– Я хотела спросить про Жулиану, – вздохнув, признаюсь я. – Ей лучше?
Удэн фыркает:
– Дуется на Симона из-за того, что уехал, и не выходит из комнаты.
Как странно. Я поворачиваюсь к Ламберту и, сцепив руки под подбородком, смотрю на него снизу вверх.
– Ужасно. Я могу нанести ей визит?
Ламберт краснеет.
– Полагаю, это не повредит ей.
Удэн закрывает глаза, а я продолжаю улыбаться старшему из братьев. Но, прежде чем я успеваю обхватить предложенную руку, Удэн втискивается между нами и подставляет свой локоть.
– Ай-ай-ай, брат, – бранит он Ламберта, уводя меня. – Что бы сказала леди Женевьева, если бы увидела, что ты играешь с маленькими котятами?
Я еле сдерживаюсь, чтобы не поморщиться, но стараюсь сосредоточиться на том, что действительно важно: мне разрешили увидеть Жулиану. Ламберт присоединяется к нам, но мускулы на его шее натянуты, словно канаты шкива. Когда мы доходим до их дома, Удэн кладет руку мне на поясницу и ведет до лестницы, а затем – на второй этаж. Их дом довольно большой, поэтому по каждую сторону коридора три комнаты, а не две, как у нас. Удэн подводит меня ко второй двери слева и стучит три раза.
– Жулиана! – зовет он. – К тебе гости!
Краем глаза я замечаю, как Ламберт заходит в первую комнату и закрывает за собой дверь. А несколько секунд спустя Жулиана открывает свою.
Солнца свет!
Запах пота, немытого тела, человеческих испражнений и… страха ударяет мне в нос. Жулиана кажется худее, чем когда-либо, ее глаза напоминают черные провалы с фиолетовым отливом, волосы свисают грязными прядями вокруг впалых щек, но при виде меня на ее лице расплывается улыбка.
– Кэт!
Я отступаю на полшага назад, когда до меня долетает ее зловонное дыхание.
Удэн корчится от отвращения и, прежде чем отвернуться, поднимает брови, как бы говоря: «Ты сама хотела прийти».
Жулиана хватает меня за запястье, втаскивает в комнату, закрывает и запирает двери. В комнате полумрак, поэтому трудно что-то разглядеть, и я боюсь даже пошевелиться, чтобы не задеть что-нибудь… например, ночной горшок, содержимое которого я отчетливо ощущаю.
– Прости, что тебе пришлось увидеть меня такой, – на удивление спокойным голосом говорит Жулиана.
Она подходит окну, закрытому досками, и опускает несколько из них, чтобы в комнату проникли свет и свежий воздух.
Задержав дыхание, я тут же подхожу к окну поближе, пока не чувствую прохладу на лице. А затем осматриваю остальную часть комнаты, заваленную скомканными листами и грязной одеждой.
– Леди Жулиана, что с вами случилось?
Она поворачивает руки ладонями вверх и обводит комнату.
– Такова моя жизнь без Симона.
Сначала у меня возникает мысль, что Жулиане просто нечем заняться без него, но ее голос звучит так, словно происходящее – в порядке вещей.
– Что ты имеешь в виду? – спрашиваю я. – Тебя заперли здесь?
– Раньше меня не выпускали из комнаты, – говорит она. – Даже когда я чувствовала себя хорошо. До Симона. Он вызволил меня отсюда. – Жулиана вновь обводит комнату руками. – Но, как бы ужасно это ни выглядело, мне лучше оставаться здесь, где они не смогут меня увидеть.
Я поддаюсь ее страху.
– Кто не сможет увидеть?
– Отец и Удэн. – Она качает головой. – Да и Ламберта хочется пощадить. Он достаточно насмотрелся на маму.
– Жулиана, я ничего не понимаю. – Хотя, если говорить начистоту, я и раньше не всегда ее понимала.
Она вздыхает и, отвернувшись, проводит пальцами по волосам, силясь их пригладить. Затем доходит до кровати и резко поворачивается ко мне.
– Послушай, Катрин. Я расскажу тебе все, потому что Симон тебе доверяет. И потому что я доверяю. – Она делает глубокий вдох и сцепляет руки. – Это связано с матерью и ее болезнью.
– С твоей матерью? – тупо переспрашиваю я.
Несколько дней назад Жулиана уже упоминала, что ее мать болела всю жизнь, но я никак не могла ее вспомнить. По-моему, и видела-то лишь однажды.
– Да. – Жулиана кивает. – Но у мамы болело не тело, а разум. Поэтому много лет ее скрывали от чужих глаз дома или в нашем загородном поместье.
Она замолкает на мгновение, и я понимаю, что она оценивает мою реакцию.
– И каким расстройством разума она страдала? – осторожно спрашиваю я.
Жулиана сжимает тонкие пальцы, стараясь сдержать дрожь.
– Она слышала голоса и видела ужасные видения. В ее голове возникали странные идеи, которые перерастали в запутанные бредни. И никто не мог ее убедить, что это неправда. Каждый раз, когда она видела Удэна, то кричала, что он демон, которым заменили ее настоящего ребенка. – Жулиана смаргивает слезы. – Мы с Ламбертом еще помнили времена, когда она была в своем уме, но Удэн ее просто ненавидел. И, честно говоря, я его не виню.
Она делает еще один глубокий вдох, а затем продолжает:
– Отец не смог спокойно смотреть, как она угасает, поэтому погрузился в дела Коллиса. А когда он отправил меня учиться в монастырь, бремя заботы о матери легло на плечи Ламберта. На самом деле она подпускала к себе только его. Даже причиняла себе вред, если он уходил…
Уж лучше оставаться сиротой, чем видеть, как твоим родителям становится хуже день ото дня! Сердце наполняется сочувствием к Ламберту. Хотя Удэна мне тоже жаль. Что же до Жулианы… теперь мне кажется, что ее великолепная память – проклятие. Она не только не может забыть то, что видела или пережила, но и отчетливо помнит каждую деталь.
Молчание затягивается, становясь неловким.
– Наверное, это было ужасно для всех вас.
– Да. И даже не знаю, что хуже – несчастье или необходимость притворяться, что у нас в семье все хорошо. – Она морщится. – Мы до сих пор притворяемся.
Теперь понятно, почему Удэн всегда думает только о себе, а граф так заботится о своем внешнем виде. Недавно Жулиана говорила, что после смерти матери Ламберт задушил ее своей заботой, к ее неудовольствию. Раньше я считала, что после приезда Симона у нее просто появился еще один родственник мужского пола, на которого можно положиться…
Но все оказалось намного сложнее.
– Когда ты впервые поняла, что страдаешь той же болезнью? – спрашиваю я.
На лице Жулианы – та же легкая улыбка, какую я часто видела у Симона, когда ему нравились мои выводы.
– Практически всю мою жизнь я замечала небольшие знаки, – говорит она. – Но убедилась в этом примерно лет в шестнадцать. Ко мне на улице стали подходить люди и говорить со мной. Особенно если я уставала. Частенько рассказывали мне то, что мне хотелось знать. Но, хотя я видела и слышала их, чувствовала их запах, а иногда даже прикасалась к ним, они не были реальными.
– Похоже на галлюцинации от сконии, – моргнув, отмечаю я.
– По иронии судьбы, она-то мне и помогает. – Жулиана осторожно делает шаг ко мне, словно я пугливое животное. – Но я стала все реже и реже показываться на людях и всегда боялась заговорить с кем-нибудь, если приходилось выйти из дома. Я никогда не могла сказать наверняка, с человеком говорю или с плодом моего воображения.
В ночь убийства Перреты она щелкнула пальцами, привлекая внимание Симона.
– Когда я впервые попыталась заговорить с тобой, ты ответила мне только после кивка Симона, – говорю я. – В тот момент мне показалось, что он дает тебе разрешение вести беседу от его имени, а он просто подтвердил, что я настоящая.
– Да.
Симон – из Мезануса. Поэтому он понимал природу болезни Жулианы и знал, как помочь справиться с ее галлюцинациями. Когда она начинала подбирать рифму к словам или вести себя странно, он старался успокоить ее, но этим не ограничился: с радостью водил ее с собой, общался с ней как с равной, ценил ее мнение.
– А Ламберт знает? – спрашиваю я.
Жулиана качает головой:
– После мамы мне не хотелось взваливать на него и это. Уверена, он подозревает, что мне досталась доля ее безумия, но мне удалось скрыть, насколько большая.
Что-то я сомневаюсь. Нужно быть слепым, чтобы не заметить, что с ней происходит.
– Что ты имела в виду, сказав, что скония помогает?
Ее худые плечи устало поднимаются и опускаются.
– Симон смешивает ее с валерианой и другими успокаивающими травами. Такой чай часто позволяет успокоить разум и не дает ему создавать иллюзии, а мысли не перескакивают с одной на другую и не разбегаются в голове. – Она вздыхает. – Но, к сожалению, не всегда. Иногда мне становится очень плохо, прежде чем удается уснуть. Особенно в последнее время.
Теперь многое становится понятно.
– Так вот что попросил мне налить Симон.
– Да, прости. – Жулиана прикусывает губу. – Он не понимал, как сильно настоялся чай за ночь.
Мне требуется несколько секунд, чтобы осознать все сказанное. Легко отмахнуться от душевнобольного как от кого-то не стоящего внимания. Но женщина передо мной – намного лучше, чем большинство людей, которых я встречала.
Мать Агнес говорила – таких, как Жулиана, в Мезанусе пускают жить в дома и заботятся о них как о членах семьи. Возможно, это единственное место, где к болезням разума относятся так же, как к болезням тела – с состраданием и заботой. Интересно, почему Симон не отвез ее туда?
– Чем я могу тебе помочь? – наконец спрашиваю я.
В глазах Жулианы блестят слезы, а уголки губ слегка подергиваются в улыбке.
– Ты не стала искать предлога сбежать отсюда поскорее. И этого более чем достаточно.
Глава 27
Правда, вскоре Жулиану приходится покинуть. Уже прошло не меньше четверти часа с тех пор, как звонили в колокола, а значит, полуденная молитва уже началась. Я еще хотела навестить сегодня мать Агнес, но уже не осталось времени даже на краткий визит. И едва ли осталась пара минут, чтобы снять праздничное платье и добраться до святилища достаточно быстро, чтобы магистр Томас не ворчал.
– Ты сопоставила то, что говорила мадам Эмелин? – спрашиваю я Жулиану. – Есть вероятность, что убийца нападал еще до Перреты?
– Я отметила шесть девушек, – отвечает она.