Над всей моей жизнью.
Рордин хочет ввести меня в общество, но есть причина, по которой я больше не посещаю Трибуналы.
Я пыталась. Мне не нравится.
Ни у кого нет власти над толпой. Нельзя контролировать то, как они смотрят, что шепчут, как уничтожают тебя словами.
«Почему она?»
«Почему не наши матери, дочери, братья? Что сделало ее достойной пощады?»
Вопросы, которые я задавала себе столько раз, что их отголоски оставили внутри меня шрам.
Но в моих глазах нет ответов. Как будто душа давным-давно из них выскользнула, не оставив ничего, кроме неподходящей оболочки.
Моргаю, проливая слезы, размазываю их по щеке. Со вздохом отвожу взгляд и принимаюсь рыться в комоде в поисках одежды для сна.
Звук тяжелых шагов заставляет меня резко втянуть воздух и закрыть халатом грудь за считаные мгновения до того, как дверь слетает с петель и прокатывается по полу.
Рордин с темными, даже черными глазами врывается ко мне в комнату, и у меня вырывается всхлип. Рордин врезается в меня, вжимает в стену так, будто я оказываюсь между двумя глыбами льда.
Сглатываю вязкую слюну, слишком остро ощущая то, как напряжены мышцы его мощного тела. Как наклонена его голова, как нос касается моей шеи, холодное дыхание обжигает кожу.
– Ты мне отказываешь, – рычит Рордин угрожающим тоном.
Диким.
– Я…
– Это не вопрос! – рявкает он, и я замираю.
Его запах – наркотик, он встает в горле комом и не дает сделать глубокий вдох, способный спасти меня от опьянения и потери сознания.
– Я… я забыла.
– Не лги мне.
Трепещущей плоти шеи касаются два острых кончика, и я ахаю, разинув рот. Давление усиливается, будто Рордин вот-вот прокусит кожу и вопьется в меня.
Прольет кровь.
Что-то заставляет меня наклонить голову, словно цветок, что подставляет хрупкий стебель под садовые ножницы.
Рордин издает низкий рокот, который остается запертым в склепе его груди.
Мои веки, трепеща, смыкаются.
Каждый вдох подталкивает его ближе, и я ловлю себя на том, что дышу в такт, чтобы уменьшить тонкий отрезок пространства между нами, жадно упиваться его телом – таким же чужим для меня, как и мое собственное.
Но там, где он тверд, я мягка, словно масло, и так ужасно уязвима. Сейчас он мог бы разорвать меня на клочки, и как полное мольбы существо, которым я становлюсь в его присутствии, я бы даже не воспротивилась.
Вдруг, почти мне в наказание, давление ослабевает, не оставляя ничего, кроме легкого холодка губ на моей сонной артерии.
– Скажи мне правду, – тихо произносит Рордин, и у меня перехватывает дыхание.
Правду…
– Живо.
– Я… я ревновала.
– И почему ты ревновала, Орлейт?
Вопрос проходится по моей коже, словно плавно скользящий клинок, и сердце ухает в пятки.
– Потому что когда я впервые увидела в садах…
Медлю, ведь понимаю: я не должна говорить то, что хочу сказать. Пересекать черту, которую стоит оставить неизведанной до тех пор, пока я не испущу последний вздох.
– Продолжай, – приказывает Рордин, и этот простой удар словом почти ставит меня на колени. Наверное, так бы и случилось, если бы меня не приковывало к месту касание его губ моей кожи всякий раз, когда он говорит.
– Я увидела, что ты ей улыбнулся…
Он цепенеет. На долю секунды, но я наслаждаюсь кратким падением его щита.
– Жадная девчонка, – шепчет Рордин, и голос его похож на ветер, что глубокой ночью сотрясает стекла моих окон. – Ты хочешь, чтобы все улыбки принадлежали только тебе?
Содрогаюсь до самых пят.
Всегда.
– Да, – слово стекает с языка, словно сироп, разгоряченное, как ноющая боль меж моих ног. Та, у которой есть собственное отчаянное сердцебиение, жаждущее, чтобы он прижал меня к стене другой частью тела…
Из меня вырывается все дыхание.
– Что ж, – хрипит Рордин и сглатывает. – Я тоже жадный.
Он резко отстраняется, создавая между нами зияющую пропасть, ему вслед запоздало тянутся опадающие пряди моих волос.
Рордин хватает что-то с моего прикроватного столика. Разворачивается к камину, в платиновом блеске глаз отражаются танцующие языки пламени – и только тогда я понимаю, что у него в руке.
На его скульптурном лице играют тени, подчеркивая выражение, не предвещающее ничего хорошего. Брови сведены так сильно, что почти сходятся.
Слежу за ним, а легкие все норовят вырваться из клети ребер.
Так странно видеть, как он у меня в комнате, чистит мою иглу – не ходит вокруг да около, а вовлечен.
Этого я всегда и хотела, чтобы нас не разделяла дверь. И тот факт, что Рордин здесь, сейчас?
Он как ведро ледяной воды, вылитое на разъяренное пламя, что угрожает обратить мое сердце в пепел.
Остужая иглу, Рордин поднимает наполовину полный кубок с прикроватного столика и направляется ко мне. Я сглатываю, наши взгляды встречаются, Рордин берет мою руку и притягивает ее ближе.
Я забыла, как дышать. Как двигаться, даже как думать.
Мне разжимают кулак, по одному негнущемуся пальцу зараз, и Рордин выбирает цель – мизинец, который он вытягивает, словно свернутый лепесток красивого цветка.
Я редко выбираю мизинец, лишь потому, что он маленький, кожа на нем такая мягкая и нежная.
– Этот больнее всего, – шепчу я, когда Рордин растирает мне палец, пока кончик не краснеет и не начинает ныть.
– Знаю, – негромко отвечает Рордин и пронзает плоть.
Резкий, отрезвляющий укол заставляет вздрогнуть, и я наблюдаю, как на коже выступает капелька крови. Рордин сует иголку себе в зубы, а вишневая слеза все распускается и распускается, угрожая пролиться.
Он окунает мой палец в воду, окрашивая ее розовым, окрашивая ее моей потребностью отдавать себя этому мужчине. Его странной непреодолимой тягой брать.
Закрыв глаза, пытаюсь не обращать внимания на заполнивший воздух запах крови, а в груди снова клокочет, отчаянно жаждет свободы вопрос.
Сегодня я лишилась сил его сдерживать.
– Зачем тебе это?
Его крепкая хватка сжимается на моих пальцах.
Тишина затягивается, и наконец ее нарушает скрипучий приказ Рордина:
– Посмотри на меня.
Я медленно открываю глаза – и поражаюсь видению, поистине мучительному. Рордин весь соткан из жестких углов и горькой решимости – прекрасный кошмар во плоти.
В серебряных глазах горит смерть.
– Вот, Орлейт. Именно поэтому мы используем дверь.
Мое ничтожное сердце падает в пятки так резко, что слова срываются совсем сдавленно:
– Нет. Я просто хочу знать, по…
– Ты не готова к ответу, – цедит Рордин сквозь сжатые губы, жесткую, почти неподвижную челюсть. – И в твоих же интересах надеюсь, что все так и останется.
Отпустив мою ладонь, он разворачивается и уносит с собой кубок. Моя рука продолжает бесполезно болтаться, роняя капли воды на пол. Как корова, которую подоили, а потом отправили обратно в поле восстанавливать вымя.
– Больше не забывай, – рычит Рордин, оставляет иглу на подносе и, шагнув за дверь, без оглядки скрывается.
Как пощечину отпустил.
– Не могу ничего обещать! – ору я. – У меня много дел, знаешь ли!
Слышу, как он ворчит, а потом доносятся лишь тяжелые шаги, что спускаются по Каменному стеблю. Как только они стихают, все, что мне остается, – это гулкая тишина, которую нарушает лишь частое биение моего хрупкого сердца.
Шумно выдыхая, я отшатываюсь, натыкаюсь спиной на стену…
Я сдалась.
Более того, я задала вопрос вслух, а взамен получила лишь загадки да выволочку. А еще могу похвастаться уколотым пальцем и ноющей болью между ног, на которую я пытаюсь не обращать внимания, пока задуваю свечи, и, так и не сменив халат, забираюсь в постель, надеясь уснуть без кошмаров.
Это вряд ли.
Мне снятся огромные существа, которые вгрызаются в мою кожу, вытрясают из меня жизнь, брызжут моей кровью.
Мне снятся вещи, которые присваивают мою плоть.
Вещи, что меня ломают.
Глава 20Орлейт
Просыпаюсь вся в поту, с прилипшими к лицу волосами. Огонь иссяк, и на то, чтобы отодрать себя от простыней и скатиться с кровати, уходят все силы.
Разбитость от ужасного ночного сна, похоже, так же плоха, как отказ от экзо.
Небо грохочет, громко и неистово, заставляя зеркало дребезжать о стену. Я стираю ладонью сон с глаз, подхожу к окну и вижу темные, высоко висящие облака, которые совсем не пропускают свет.
После пробуждения под тяжелым, пустым небом, обещающим лишь дождь, я всегда чувствую себя несмазанным шарниром.
Смываю с лица ночные кошмары, переодеваюсь в кожаные штаны, рубашку на пуговицах и свободную кофту, затем на скорую руку заплетаю косу, пока наполняется лейка.
На подоконнике над моим рабочим столом гнездятся четырнадцать саженцев, которые питаются каким-никаким тусклым светом. Их маленькие горшки вылеплены вручную из глины и покрашены в яркие цвета под стать тем краскам, которые я в итоге сделаю из некоторых цветков.
Я пробую почву, поливаю, где нужно, а потом выхожу на балкон к более крупным растениям, которые расположились у стены под нависающей крышей западной стороны.
– Посмотрите на себя, ребята! – их я тоже поливаю, любуясь ярко-зелеными побегами и распускающимися листьями. – Как вы хорошо растете! Кроме тебя, – бормочу я и присаживаюсь на корточки, щурясь на фигу, которая, кажется, поникает каждый раз, когда я отвожу от нее взгляд. – У тебя, вижу, очередной грустный день.
От души плещу в ее горшок из лейки, снова всматриваюсь в рокочущие облака и морщу нос. Мы обе скучаем по солнцу, но, судя по всему, в ближайшее время оно нам не светит.
Возможно, придется перенести ее в Рассады, прежде чем она погибнет у меня на руках.
– Держись тут, Вялолистик.
Я обхожу изогнутый балкон, двигаюсь мимо ящика с травами и лимонного дерева, которое выращиваю уже пять лет. Его ветви усыпаны ярко-желтыми плодами, из которых я выжму сок и сделаю консервант для красок.