Когда мы добираемся до середины галереи, Симон останавливается, зачарованный красотой алтаря и его безмолвным венцом. Высоко над алтарем расположена небольшая квадратная башня с окнами, поэтому это самое святое место – его никогда не накрывает тень. Эта картина всегда завораживает меня. Вот и сейчас я с радостью останавливаюсь, чтобы полюбоваться.
– В таком месте можно проникнуться верой, – шепчет Симон.
– Ты не веришь в Солнце? – спрашиваю я.
Он невесело усмехается:
– Я верю, что Солнце существует. Только дурак станет отрицать это. А в то, что именно оно даровало нам все, – нет.
Это богохульство. Мне следовало бы бежать сломя голову от того, кто говорит подобные вещи, но голос Симона звучит так потерянно, словно ему хотелось бы верить, но что-то мешает.
– Почему?
Он качает головой:
– Если Солнце действительно такое благословенное и обладает такой властью, почему оно допускает лишения и страдания в мире? Почему позволяет людям совершать такие гнусные поступки?
Несколько дней назад я поняла, что убийство Перреты – не первое, что увидел молодой венатре. И не самое ужасное. Так что его цинизм можно понять.
– Мать Агнес говорит, что наша жизнь – дар Солнца, – говорю я. – А передав что-то в дар, ты не имеешь права решать, как это используют и правильно ли это делают. Иначе какой же это дар?
– Такая свобода действий опасна, ведь она может разрушить жизни других, – отвечает он.
– Да, – признаю я. – Но необходима. Нельзя стать по-настоящему хорошим, если перед глазами нет плохого примера.
Губы Симона слегка приподнимаются в ухмылке:
– Я и не знал, что ты философ.
– Это детство в монастыре дает о себе знать.
Симон никак не комментирует эти слова, а поворачивает руку и переплетает наши пальцы. Вряд ли он видит румянец, заливший мои щеки, но я все же быстро отворачиваюсь и иду к следующей лестнице. Пол первого уровня южной башни весь в пыльных следах и помете голубей, спящих на стропилах двумя этажами выше. Лунный свет проникает сквозь высокие арочные проемы, не закрытые стеклом или ставнями.
Хотя сегодня вечером мне пришлось частенько вступать в лунный свет и выходить из него, я задерживаю дыхание и прищуриваюсь, прежде чем выйти на освещенное пространство. И тут же чувствую пульс Симона – через ладонь и пальцы. Ритм, быстрый после подъема, ускоряется еще сильнее, когда Симон видит, что я веду его по покатому краю крыши.
– Это безопасно?
– Совершенно, – отвечаю я, указывая на каменный желоб. Его правая сторона приподнята сантиметров на пять, а вдоль нее тянутся строительные леса. – Он такой широкий, потому что вся дождевая вода с крыши стекает сюда.
– Широкий? – бормочет Симон. – Да тут даже детские санки не влезут.
– Поэтому мы сюда детей и не пускаем, – отмахиваюсь я.
Но он лишь хмурится в ответ на мою шутку.
– Просто не смотри вниз. И наклонись чуть влево, поближе к крыше.
Непохоже, что Симон собирается отпустить меня, но я все равно сжимаю его руку, чтобы дать понять, что он может держаться за меня. А затем делаю шаг вперед, левой рукой держа его за правую. Из-за этого ему приходится слегка повернуться влево, и теперь он невольно смотрит на крышу. Наверное, это к лучшему.
Впереди виднеется силуэт Пьера. Несмотря на темноту, это место настолько мне знакомо, что я могла бы пройти здесь с завязанными глазами, но мне приходится сдерживать шаг.
– Почему эти каменные столбы выгнуты дугой? – спрашивает Симон, когда мы проходим мимо третьего по счету.
– Это аркбутаны, – отвечаю я. – Передают вес здания на землю. Благодаря им можно строить более тонкие стены и большие окна, чтобы внутрь проникало больше света.
– Они похожи на гигантские паучьи лапки.
Я согласно киваю:
– Возможно, пауки и стали источником вдохновения. Замыслы природы часто безупречны.
– Ты много знаешь об архитектуре, – говорит Симон.
Я ухмыляюсь. Сколько бы я ни ныла, что приходится показывать святилище посетителям и высокопоставленным чиновникам, мне доставляет удовольствие каждая секунда.
– Ты даже не представляешь сколько. Я могла бы потратить не меньше часа на описание математической эстетики арок трифория[3], проходящего вдоль нефа.
– Чего?
– Ты понял, о чем я.
Симон усмехается:
– Не уверен, что стал бы возражать против такой лекции. Или любой другой, лишь бы лектором была ты. – Он замолкает на мгновение, а затем торопливо добавляет: – Об архитектуре и святилище, конечно.
Его смущение невероятно забавно, поэтому остается лишь радоваться, что я смотрю вперед. Сомневаюсь, что иначе мне удалось бы сохранить невозмутимость.
– Тогда позволь провести первый урок, – начинаю я. Мы как раз добрались до Пьера и более широкого карниза вокруг него. – Эти полнотелые статуи – химеры. Горгульями же называют скульптуры в виде головы или части тела с водосточными желобами. А они, – я кладу правую руку на каменную спину, – просто украшение.
Симон обводит взглядом химеру с огромными крыльями.
– Я и не представлял, насколько они большие. – Он отпускает мою руку и прикасается к статуе. – И страшные.
Я скрываю разочарование, охватившее меня из-за того, что мы больше не соприкасаемся, за оскорбленным видом.
– Не слушай его, Пьер. – Я похлопываю по мускулистой шее, словно передо мной собака. – Ты прекрасен.
– Ты дала ему человеческое имя?
– А как мне еще его называть?
– Не знаю. – На его лице появляется неуверенная улыбка. – Птице-собака-лев…
Как бы Симона ни нервировало нахождение на такой высоте, он кажется более расслабленным, чем я когда-либо видела. «Вот только я знакома с ним меньше пяти дней», – напоминаю себе я.
– Зачем такая страшная статуя на таком красивом здании? – покачав головой, интересуется он.
Но на этот вопрос у меня есть ответ.
– По словам матери Агнес, они должны отпугивать всех настоящих демонов, которые попытаются проникнуть в святилище. Они как бы заявляют, – я угрожающе понижаю голос: – «Я охраняю это место, брат демон, и я намного страшнее тебя, так что не вздумай бросать мне вызов».
Услышав это в восемь лет, я удивилась и спросила: разве демонессы не ищут таких сильных партнеров, чтобы создавать маленьких демонят? За этот вопрос меня отправили на два месяца мыть кастрюли на кухне, и я до сих пор не знаю на него ответа.
Симон наблюдает за мной, словно знает, что я задумалась о чем-то, но это не злит его.
– Здесь ты и увидела того человека?
– Верно.
Я поворачиваюсь лицом к югу. Симон подходит ко мне сзади, касаясь одеждой моей спины. Его сердцебиение эхом отдается в узком пространстве между нами. Сейчас, когда мы добрались до безопасного места, оно чуть замедлилось.
Не раздумывая, я кладу ладонь на крыло Пьера – и вдруг наталкиваюсь на руку Симона. И тут же выбираю место чуть дальше, чтобы наша кожа не соприкасалась. Свободные рукава его рубашки спустились до локтя, и обнаженное предплечье расположилось параллельно моему. Вены под серебристо-бледной кожей тянутся вдоль руки, словно голубые виноградные лозы, переплетаясь в районе запястья. Моя кожа более золотистая, кровеносные сосуды кажутся зеленоватыми, – и эта разница завораживает.
– Откуда?.. – голос Симона срывается, и он прочищает горло. – Откуда он появился?
Я вытягиваю руку, слегка откидываясь назад:
– Оттуда.
Щека Симона скользит по моей макушке, когда он опускает подбородок, практически упираясь мне в плечо.
– А… я понял.
Его проникновенный голос расползается по коже тысячей мурашек, а я вдруг понимаю, что слегка покачиваюсь. Симон тут же обхватывает правой рукой мою талию, чтобы не дать упасть.
– Ты в порядке? – шепчет он, и мои волосы колышутся от его дыхания.
Не желая отвлекаться, я закрываю глаза и киваю, невольно задевая ухом его нос и губы. О, мое Сияющее Солнце!
Симон передвигает ладонь на каменном крыле Пьера, чтобы накрыть мою. И от его запястья по тыльной стороне моей руки расходится дрожь от пульса, пока его дыхание скользит ниже, к моей шее. Я растворяюсь в тепле его тела за спиной и в звуках нашего сердцебиения, которое вновь стало таким частым, будто мы поднимаемся по лестнице.
Это лунный свет так влияет? Или это из-за того, что я никогда не была так близко к мужчине? Знаю, чувства Симона не обострены, как мои, но испытывает ли он нечто большее, чем обычно?
Открыв глаза, я поворачиваюсь лицом к нему и спиной к каменной фигуре Пьера. Левая рука Симона все еще покоится на крыле, а правая – на моей талии. Его глаза – цвета хрусталя, если не считать небольшого карего пятна. Они изучают мое лицо, пока взгляд не замирает на моих губах, давая понять, что у Симона на уме. Меня никогда не целовали, если не считать того странного поцелуя Реми. Но сейчас все воспринимается по-другому. И не только потому, что я этого хотела и ждала.
Симон склоняется ниже и замирает, словно дает возможность отодвинуться. Вот только у меня даже мысли такой не возникает. Вместо этого я делаю глубокий вдох, наполняя легкие ароматами, которые игнорировала до этого. От Симона пахнет потом, маслом для фонарей, тушеной бараниной с розмарином, элем и… кровью.
Я моргаю, пытаясь отыскать источник последнего запаха.
– Что у тебя с шеей?
От левого уха Симона к ключице тянутся три длинных царапины. Они неглубокие, но в некоторых местах кожа порвалась, и появились темные линии.
Он тут же выпрямляется и тянется правой рукой к левой стороне шеи.
– Это не то, что ты подумала.
То есть не следы от ногтей? Потому что я не могу представить что-то другое, кроме этого.
– А что же?
– Ничего.
Чары, пленившие нас, рассеиваются, и Симон резко отворачивается.
– Спасибо, что провела меня сюда. Но уже поздно. Нужно возвращаться.
Он торопливо шагает вперед, когда мы молча возвращаемся к окну. И больше не пытается взять меня за руку, хотя луна опустилась ниже и вокруг стало куда темнее.