— Держи, земляк. — Александр нагнулся и положил в нищенскую миску бархатный мешочек. — Справь себе протезы и не позорь награду.
— Так ведь, ваше благородие, — невесело рассмеялся инвалид, нагибаясь над миской, чтобы разглядеть, чем это его осчастливил офицер, и подгребая багровый комочек клешнявой рукой. — Народ говорит: от сумы да от тюрьмы — не зарекайся!.. А что это за цацка? Дорогая, чай?..
Но странного щедрого поручика рядом уже не было…
— Ну что за гад этот Коротевич!..
Саша стоял на ступенях «Невского Коммерческого Банка», вертя в руках так и эдак цветную бумажку, врученную ему генералом перед расставанием.
— Да вы что? — изумился банковский кассир (между прочим, третий по счету — первые два, один из которых, к слову сказать, был очень симпатичной девушкой, только хлопали глазами, изучая никогда не виданную доселе бумагу), выслушав версию генерала Коротевича в изложении поручика. — Это же чек ПОЛЕВОГО казначейства!
— Ну и что? — Бежецкий уже уверился, что денег ему не получить, но не желал сдаваться.
— А то, что он действует лишь в пределах театра боевых действий. Понимаете, эти чеки специально предназначаются для того, чтобы не держать наличные в непосредственной близости от фронта, где они могут попасть в руки врага.
Справедливости ради нужно заметить, что речь эту сутулый очкарик, наверняка близко не стоявший к воинской службе, держал перед офицером, лишь основательно покопавшись в толстенном справочнике, извлеченном из банковских глубин, и проведя ряд консультаций по телефону с кем-то невидимым, но, несомненно, очень компетентным. За это время томящийся перед конторкой поручик успел изучить все рекламные буклеты и изрисовать рожицами и виселицами с повешенными на них генералами целую стопку каких-то бланков.
— И?
— И получить по ним деньги можно лишь в пределах действия выписавшего их казначейства. А кроме того, ваш чек снабжен не казначейской печатью установленного образца, а всего лишь печатью какого-то ведомства. Сейчас… Тут смазано… — Кассир вооружился огромной лупой и прочел по складам: «Полевое интендантство…» непонятно… Да, «город Хорог». Вы служили в Хороге?
— Нет, несколько дальше… — буркнул Саша, забирая никчемный образчик чиновной жадности, которой конца и краю в России-матушке не предвиделось. — Честь имею…
Конечно, не так уж и велика была сумма на чеке, но и не мала. И вот теперь он стоял на ступенях банка без гроша в кармане, разрываясь между желанием скомкать чек и швырнуть его в мусорную урну или отнести в военную прокуратуру вместе с жалобой на произвол Коротевича. В битве злости и жажды справедливости победил сарказм: поручик аккуратно припрятал бумажку, пообещав себе повесить в рамочке на стенку своего будущего рабочего кабинета, дабы напоминал о юношеской глупости и доверчивости до седых волос.
Увы, факт оставался фактом: Саша вернулся домой, а в кармане у него не было и ломаного гроша. Можно было, правда, заглянуть в фамильный особняк Бежецких: дворецкий Иоганныч, знавший «младшего барина» с пеленок, конечно, без звука выдал бы требуемую сумму, но возвращаться домой вот так, нищим, тем более — начинать гражданскую жизнь с долгов, пусть и перед родителями, молодому человеку претило. Лучше уж до штаба добраться на трамвае зайцем (вряд ли кто потребует билет у офицера), а до дома потом — на перекладных: слава Всевышнему, дорожное предписание было подлинным и действовало пока без осечки…
— Ба-а-а! Кого я вижу! — раздалось рядом, и Саша, вздрогнув от неожиданности, завертел головой. — Сам блистательный покоритель Памира и Гиндукуша! Или уж сразу Гималаев? Сашка, черт тебя подери!
К поребрику тротуара приткнулась дорогая сверкающая машина, из открытой двери которой высовывалась знакомая физиономия.
— Фон Тальберг? — Поручик не верил собственным глазам. — Карлуша? Откуда? Ты же вроде бы должен…
— Да и ты, Бежецкий, тоже должен быть далеко! — выбрался наконец из-за руля барон, кидаясь в распростертые объятия старого приятеля. — Где-то там, на Востоке…
— Как я рад, Карлуша!
— А я-то как рад! Я не могу, Саша! Право, я сейчас зарыдаю!
— О-о! Да ты уже поручик, — отстранился Бежецкий, чтобы рассмотреть погоны товарища. — Как это тебе удалось?
— Долгая история, — смутился честный фон Тальберг, отводя глаза. — Родня подсуетилась, то да се… Словом, я теперь адъютант генерала… А ты-то как? — сменил он тему. — Какими судьбами в столице? Служба? А что это вид у тебя такой? Заморенный, что ли… Прости, если обидел ненароком.
— Это еще более долгая история, — рассмеялся наш герой. — Вот, вернулся…
И внезапно ему стало так стыдно, так невыносимо признаться товарищу по учебе, одному из тех, с которыми еще недавно строил наполеоновские планы, в своем решении оставить службу, что он смешался и принялся мямлить:
— Вот… понимаешь… за новым назначением… такое дело получается… Ты ведь за рулем? — нашелся он. — Не подбросишь меня?
— Мое авто к вашим услугам, мон женераль! — картинно распахнул дверь «Даймлера» барон. — Кстати, расстегнись — у меня в салоне жарко, как в Африке. Ты же помнишь, Бежецкий, какой я мерзляк? Немец-перец-колбаса, помнишь, а?
— Конечно! Карл у Клары украл кораллы…
— Ага! А толстяка Ардабьева помнишь?
— Он-то хоть в адъютанты не собрался?
— Да ты что! Делает карьеру в своем Екатеринбурге!
— А Володька?
— В Варшаве! Танцует мазурки с паненками и через день стреляется на дуэлях с панами.
— А помнишь?..
— Нет, а ты помнишь?..
Друзья, перебивая друг друга, вспоминали однокашников, хохотали над старыми, теперь казавшимися милыми до умопомрачения шутками, смаковали прозвища товарищей и преподавателей. Карл все время порывался зарыдать, тем не менее цепко держась за руль и педантично, по-немецки следуя всем тонкостям Дорожного Уложения. Казалось, что училище было давным-давно, лет двадцать назад, а они сами тогда, с высоты нынешних зрелых лет — совсем сопливыми мальчишками. А прошел-то всего лишь какой-то год с небольшим…
От хохота и действительно тропического климата, поддерживаемого теплолюбивым остзейцем в салоне, а более всего — от слабости, все еще не выпускавшей его из своих когтей, Саша вспотел и расстегнул на груди свою толком не обмятую еще шинель.
— О-о-о! — едва не врезался в фонарный столб от изумления фон Тальберг, забыв про дорогу, правила и руль заодно. — Да у тебя орден! Постой-постой… Станислав?! С мечами! Я не могу, господа! Право, я сейчас зарыдаю!.. Сейчас же расскажи, за что?
— Отстань, — слабо отбивался Александр от наседавшего с расспросами однокашника, лихорадочно думая, как объяснить восторженному тевтону свое решение. — За дело получил… Нет, не так… Да брось ты — за такое Георгий положен… Прекрати…
— Эх, Сашка… — отстал наконец барон от выпотрошенного приятеля, счастливо улыбаясь и вытирая свободной рукой обильно выступившие слезы. — Я всегда говорил, что тебя ждут великие свершения! Ты из нас был самым способным, самым благородным, самым… — Он порывисто перевел дух. — И первым повоевать успел, и орден первым заслужил… Я просто горжусь, что учился с тобой в одних стенах, Бежецкий! И надеюсь, что твое имя в свое время будет высечено на них золотом!..
Карл некоторое время моргал, давясь слезами гордости за друга, а потом спохватился:
— Слушай! А тебе в какой штаб? На Морскую, Гороховую или…
— Знаешь, Тальберг, — Александр от смущения не знал, куда девать глаза, — что-то я решил повременить со штабом… Что-то нездоровится мне. Отлежусь недельку дома, приду в себя…
— А ты разве не за новым назначением? Я думал, тебе предписано…
— Да нет, в отпуску я… По ранению.
— Тогда действительно — лучше прийти в себя, — покивал головой немец. — Значит, на Пушечную?
— Нет, я в имение… Слушай, Карл, ты не одолжишь мне рублей двадцать пять, а? Поиздержался в дороге…
— Какой разговор, друг! — полез за отворот шинели фон Тальберг. — Помочь другу — честь для меня…
18
Автобус с шипением закрыл дверцы и покатил себе дальше, а Саша, проводив его взглядом до поворота, подхватил с обочины тощий свой баул и зашагал, разбрызгивая грязь, по знакомому проселку, ответвлявшемуся от асфальтированной трассы.
В лесу уже лежал снег, рыхлый и темный, изъеденный мириадами пор, готовый впитаться в землю талой водой из-за неожиданной декабрьской оттепели, но упорно держащийся здесь, вдали от солнечных лучей и поддерживаемый ночными морозцами. Но недолго ему уже осталось хранить верность зиме, как бойцу в окружении. Приближался ее черед.
Солнце склонилось к западу и наконец под вечер, пробившись сквозь тучи, бросало на раскисшую дорогу косые, синие в оранжевых закатных лучах, тени, превращая грязь в расписанный геометрически правильным узором восточный ковер. Раскидистые ели тесно, будто молчаливые стражи, обступали проселок, и все вместе это создавало иллюзию мрачного великолепия какого-то невиданного дворца…
Расстояние, в салоне автомобиля всегда казавшееся плевым, на деле превратилось в довольно долгое путешествие. Лес расступился, когда над головой уже сияли первые звезды. Подмораживало, и грязь под ногами, распустившаяся за день, схватывалась в хрусткий монолит.
Завидев огни родного дома, Александр переложил баул в другую руку, подышал на озябшие на вечернем морозце пальцы и ускорил шаг. Больше всего он опасался, что в усадьбе никого, кроме слуг, не будет и придется объяснять по телефону, почему он не явился сразу в родовой особняк на Пушечной, а поперся на ночь глядя в такую даль, да еще на рейсовом автобусе и пешком. И уж тогда скрыть свои намерения вряд ли получилось бы. А Саша хотел все еще и еще раз обдумать, чтобы потом уже о своем решении не жалеть никогда. Теперь же, при виде ярко освещенных окон отчего дома — прислуга никогда не позволила бы себе такой роскоши — у него отлегло от сердца.
Отца, общения с которым он сейчас не хотел больше всего, застать здесь он не ожидал — капитан лейб-гвардии Семеновского полка Павел Георгиевич Бежецкий непременно был на службе, но матушка… Миновав роковой в жизни любой женщины, а особенно женщины светской