Но он все еще там, глубоко засел в сердце. Заставляет нутро скручиваться, сжиматься и…
Я опять колю себя иглой, теперь в большой палец, засаживаю ее глубже, чем когда-либо. Кровь тут же льется наружу, но тяжесть в сердце никуда не уходит.
Поэтому я втыкаю иглу снова, и снова, и снова, пока все десять дрожащих пальцев не добавили свою каплю в небольшую алую лужицу чистой меня.
Я ненавижу этот цвет – цвет секретов. Цвет моего прошлого, настоящего, но не будущего.
Но я также люблю его.
В густой лужице крови я почти вижу отражение Рордина – того, как он смотрел на меня с края обсидиановой площадки.
В его глазах читалось, что я его предала. И если выбраться из-под осколков разбитых надежд, которые я подпитывала, убеждая себя, что между нами нечто много большее, я начинаю понимать…
На протяжении девятнадцати лет я жила здесь, в башне, и не знала опасности. Меня кормили, одевали, обучали. Тренировали, позволяли свободно бродить по замку, который принадлежит тому, кто превыше всего ценит личное пространство.
Ничто не причиняло мне вреда. Никто не заставлял выходить за рамки привычного.
Да, Рордин сделал мне больно первым, но я отплатила той же монетой, и не только во имя общего блага. Частичку моих действий подпитывала месть, бурлящее желание ранить Рордина так же сильно, как он меня.
Все это… то, что происходит между нами, превращает меня в чудовище.
Вернувшись к лестнице, я сгребаю часть лоскутов, а остатки бросаю за закрытой дверью. Опустившись на колени, я открываю Шкаф.
В этом цвете ты действительно выглядишь потрясающе…
Лицо искажает гримаса.
Заталкиваю платье в нишу, ставлю посреди рваной ткани изуродованный кубок и захлопываю дверцу.
Развернувшись, сползаю спиной по жесткой поверхности, обхватываю колени руками, будто это поможет не развалиться на куски.
Частичка меня надеется, что Рордин бросится сюда, наверх. Каким-то образом почует, что я приготовила ему роскошное, чистое угощение, и сразу же примчится.
В остальном я верю, что он накажет меня ожиданием.
Утекают минуты, и бурлящий внутри омут чувств заставляет отсчитывать в них каждую секунду.
Придет ли Рордин вообще?
Мысль о том, что крошечная лужица в кубке останется нежеланна, не испита… причиняет боль. Мысль о том, что я больше никогда не дам ему вкусить меня, ранит.
Несмотря ни на что, в душе я наслаждаюсь тем, что моя кровь оказывается у него внутри. Что капля за каплей я нахожу способ в него просочиться.
Завладеть им.
Но связанной узами обета даме не подобает так думать, даже я это знаю. Я прочитала достаточно книг, чтобы иметь представление о маске из приличий, которую положено надеть женщине, когда она принимает куплу.
До меня доносится едва слышный стук шагов, сердце подпрыгивает в груди от облегчения. И обрывается, когда я понимаю, что мне осталось всего несколько раз голодно вслушиваться в их звук.
С каждым новым шагом он замедляется, поступь гораздо мягче обычного.
Что же с ним?
Маленькая дверца открывается с легким скрипом несмазанных петель, и я прерывисто вздыхаю, представляя, как хлынуло наружу мое платье, будто внутренности убитого зверя, обнажило острое, кровавое подношение.
Смотрит ли Рордин на кубок, видит ли всю боль, которую я излила в пустую чашу? Разбитые края, безмолвную мольбу показать мне и его мучения?
Снова скрип, дверца захлопывается, и наступает тишина. Лишь всепоглощающая тишина, что тянется так долго, что комната перед моими глазами начинает покачиваться.
Постучи в дверь. Ворвись. Кричи. Скажи, как ты разочарован.
Скажи, что никогда меня не простишь – до конца своих дней…
Но Рордин ничего этого не делает. Не дает мне возможности выплеснуть яд, который теперь я вынуждена глотать.
Он спускается по ступеням Каменного стебля, и я судорожно выдыхаю, все еще одетая лишь в свою слишком тесную кожу и оковы последствий.
И густой нагар разочарования.
Я бросила вызов, а Рордин даже не явился.
Его шаги затихают, и огонь у меня внутри гаснет, как сгоревший фитиль.
Ушел.
Рордин ушел.
Я открываю Шкаф и вижу внутри ситцевый сверток. Распутав слои ткани, я обнаруживаю уже измельченный каспун, который хочу рассыпать по полу.
Он мне не нужен. Он помогает, но Рордин помогает лучше.
Не мой…
На нетвердых ногах шагаю к столу, намешиваю бальзам, готовясь к ночным кошмарам, которые уже впиваются когтями в мое сознание. Выхожу на балкон и смотрю в бархатную темноту ночи, представляя, как Рордин крадется и обходит замок, а потом исчезает среди деревьев.
Совсем скоро у меня начинают стучать зубы. Бросаюсь обратно в комнату, выуживаю из ящика рубашку и быстро ее натягиваю.
Уставившись в голодный, пустой очаг, который не дарит утешения, я вытаскиваю тридцать три шпильки, распускаю прическу и заново собираю волосы на макушке лентой для сна. Умываю лицо, снимаю с каминной полки подсвечник и направляюсь к постели.
Опустившись на пол, я откидываю ковер и открываю тайник.
Пусть я сломлена, сбита с толку, болезненно разочарована в мужчине, который дает мне все, кроме того единственного, чего я действительно желаю, – это не мешает мне вытащить ту самую наволочку и зарыться носом в ее шелк…
Ничто не мешает крепко прижимать ее к себе, пока я забираюсь в постель и задуваю свечу, ныряя в омут темноты.
Свернувшись калачиком, я касаюсь шеи.
Серебристая застежка под измученными, ноющими пальцами кажется чуждой, потому что я никогда не снимала цепочку.
Никогда не хотела ее снять.
Металлические зубья наконец поддаются, и она тяжелой горкой падает на простыню.
С губ срываются рыдания, пальцы обводят пустоту на груди…
Без камня кожа кажется голой, будто теснота наконец отступила, и я вся раскрыта.
Ощущение странное. Неестественное.
Но это Рордин подарил мне камень, и я больше не могу его носить. Не когда купла Кайнона сковывает мое запястье.
Не когда купла Рордина сковывает запястье Зали.
Моя жизнь меняется. И чем больше я сопротивляюсь, тем больше трещу по швам.
Я кладу камень и ракушку на прикроватный столик, прячусь под простыню, утыкаюсь носом в наволочку, что хранит запах мужчины, обещанного другой женщине. Потому что завтра я разожгу огонь и превращу ее шелк в пепел.
Я отпущу Рордина – я должна, прежде чем смогу освободиться из клетки, которую сама для себя выстроила.
Рордин был прав…
Я выше этого. Я сильнее.
Мне пора повзрослеть.
Глава 39Орлейт
Перекатываюсь на спину и смотрю в невидимый в темноте потолок, жалея, что он не освещен огненным сиянием, чтобы я могла наблюдать за игрой света и тени под потрескивание дров. Жутковатая колыбельная, которая иногда меня успокаивает.
Такими темпами я никогда не засну.
Со вздохом тянусь к прикроватному столику за баночкой ночной коры и, вдруг расслышав отдаленный топот, резко сажусь с прижатой к груди наволочкой.
Что-то не так.
Неистовый ритм нарастает, звучит так, будто я попала в самое сердце яростной бури. Без малейшей паузы дверь срывает с петель, и та влетает в нагруженную полку, отчего большая часть книг с грохотом падает на пол.
По комнате диким зверем проносится зловещая тень, рычит, разбрасывает вещи, обдает меня запахом кожи и зимнего ветра.
Мое сердце пропускает удар.
– Где она?! – ревет Рордин, выдергивая ящик из комода и вываливая все содержимое на пол. Следующей жертвой необузданного хаоса становится коробка мелочей – драгоценные вещицы, которые я собирала годами, рассыпаются по груде одежды, словно приправляющий блюдо перец.
Я щурюсь…
Вот ублюдок.
– Где что? – шиплю я, наблюдая, как Рордин, едва видимый в свете, что сочится с лестницы, выворачивает еще один ящик.
В воздух взмывает шквал моего исподнего, и я заливаюсь румянцем.
Значит, сижу я, цепляясь за пропитанную его ароматом наволочку, будто ничего ценней у меня нет, а Рордин разбрасывает мое белье, словно роется в трехдневной куче мусора.
Бросившись к кровати, он приседает, шарит под ней рукой – и замирает.
– Рорд…
Он вскакивает на ноги, вперив взгляд в прикроватный столик, и напряженная линия его плеч расслабляется, когда он хватает с подноса мою цепочку. А потом он жестко дергает меня за плечи, к себе, и накидывает ее мне на шею.
– Ты что вообще творишь?!
Он еще никогда так со мной не обращался, будто я всего лишь безвольная кукла.
Кулон и раковина ложатся на грудь, позвякивают друг о друга, и Рордин закрепляет застежку, задевая пальцами мою шею, посылая волны мурашек по спине.
По всей коже.
С глубоким вздохом он отстраняется, оседая на край постели, упираясь локтями в колени, и роняет лицо в сложенные ладони.
Я слышу гулкий, тяжелый стук его сердца. Чую глубокий, солоноватый запах его отчаяния.
Есть что-то очень тревожащее в том, чтобы видеть, как мужчина таких габаритов – мужчина, который обычно весь состоит из острых углов и решимости, – согнулся, словно поваленное дерево.
Я совершенно его не узнаю.
– Рордин, – шепчу я и тянусь…
Едва кончики моих пальцев касаются его плеча, он отшатывается, заставляя меня отдернуть руку.
– Мне нужно кое-что тебе показать, – хрипит Рордин, и от его надтреснутого тенора у меня встают дыбом волоски на загривке.
Рордин так не разговаривает – так, будто где-то внутри он так же сломан, как и я.
Поднявшись, он уходит в темноту, и я ориентируюсь лишь на его тяжелые шаги. Рордин чиркает спичкой и зажигает факел возле туалетного столика, заливая комнату мерцающим сиянием.
Мой взгляд жадно впитывает отражение Рордина в зеркале – мужественные черты, отмеченные на черном полотне золотистым светом.
Рордин вытаскивает из-под столика деревянный табурет и жестом приглашает меня сесть.
Я вскидываю бровь.
– Что ты делаешь?