Кайнон с непринужденной решительностью сжимает мое бедро и держит мою руку, направляя меня, как марионетку на ниточках.
– У тебя хорошо получается. Просто положись на меня.
Он заставляет меня провернуться вокруг своей оси, и я старательно поддаю во взгляд любви, растягиваю губы в сладострастной, убедительной улыбке. Изображаю чувства долгими взглядами и тем, как держусь рядом с Кайноном.
Он снова прижимает меня к груди, и она сотрясается от сдавленного смешка, что пытается вырваться на свободу.
– А ты интересная штучка. – Опять разворот. – И это платье… – мурлычет Кайнон, глядя на струящуюся у моих ног алую ткань. – Изысканно.
– Спасибо, – скупо отзываюсь я, продолжая фальшиво улыбаться.
Когда Каин притягивает меня спиной к своей мускулистой груди, я вдруг замечаю, что все на нас смотрят – включая Рордина и Зали, которые стоят бок о бок на краю танцевальной площадки.
Взгляд Рордина впивается в меня на расстоянии, в его глазах ярость.
Холодная, беспощадная.
Он сам напросился. Он хотел от меня усилий.
Я отворачиваюсь.
– Все смотрят, – бормочу я, сосредоточенно стараясь держать опасные тонкие каблуки при себе. Сомневаюсь, что пробитая нога поможет завладеть кораблями, которыми Кайнон явно повелевает.
Его губы легонько задевают край моего уха.
– Да уж. И я еще никогда не видел столь убедительного представления.
– Рада, что ты не обманываешься, будто у нас здесь нечто большее, – произношу я, сохраняя идеальную, нарисованную улыбку.
Очередной разворот – и мы снова лицом к лицу, и я попадаю в капкан глаз цвета океана.
Глаз, что вдруг становятся серьезными.
– Моя гордость вполне позволит мне украсть чужое сокровище, Орлейт.
Изображаю на лице еще больше любви, притворяясь, что из моего презренного сердца не торчит ледяная стрела.
– Я знаю.
Кайнон так крепко прижимает меня к себе, что груди становится больно.
– В самом деле? Как далеко ты готова зайти назло израненному сердечку?
Сильная, собранная…
Несгибаемая.
– До конца, – цежу я со всей убежденностью, на которую способна.
До конца, который обеспечит нам корабли, который поможет спасти маленьких девочек от кошмаров, что погубили меня.
Кайнон снова криво усмехается, на правой щеке мелькает глубокая ямочка.
– Посмотрим.
И его губы накрывают мои – удар, призванный захватить, ранить, заявить права.
Язык Каина проникает внутрь, касается моего, и по залу будто пробегает холодок. Кайнон прощупывает, исследует, крадет мое дыхание.
Поцелуй яростный, хищный, он отворяет обжигающую волну мужского желания, которому я не готова противостоять. Словно что-то в ненасытном голоде Кайнона заставляет мое тело вспыхнуть огнем, а позвоночник выгнуться дугой.
В моих венах пламя, но в спину упирается лед, и ничто не может одержать верх.
Когда Кайнон отстраняется, я задыхаюсь.
Я разбита.
Из толпы доносится ропот, кончики моих пальцев касаются припухших губ, их покалывает после жаркого натиска. Несмотря на беспокойных зрителей, нас будто окутывает тишина.
Я вдруг понимаю, что мы остались на обсидиановой площадке одни. Что вокруг нее стоит плотная толпа зрителей – одни вполголоса переговариваются, другие таращатся разинув рот, некоторые украдкой поглядывают на Рордина…
Осмеливаюсь мельком бросить на него взгляд – на черную тень, что смотрит на Кайнона с чем-то похуже смерти в глазах.
Глубоко внутри меня зарождается трепет, острый и болезненный, будто там рана и она сочится живительной влагой.
Рордин опускает испепеляющий взгляд, и я следую за ним к темно-синей с золотом купле, которая застегнута на моем запястье…
Сердце ухает в пятки.
С трудом проталкивая в стесненные легкие воздух, я поднимаю лицо, но Кайнон на меня не смотрит. Он смотрит на Рордина таким же зловещим взглядом, наполненным таким же грозным посланием.
– Этого ты хотела, да?
Все, что я могу, – это кивнуть.
– Хорошо. Тогда сотри с лица изумление. Ошеломи народ очередной ослепительной улыбкой.
– Может, я лучше ошеломлю тебя еще одним пинком в почку? – цежу я сквозь фальшивую усмешку.
– Позже, когда на нас не будет смотреть столько людей. Может, мне тоже произнести пышную речь? Признаться в любви витиеватыми словесами?
Проклятье, нет…
– Нет, это не обяза…
– Тишина! – рявкает Каин, единственным словом затыкая сотни сплетничающих ртов.
Мысленно прижимаю ладонь к лицу.
Кайнон хватает мою руку, вздергивает ее над моей головой, будто водружает военный стяг.
– И поднимите бокалы за будущую верховную владычицу Юга.
Верховную вла…
Погодите.
Мгновение затягивается, напряжение нарастает… и вверх взметается море бокалов.
Ох, дерьмо.
Глава 38Орлейт
Ступаю босыми ногами на верхнюю ступеньку Каменного стебля и смотрю на свою руку, сжимающую горящий факел. На куплу, застегнутую на запястье, словно темно-синие кандалы.
Единственным цветом, который я всегда на себе представляла, был черный.
Сердце сбилось с ритма, от самообладания не осталось и следа. Чувствую, как моя сильная, непроницаемая маска стекает с лица с каждой каплей, что льется из глаз.
Мне плохо.
Слезы безмолвны, но внутри я кричу.
Уставившись на дверь, которая обычно разделяет меня и Рордина во время нашего ночного ритуала, я роняю туфли и слушаю, как они скатываются вниз по лестнице. Следом летит ключ от башни, который я вымолила у Кухарки, когда сбежала с бала.
Облизнув нижнюю губу, вдруг понимаю, что на ней остался вкус Кайнона…
Я поцеловала Кайнона.
Вонзаю факел в скобу на стене и, судорожно втянув воздух, давлюсь запахом цитрусовых и соли, осознаю, что все платье пропиталось чужим ароматом. Из горла вырывается всхлип, шелковистая, облегающая ткань вдруг начинает душить.
Наряд тоже был своего рода маской… и глубоко-глубоко, в постыдном уголке своего сознания, я надеялась, что Рордин ее разглядит.
Снимет с меня.
Что он бросит единственный взгляд и поймет, что такое это платье на самом деле. Красивый жгут, который удерживает меня, когда я разваливаюсь изнутри.
Но он не понял, платье сработало слишком хорошо.
Слишком, мать его, хорошо.
Снять. Его нужно снять.
Борюсь с застежками за шеей, но пальцы дрожат, а разочарование выплескивается рваными рыданиями, которые выдают все, что творится внутри.
Стон сотрясает воздух, руки взлетают к лифу платья, сжимают ткань. Я срываю его с себя и ахаю, когда он легко лопается, обнажает грудь.
Дергаю еще раз, наслаждаясь треском швов, желая, чтобы мои ладони и гнев принадлежали кому-то другому.
Кому-то холодному, жестокому и…
Не моему.
Он не мой.
Я вымещаю ярость, замешательство, печаль на шедевре, который даже не хотела, и платье стонет, пока я заставляю его постепенно меня отпускать.
То, чего я хочу, то, что мне нужно, и то, что правильно, – это три совершенно разные вещи…
С губ срывается хрип, и к ногам падает последний лоскут, полосы ткани растекаются по полу, словно лужа крови. Изнывая, тяжело дыша, я стою на ступенях. И ничто меня не согревает, кроме ревущего пламени ненависти к себе, ненависти к нему и того сухого хвороста противостояния между нами, который наконец вспыхнул.
Я замираю, охваченная неуверенностью, и смотрю на груду клочьев. Пусть я и привела себя к этому моменту сама, водоворот событий завертел меня, лишив направления.
И теперь у моего пребывания в этом месте выходит срок. Сеть распадется, и здесь, в моем тщательно выстроенном безопасном мирке, мне больше не будут рады, ведь я обещана другому мужчине.
Верховному владыке другой территории.
Надев сегодня это платье, я разрушила стены, на которые привыкла полагаться.
Мне плохо.
Хватаюсь за ржавую ручку, широко распахиваю дверь, и меня встречает моя комната, в точности такая же, какой я ее оставила. Ничего не изменилось.
Кроме меня.
Найдя в себе стальной стержень, я бросаюсь к хрустальному кубку и хватаю его за ножку. А потом переношу на свой стол, кладу боком и принимаюсь бить по нему еще не раскрашенным камнем.
Откалывать маленькие острые кусочки хрусталя.
Поворот – хрясь. Поворот – хрясь. Поворот – хрясь.
Пока каждый сантиметр ободка не превращается в способные порезать грани. Я каждую гребаную ночь причиняю себе боль ради мужчины – действие, которое утратило всякий смысл, – теперь пора и ему пролить ради меня кровь.
Оставив осколки на столе, я подношу к лепестку свечного пламени свою иглу.
Кончик становится красным, но я продолжаю ее держать, пока тепло не доходит до самых пальцев, не обжигает плоть, как раскаленное тавро. Я закрываю глаза и терплю, терплю… пока слезы не текут по щекам в равной степени и от разбитого сердца, и от боли.
Позволь гневу победить, Орлейт. Позволь гневу победить.
– Пошел. В задницу!
Когда я наконец отдергиваю иглу, большой и указательный пальцы пульсируют от вспышек жгучей боли, в нос бьет запах опаленной плоти, вытягивая на поверхность воспоминания.
Темные. Мучительные, которые я гоню прочь.
Я сверлю иглу взглядом…
Когда я отдаю Рордину кровь, мое ненасытное любопытство почему-то не становится камнем преткновения. Да, я отчаянно желаю знать, зачем она ему, но сам факт его нужды заставляет меня ночь за ночью прокалывать палец годами.
Вокруг этого действа я выстроила всю жизнь. Цеплялась за него всем своим существом.
Жаждала его. Питалась им. Полагалась на него. Убеждала себя, что между нами происходит нечто особенное…
Но Рордин растоптал мои надежды в прах, как только застегнул куплу на запястье Зали.
Я вонзаю иглу в кончик мизинца, почти до кости, и шиплю, но эта боль ничто по сравнению с той, что раздирает мне сердце.
На коже набухает капелька крови, и я роняю ее в пустой кубок, жалея, что не могу так же легко сцедить чувства. Проделать дыру и дать чистому гневу, печали, горю сочиться наружу, пока от Рордина внутри меня ничего не останется.