошел мужчина, такой же смуглолицый и черноволосый, как и все прочие сидевшие в комнате. Он почтительно поклонился хозяину и что-то сказал ему на непонятном Нине языке. Получив ответ, мужчина удалился, и хозяин вновь обратился к женщине.
— Харашо, поезжай дамой и дэлай всо, чтоби узнать, гдэ дэнгы, — сказал он и, заметив, как Нина шевельнулась, чтобы подняться, добавил: — Гасан с табой пайдот, в квартирэ будэт. Ахрана тэбэ нужен. С ным нычего нэ бойса, Нына. И помны, найдошь дэнгы — харашо будэт. Нэ найдошь… — Толстяк махнул рукой: — Иды.
Нина встала, чувствуя, что ноги ее стали ватными. Кошмар не кончился, Гасаном оказался тот парень, который бросал на нее столь откровенно жадные взгляды. Надо было что-то сказать Мехметову, но что? Она замялась, упуская нужный момент.
Толстяк еще раз махнул рукой, что означало — «аудиенция окончена». Нина, не понимая, куда идет, сделала несколько неверных шагов по мягкому пушистому ковру. И наконец, она сумела взять себя себя в руки. В конце концов, у нее в квартире еще и Климов, который, надо думать, со скуки выпьет всю бутылку вина и уснет крепким сном. Нет, никуда он не уйдет — некуда! Хотя того, кто убил мужа и его охрану, вряд ли остановят даже двое крепких мужиков. Здорово же она влипла. Видно, судьба такая — влипать во все на свете. Эх, уж чему быть, того не миновать. Отдавая себя в руки провидения, Нина вслед за своим кривившим рот в похотливой улыбочке провожатым покорно спустилась по лестнице и вышла на улицу.
Не успела «восьмерка» Нины Саранцевой отъехать от резиденции Адыла Мехметова, как место ее у обочины заняла черная «волга» с государственными номерами. Вышедший из машины человек быстрой и деловитой походкой направился ко входу, где его встретил один из помощников хозяина и проводил в гостиную, только что оставленную Ниной.
Нестерпимо яркий свет заливал комнату через квадратное окно. Климов не знал, не помнил, как давно и зачем пришел сюда. Он прикрыл глаза рукой, чтобы уберечь их от нестерпимого сияния, которое тут же стало слабеть, и когда Саша в очередной раз посмотрел в окно, то с изумлением отметил, что оно превратилось в экран телевизора, на котором вновь появились ведущая — Маша Оленина и ее собеседник — Анатолий Олеандров, которого она почему-то представила, как мага, чародея и белого колдуна Альфреда Мракобесова.
— Стойте, стойте, я же вас выключил, — запротестовал Климов, — Я на кнопку нажал…
— Хм, — покачал головой Олеандров — Мракобесов, обращаясь не к Саше, а к ведущей, — вот типичный случай, люди полагают, что происходящее не с ними, их вовсе не касается. Они ошибаются. Ошибаетесь! — Радостно завопил Мракобесов и безумными глазами уставился в телекамеру. — Все ошибаются, кроме меня!
— Извините, Альфред Пафнутьевич… — попыталась вставить слово ведущая, но «маг» перебил ее.
— Альберт Парфенович, — гордо произнес он и, не обращая внимания на протесты Олениной, продолжал: — Многих это ставит в тупик. Я имею в виду не только мои имя и отчество, но и фамилию, на обсуждении которой, я полагаю, следует задержаться, чтобы внести некоторую ясность. Прежде всего, столь необычная и для многих кажущаяся неблагозвучной фамилия моя образовалась тогда, когда мой дальний предок приехал на Русь из Флоренции, то есть еще в конце пятнадцатого века, и стал верою и правдою служить великому князю Ивану Васильевичу.
Звали моего пращура — Марко Бессо, и имя и фамилия его, слившись в прозвище, более привычное русскому слуху, стали символом достойного служения его новому народу.
— Извините, Альф… Альберт Паф… Пафрё… нович, — пролепетала ведущая, краснея, — хотела бы напомнить, что темой нашей беседы является…
Не слушая лепета журналистки, Мракобесов продолжал:
— Среди моих предков были и русские, и украинцы, и татары, и, если хотите, даже евреи. Да, я не боюсь обвинений в участии в сионистском заговоре. Ни один народ не может долго существовать, так сказать, внутри самого себя, без прилива новой крови. Посудите сами, живя и размножаясь в ареале расселения одного только народа, люди рано или поздно приходят к генетической неполноценности, женясь и беря в мужья своих, пусть и дальних, но все же родственников. Пусть в шестнадцатом, пусть в тридцать втором, в двести пятьдесят шестом колене… Разница не велика. Загадки, которые готовит нам генетика, неисчерпаемы. Только люди, несущие в себе всю мудрость мира, способны впитать идеи, недоступные отдельно русским, отдельно немцам, отдельно… неграм. Я уже вижу, как на месте старого, обессилевшего, умирающего этноса, нарождается новый суперэтнос, могучий народ, состоящий из сверхлюдей. Господа, граждане, товарищи, если вам дорога судьба ваших детей и внуков, не позволяйте им жениться на девушках из соседнего двора, пусть отправляются в дальние странствия. Пусть русский возьмет в жены испанку, шведку или негритянку. Мы будем проводить отбор, создавать нового человека. Сверхчеловека, который, который…
Климов в ужасе потянулся рукой к пульту дистанционного управления, чтобы выключить гигантский неумолкающий телевизор, прекратить поток жуткого бреда, но пульта нигде не было. Голос не умолкал, а, наоборот, становился все громче и громче. Обладатель его призывал, требовал, чтобы все те, кому дороги судьбы свои собственные, а также будущее детей, как один проголосовали на выборах за кандидата в президенты Африкана Персифалевича Мракобесова, достойного потомка флорентийца Марко Бессо.