Луна приветствует меня как любимую подругу, как только я выхожу под ее лучи из круглой башенки. Дрожь возбуждения пробегает по телу, впитываясь в кожу, и порождает восхитительное чувство: будь на то моя воля, я могла бы воспарить.
Интересно, скония дарит такие же ощущения? И если сейчас на небе лишь половина луны, то чего ожидать через несколько дней?
Хоть и подмывает воспользоваться способностями на полную, я пришла сюда не за этим. Быстро разворачиваю листок бумаги, подношу его к лунному свету. Отпечатки слов становятся видны почти так же четко, как если бы их написали чернилами. При написании некоторых букв на перо давили недостаточно сильно – «е» почти не разглядишь. Но последнее предложение написано очень четко, да еще и подчеркнуто:
«Ты об щал мн принят м ры до полнолуния. Осталос вс го ш сть дней. Катарейн нуж н наставник».
Магистр Томас сказал Маргерит, что придет сегодня обсудить дальнейшие действия. Но он не у матери Агнес. Он в квартале селенаэ. Разговаривает с Грегором. Обо мне.
Я – Катарейн.
Под бурной радостью, вызванной тем, что у меня есть способности селенаэ, которым необходимо обучаться с наставником, скрывается надежда, которую, несмотря ни на что, носит в своем сердце каждый ребенок-подкидыш: у меня есть родные, и они хотят меня вернуть.
Конечно, это не та семья, какой хотела бы мне мать Агнес, но она все же передала магистру Томасу записку от Грегора. Она не встала на пути селенаэ, желающих заполучить меня. Более того, она способствует этому.
Меня так и подмывает отправиться в квартал и потребовать ответов. С другой стороны, думаю, мать Агнес понимала, что это станет моим первым порывом, и именно поэтому скрывала правду. Скорее всего, она сказала мне, что моя семья искренне верила, что я принадлежу Свету, в надежде, что я не стану осуждать решение оставить меня в аббатстве.
Решение, из-за которого меня воспитали как дитя Света, хоть я и была непочтительна к обетам и традициям. Вместо молитв и благих дел я направила свой талант на благо Солнца, помогая выстроить святилище.
Закрыв глаза, я провожу рукой по известняковому парапету, чтобы насладиться красотой линий, изгибов и самого камня. Мне нравится в этом здании все, и внутри, и снаружи: статуи, сводчатые потолки, разноцветные витражи, вычурные мраморные полы, даже струйки дыма от благовоний и эхо голосов, вторящих песнопениям. Здесь я ощущаю себя дома сильнее, чем где-либо еще.
Но принадлежу ли я этому миру – или ощущение вызвано тем, что я не знаю другого?
И что делать с Симоном? Если я променяю эту жизнь на другую, с селенаэ, что станет с нами? Да и есть ли «мы»?
Мои глаза все еще закрыты, а руки лежат на парапете. Возможно, именно поэтому я слышу и чувствую, как открывается задвижка внизу.
Глава 33
До меня доносится тихое ворчание, когда кто-то – мужчина – протискивается между рамой и стеклом, поворачивает окно, возвращая его на прежнее место, и останавливается, наверное, пытаясь разглядеть что-то в темноте.
Уже через несколько секунд он направляется к лестнице и медленно поднимается выше и выше. До самой башни.
Когда он добирается до винтовой лестницы, я открываю глаза и прячусь в тени за округлой башенкой. Мои шаги звучат оглушительно громко, пока я не выхожу за пределы лунного света, вмиг показавшись себе оглохшей и ослепшей. Впрочем, на виду сейчас намного опаснее.
Шаги мужчины такие легкие, что лишь по его тяжелому дыханию я понимаю, что он практически добрался до площадки.
Но когда он выходит из башенки, расставив руки в стороны, его лицо скрывается в тени, не дающей ничего разглядеть.
– Кэт? – тихо зовет он.
Это Симон.
Я вытягиваю левую руку, чтобы пальцы оказались в луче лунного света, – и вижу так же ясно, как днем. От вызванных беспокойством складок на лбу Симона до дрожи в его ногах. Тихий ритм его пульса долетает до меня вместе с легким запахом пота, впитавшегося в накрахмаленное полотно рубашки. А еще с нотками крови из двух свежих царапин на тыльной стороне его ладони.
Симон делает еще один шаг от башенки.
– Кэт? – вновь тихо зовет он, хотя, кажется, мог бы кричать. – Ты здесь?
– Я здесь.
Симон разворачивается, прижимая руку к сердцу, которое начинает биться так быстро и громко, что посоперничало бы со скачущей лошадью.
– Святое Солнце! – выдыхает он, когда я выхожу из тени. – Почему ты пряталась?
– Я не знала, кто ты и зачем сюда залез, – отвечаю я. – Ты меня напугал.
Он усмехается и убирает руку с груди.
– Что ж, в этом есть смысл.
Мы замолкаем на несколько мгновений.
– Что ты здесь делаешь? – наконец спрашиваю я.
Симон прочищает горло:
– Хотел поговорить с тобой. Сначала пошел к тебе, но тебя дома не оказалось. – Он смущенно пожимает плечами. – И я вспомнил, как ты говорила, что иногда приходишь сюда подумать.
Ох, нет.
– Кто тебе открыл?
Симон переступает с ноги на ногу.
– Я не стучал. Я… эм… обошел дом сзади и бросил несколько камушков тебе в окно.
Как романтично. Или отчаянно.
– Зачем ты меня искал?
– Я должен кое-что тебе объяснить. – Сглотнув, он смотрит вниз и проводит рукой по светлым кудрям. – Особенно после того, что сказал… и сделал.
Внезапно во мне просыпается страх от того, что я могу услышать.
– Ты ничего мне не должен, Симон.
– Нет, должен, – выдавливает он. А затем поднимает взгляд на меня. – Прошу. Мне потребовалось много сил, чтобы набраться смелости.
Он все еще дрожит, но явно не от усталости.
– Смелости поговорить со мной или забраться сюда?
– И то и другое.
Мы вновь наедине в свете луны. В прошлый раз я сама поддалась, но в этот раз все будет по-другому.
– Хорошо. Давай поговорим.
Симон хватает меня за руку.
– Здесь?
– Тут совершенно безопасно. – Я указываю на парапет с небольшими колоннами, расположенными на равном расстоянии друг от друга. – Ты не сможешь упасть в проем, который чуть больше твоей головы.
– Поверю тебе на слово, – бормочет Симон, глядя в небо над нашим головами.
Впервые за сегодняшний вечер я обращаю внимание на звезды, от которых захватывает дух. Облака, затягивавшие небо несколько дней кряду, рассеялись, и сейчас на нем сияет тысяча точек света. Никогда не видела столько раньше. Симон встает рядом со мной, наши руки соприкасаются, и этот контакт вызывает во мне трепет сильнее, чем положено.
– Мы можем хотя бы присесть? – спрашивает он. – А то у меня слегка кружится голова.
Я отрываю взгляд от россыпи бриллиантов на темном полотне ночи. У Симона не просто кружится голова – он даже слегка позеленел. Снисходительно улыбнувшись, я вновь поднимаю лицо к небу.
– Только когда ты признаешь, что здесь красиво.
– Да-да, – бормочет он, плюхается на каменный пол и спустя секунд тридцать, окончательно успокоившись, тянет меня за руку.
– Я действительно никогда не видел ничего прекраснее, но сомневаюсь, что у нас в запасе много времени.
Я опускаюсь на пол рядом с его согнутыми ногами, лицом к нему и к луне.
– Почему ты решил бросать камни в мое окошко, а не стучать в дверь, как нормальный человек?
Болезненный оттенок кожи сменяется румянцем.
– Не хотел, чтобы у Ремона возникли неверные предположения о моих намерениях. Кажется, он ревнует тебя.
Неверные предположения? Мое сердце замирает.
– Как будто он подумал бы о чем-то другом, если бы увидел тебя под моими окнами. – Я качаю головой. – Но раз ты решился на это и даже забрался сюда, это не просто что-то важное.
– Важное, да, – говорит он, – но еще… личное.
Взяв мою левую руку в свою, Симон переворачивает ее в лунном свете, проникающем сквозь проемы в каменном парапете, и замирает, заметив порезы.
– Что с твоими пальцами?
– Стекло. Я чинила окна модели святилища в наказание за произошедшее сегодня. – Вот только мне не хочется это обсуждать. – А что с твоей рукой?
Симон хмурится, смотря на две царапины, тянущиеся от тыльной стороны костяшек пальцев до запястья.
– Не знаю. Может, поцарапался, когда залезал в окно.
– Они похожи на те, что я видела на твоей шее той ночью, когда мы забирались на крышу святилища, – говорю я. – Только в тот раз было три.
Симон поднимает руку к горлу, хотя оно уже зажило.
– Это Жулиана.
А, следы от ногтей.
– Ты, конечно, заметила, что она нездорова, – вздохнув, продолжает он.
– Ну да, – признаюсь я. – Она рассказала о болезни матери и о том, что, кажется, унаследовала ее.
– Так и есть. – Симон делает вид, что рассматривает наши руки, соединенные вместе.
– Откуда ты это знаешь?
Симон переводит взгляд на меня. И я вновь любуюсь пятнышком в его глазу – как будто коричневые нити оплетены голубыми.
– Потому что видел своими глазами, – тихо говорит он. – Несколько лет подряд.
– В Мезанусе, – выдыхаю я.
– Да. – Он склоняет голову набок. – Ты знаешь об этом?
– Немного. Мать Агнес рассказывала, что там есть храм Светила, который исцеляет душевные болезни, и люди часто пускают к себе пожить больных.
– Она говорила тебе, почему это делают? – Его подбородок дрожит, дрожит и голос. – Что многих паломников, приехавших в надежде на исцеление, бросают там родные, когда чуда не происходит?
Я опускаю его поцарапанную руку себе на колени и переплетаю наши пальцы.
– Кто-то оставил тебя там? – тихо спрашиваю я.
Симон закрывает глаза:
– Моя мать. Вернее, она бросила отца, а я отказался бросить его. Поэтому она просто оставила меня, единственного сына, там. – Он поджимает губы, словно испытывает боль. – Мне было восемь.
– Как жаль.
– Мне не нужна твоя жалость, – резко обрывает меня Симон. – Я просто хочу… объяснить. – Он вновь открывает глаза, но отводит взгляд. – Нас приютила семья, но мне не хотелось жить за счет милости незнакомых людей, пока со мной не было ничего плохого.