Белый цветок сжался в бутон, Скрывшись от солнца и чуждых глаз. Каждый селенаэ спешит домой, Когда ты решишь раскрыться для нас.
Я напеваю внезапно возникшую в голове песню, когда звоню в колокол аббатства. Дети учат ее едва ли не первой, но я не вспоминала о ней уже несколько лет. Дожидаясь, пока мне откроют, невольно выискиваю в просветах между листьями в форме сердца хотя бы намек на то, что человек со шрамом наблюдает за мной. И продолжаю напевать мелодию, словно это сможет защитить меня.
Шаркая ногами, в мою сторону направляется женщина, и она мало похожа на ту, что когда-то научила меня петь эту песню. В трех шагах от ворот она вытягивает скрюченную, как клешня, руку вперед, чтобы нащупать решетку, а закрытые пеленой глаза смотрят мимо меня.
– Кто там? – хрипло спрашивает она.
– Это я, матушка, – отвечаю я, не зная, какой ожидать реакции.
Наш последний разговор вышел довольно неприятным. Но теперь уголки губ на морщинистом лице поднимаются вверх, словно солнце на рассвете, а глаза озаряются светом, хотя взгляд у матери Агнес все такой же отрешенный.
– Катрин?
– Да, пришла проведать вас.
Радость на лице настоятельницы вызывает удивление, но вскоре редкие брови приподнимаются, а рот изгибается в скептической ухмылке. Так мать Агнес больше походит на себя.
– Ты чего-то хочешь, – заявляет она.
– Магистр Томас сказал, что вы нездоровы. – Выражение ее лица не меняется, отчего у меня вырывается вздох. – И я пришла, чтобы извиниться.
– Хм. Видимо, тебе очень сильно хочется узнать то, за чем ты пришла.
Настоятельница достает связку ключей из-под серой шерстяной мантии, быстро отыскивает нужный, но ей приходится повозиться, чтобы попасть в замочную скважину.
Как только ржавая калитка открывается со скрежетом, я вхожу в арку и несколько раз моргаю, чтобы привыкнуть к полутьме после яркого солнечного дня. Мать Агнес закрывает и вновь запирает калитку, пристегивает связку ключей к поясу. Мне хочется смягчить этот неловкий момент шуткой.
– Вы не ошиблись в моих мотивах, – говорю я. – Я почуяла запах имбирного печенья сестры Луизы еще у самого святилища.
Тонкие губы матери Агнес подергиваются, пока мы идем по мрачному коридору.
– Ну, раз уж ты проделала этот путь, то заслужила кружечку чая.
Настоятельница ведет пальцами по стене, как я несколько минут назад, но не поддавшись эмоциям, а для того, чтобы знать, где повернуть, и не пропустить дверь в свою гостиную.
Когда мы входим, из-за стола, заваленного бухгалтерскими книгами и пергаментами, вскакивает девушка.
– Катрин! – выдыхает она, и на ее лице появляется намек на озорную улыбку.
Я закатываю глаза:
– Все еще Кэт. Ты первая начала меня так называть, помнишь?
– Конечно помню.
Маргерит бросает обеспокоенный взгляд на настоятельницу, и в этот момент я понимаю: она в полном облачении сестры Света, ее волосы скрыты под белым платком, а талию обхватывает поясок из бисера.
– Когда ты дала обет? – спрашиваю я.
Мать Агнес направляется к потертому мягкому креслу, делая вид, что не слушает наш разговор, но я хорошо ее знаю.
– В середине зимы, – отвечает Маргерит. – Как и положено.
Церемония проводится в самый короткий день в году, символизируя, что сестра должна наполняться Светом в каждый последующий.
– И ты не позвала меня?
Маргерит заламывает свои изящные руки, когда в разговор вмешивается мать Агнес.
– Я сказала ей, что она должна передать приглашение лично. – Настоятельница опускается на свое место. – Но ты так и не появилась здесь, чтобы получить его.
Голубые глаза подруги наполняются слезами, но Маргерит всегда плакала только за других. И довольно часто – из-за моих наказаний. Что ж, судя по всему, ничего не изменилось. Я вздыхаю.
– Прости, Марга. Я просто…
– Поддалась гордыне, – заканчивает мать Агнес.
Я хмурюсь:
– Я собиралась сказать «злилась».
И это правда.
Настоятельница беззаботно откидывается на спинку кресла.
– Злость – форма гордыни.
Не знаю, права ли она, но, если честно, мне все равно. Мне лишь жаль, что из-за этого пострадала Маргерит.
– И ты постригла волосы? – спрашиваю я.
Эта мысль вызывает боль. Я всегда завидовала золотистым волнистым локонам подруги, которые легко укладывались в прически, в отличие от моих темных непослушных кудрей.
Маргерит смеется:
– На самом деле нет. Мне разрешили сохранить их до осени, чтобы еще немного подросли.
– До осени? – переспрашиваю я. – Почему… ох…
Крупная торговая ярмарка Коллиса. Со всех уголков Галлии съезжаются мастера, в том числе и изготовители париков.
– Ты сможешь выставить их на аукционе.
Мать Агнес кивает:
– На эти деньги мы купим новый ткацкий станок. Сможем больше ткать.
Аббатство обеспечивает себя самостоятельно и даже получает прибыль от продажи ткани, которую ткут сестры и послушницы. Но станок здешний – старше самой настоятельницы.
– Я рада внести свой вклад, – говорит Маргерит.
И я в этом не сомневаюсь.
– Сестра, – говорит настоятельница, – вы сможете пообщаться с Катрин в следующий раз. А сейчас не могла бы ты принеси нам чаю, пока мы будем обсуждать ее текущие дела?
Я фыркаю. Она ведет себя так, словно мы будем договариваться о цене на шерсть.
– И немного имбирного печенья, пожалуйста, – добавляю я, садясь на длинный жесткий диван справа от настоятельницы.
– Как продвигается расширение святилища? – спрашивает мать Агнес, как только дверь за Маргерит закрывается.
Пока подруга не вернется и не уйдет снова, настоятельница будет вести разве что светскую беседу.
– Через несколько недель начнут сводить потолок, – рассказываю я. – Каменщики всю зиму обтесывали камни для арок.
Когда Маргерит возвращается с подносом, я все еще описываю, как установят блоки под остроконечной крышей. Подруге требуется несколько минут, чтобы аккуратно поставить блюдце, чашку и печенье перед настоятельницей, а затем налить чай и сладкие сливки. Передо мной она ставит медовый напиток, который я люблю больше, и, подмигнув, оставляет тарелочку со стопкой печенья. Все это время я обдумываю, как начать разговор о том, что мне хотелось узнать.
Все три мужа матери Агнес жили в других странах, так что она, скорее всего, повидала больше мест на континенте, чем магистр Томас. Когда последний муж умер, состояние вдовы – и отсутствие у нее наследников – привлекло внимание самого короля.
Он уже был женат, но ничего не мешало ему отдать леди Агнес за одного из своих приближенных. Поэтому ее вызвали ко двору, но, остановившись по пути в аббатстве Солис, чтобы отдохнуть, она решила остаться здесь насовсем. Написала королю очень милое письмо, в котором рассказала, как Солнце обратилось к ней во сне и велело остаться и служить сестрой Света. Имущество, таким образом, перешло под управление религиозных властей Коллиса. Новоиспеченную сестру тут же назначили настоятельницей аббатства, и эта должность сохранится за ней до самой смерти. Даже королевский указ не мог отменить этого.
За последующие сорок лет благодаря матери Агнес молитвенная община из дюжины сестер превратилась в место, где девушки обучались большему количеству профессий, чем где-либо на континенте. Большая часть учениц попадала сюда из созданной матерью Агнес школы для девочек-подкидышей, большинство из которых прямо со школьной скамьи отправлялись в монастырь.
Да, подобная вербовка – не лучший ход, но жизнь редко предлагает хорошие варианты девочкам-сироткам, таким как я и Маргерит.
– Я слышала, что произошло убийство, – говорит мать Агнес, как только двери закрываются вновь. – И что ты в этом замешана.
Не знаю, откуда она получает информацию, но всегда точную.
– Расскажи мне, – поднося чашку к губам, продолжает она. – Почему градоначальник назначил венатре расследовать смерть этой бедняжки?
– По двум причинам, – отвечаю я. – Преступление оказалось ужасным, и Удэн признался, что, хм, проводил тот вечер в ее компании.
Настоятельница глубокомысленно кивает:
– Вот почему ни граф, ни его сын не ведут расследование.
– Верно. Хотя Ламберт Монкюир помогает. – Я постукиваю пальцами по краю своей чашки. – Венатре, Симон, их дальний родственник, но он очень умный и знает толк в раскрытии преступлений. И я помогала ему, потому что нашла тело в ту ночь.
– Катрин, что ты делала на улице посреди ночи? – становясь серьезной, спрашивает мать Агнес.
– Осматривала святилище, – объясняю я. Ей никогда не нравилось мое увлечение лазаньем, даже когда я жила в аббатстве. – Мы отстаем от графика, к тому же я хорошо вижу в лунном свете.
– Насколько хорошо?
В ее тоне появляются такие нотки, от которых волосы у меня на затылке встают дыбом.
– Достаточно, чтобы делать свою работу как следует.
Несколько секунд в комнате царит тишина, если не считать тяжелого дыхания матери Агнес.
– Тебе не следует выходить на улицу ночью, – наконец говорит она. – Это небезопасно, и убийство – тому доказательство. Я поразмыслю, не написать ли магистру Томасу, что я думаю о его поручениях для тебя.
В первый год после того, как я покинула аббатство, ему каждую неделю приходили язвительные письма от настоятельницы. Сомневаюсь, что он обратит внимание на очередное.
– Расскажи мне об этом Симоне, – просит настоятельница, уткнувшись в чашку.
– Что о нем рассказывать? – не ожидая такой смены темы, спрашиваю я.
Ее глаза с бесцветными ресницами смотрят на меня не мигая.
– Ну же, Катрин, может, я и ослепла, но все еще прекрасно слышу. Он тебе приглянулся.
Я прокручиваю в голове наш разговор, пытаясь вспомнить, что такого сказала. Только то, что Симон раскрывает преступления и очень умен. Два замечательных качества. Но когда в мыслях возникает его нерешительная улыбка и то, как он заботился обо мне, в груди неожиданно разливается тепло. Как, во имя Света, она почувствова