Все это, конечно, было делом рук моей матери. Но зачем?
Этот вопрос не давал мне покоя. Зачем? Почему здесь? Почему сейчас? Она отказалась от своего намерения принести меня в жертву? Решила продлить страдания королевства, кусочек за кусочком, ребенок за ребенком, вместо того чтобы убить их всех сразу?
Крохотная, отвратительная частичка моей души разрыдалась от облегчения при мысли об этом, но… Моргана отрезала Этьену голову. Сожгла его и оставила у моей палатки. Это никак не могло быть случайностью.
Это было послание – очередной омерзительный ход в игре, сути которой я не понимала.
Она хотела, чтобы я знала, как он страдал. Хотела, чтобы я знала, что это моя вина. «Если тебе вздумается сбежать, – сказала она мне, – я разделаю твоего охотника и скормлю тебе его сердце». Я не прислушалась к ее предостережению и все равно сбежала. И охотника забрала с собой. Быть может, такова ее месть?
Могло ли это ужасное злодеяние быть адресовано не столько королю, сколько мне?
Глубоко вздохнув, я продолжила заплетать волосы Габи. Все вопросы могли подождать еще пару часов. Как и Моргана. После вознесения, которое должно было произойти вечером, мы собирались уйти и присоединиться к Риду в пути, независимо от того, согласится Ля-Вуазен на союз или нет. Планы изменились. Если Моргана вовсю ведет охоту на детей короля, Рид и Бо в опасности большей, чем мы предполагали. Я должна была их найти и рассказать о ее замысле, но прежде…
Габи молча смотрела, как Исме окунает в чашу палец и рисует странный символ на побеленном горшке, который она держала на коленях. Я не понимала смысла этого обряда, но знаки, которые она рисовала, казались древними, чистыми и… печальными. Нет, не просто печальными. Это были символы страданий, невыносимых терзаний души. Габи всхлипнула, утирая глаза.
Я не могла ее оставить. Пока не могла, и не только из-за траура.
Если Риду и Бо грозила опасность, то и ей тоже. Моргана только что доказала, что защита Ля-Вуазен ей не преграда.
Ансель прижал колени к подбородку, безмолвно наблюдая, как Исме продолжает покрывать кровью белый горшок. Закончив, она ушла, а Габи обернулась ко мне.
– У вас получилось заключить союз?
– Габи, не волнуйся о…
– Так получилось или нет?
Я доплела ей косу и завязала алой лентой.
– Ля-Вуазен еще не приняла решения.
Взгляд ее карих глаз был очень серьезен.
– Но у вас ведь был с ней уговор.
Мне не хватило духу сказать Габи, что наша сделка с Ля-Вуазен была довольно туманной – например, мы не условились о том, найду ли я брата Габи живым или мертвым. Я перебросила косу ей через плечо.
– Все как-нибудь да разрешится.
Удовлетворенная моим ответом, Габи посмотрела на Анселя.
– Я могу почитать по губам, что они говорят, если хотите.
Замечтавшийся Ансель покраснел и отвел взгляд от Коко.
– Хотя они ничего интересного не обсуждают. – Габи подалась вперед и сосредоточенно поморщилась. – Что-то о том, что шассеры сожгли бордель. Не знаю, правда, что такое бордель. – Снова откинувшись назад, она похлопала Анселя по колену. – Мне нравится наша princesse, хотя некоторым тут – нет. Надеюсь, она тебя поцелует. Ты ведь этого хочешь, да? Я хочу, чтобы так вышло, только если и ты хочешь. И если она тоже этого хочет. Моя maman говорит, это называется «согласие»…
– Почему некоторым не нравится Коко? – спросила я, не обращая внимания на Анселя, который чуть не умер от стыда. Услышанное мне очень не понравилось, и я смерила сердитым взглядом тех ведьм, что сидели вокруг. – Они должны ее почитать, она ведь их принцесса.
Габи повертела в пальцах свою ленту.
– А, это потому что ее мать нас предала, и с тех пор мы блуждаем по лесам. Но это очень давно случилось, еще до моего рождения. Может, даже еще до рождения Козетты.
Горькая волна сожаления нахлынула на меня.
За все годы, что мы с Коко были знакомы, о ее матери мы не говорили никогда. Я всегда полагала, что она была Белой дамой – Алые встречались очень редко и рождались непредсказуемым образом, как альбиносы или люди, не способные различать цвета. Но в Шато я ее никогда не искала. Не хотела видеть мать, которая бросила собственную дочь.
Ирония моей собственной судьбы от меня не ускользнула.
– Ля-Вуазен вечно твердит, что «мы правили этой землей с самого ее сотворения, задолго до того, как боги отравили ее мертвым колдовством», – продолжала Габи. Низкий голос и каменное спокойствие Ля-Вуазен она изобразила на удивление похоже. – Видимо, это значит, что ей много-много лет. Мне кажется, она вместе с Николиной ест сердца, но maman мне запрещает об этом говорить. – Габи оглянулась на мать, и ее подбородок слегка дрогнул.
– А давай еще, – сказала я быстро, надеясь ее отвлечь. – Изобрази опять Ля-Вуазен. У тебя здорово получается.
Габи широко улыбнулась, а потом скорчила преувеличенно-суровую гримаску.
– «Габриэль, я не жду, что ты осознаешь подлинную ценность нашего исконного и бессмертного наследия, однако прошу тебя, более не води предназначенных для гаданий животных на прогулки. Они не домашние питомцы».
Я подавила смешок и легонько дернула Габи за косичку.
– Ступай-ка ты к маме. Ей тоже наверняка сейчас не помешает посмеяться.
Габи убежала, а я положила голову Анселю на плечо. Он снова смотрел на Коко и Бабетту.
– Не грусти, – сказала я мягко. – Игра еще не окончена. Просто на доске появилась новая фигура.
– Сейчас для этого совсем не время.
– Почему? Страдания Исме и Габриэль не обесценивают твоих собственных. Мы должны поговорить об этом.
«Пока еще можем», – мысленно, но не вслух добавила я.
Опустив голову на мою, Ансель вздохнул. Этот вздох задел меня за живое. Сколько же сил требовалось, чтобы не скрывать своей ранимости вот так. Сколько отваги.
– На доске уже и без того слишком много фигур, Лу. А я даже в игре не участвую, – горько сказал он.
– Если не сыграешь, выиграть не получится.
– Зато и проигрывать не придется.
– Брось, что за детские капризы? – Я посмотрела на него. – Ты хоть говорил Коко о своих чувствах к ней?
– Я для нее как младший брат…
– Ты хоть… – когда Ансель отвернулся, я наклонилась, ловя его взгляд, – говорил Коко… – я наклонилась ближе, – о своих чувствах к ней?
Он снова вздохнул, на этот раз с досадой.
– Она и так все знает. Я ведь этого не скрывал.
– Но и не говорил прямо. Если ты хочешь, чтобы она увидела в тебе мужчину, то и веди себя соответственно. Поговори с ней.
Ансель снова посмотрел на Коко и Бабетту. Они обнимались, согревая друг друга.
Я не удивилась. Коко уже не в первый раз возвращалась к Бабетте – своей давнейшей подруге и возлюбленной – за утешением в трудные времена. Это всегда заканчивалось плохо, но кто я такая, чтобы осуждать Коко за ее выбор? Я вообще в шассера влюбилась, в конце-то концов. И все равно меня злило, что Анселю приходится переживать подобное. Искренне злило. А еще я злилась на себя за то, что подводила Анселя к горькому разочарованию, которое неизбежно его ожидало, но смотреть, как он тоскует от безответной любви, я больше не могла. Он должен был спросить. И должен был узнать.
– А если она откажет? – выдохнул Ансель так тихо, что я скорее прочла слова по губам, чем услышала. Он беспомощно всматривался мне в лицо.
– Ты получишь ответ. И сможешь жить дальше.
Если возможно увидеть, как разбивается сердце человека, именно это я увидела в тот миг в глазах Анселя. Однако больше он ничего не сказал, и я тоже. Вместе мы ждали захода солнца.
Ведьмы крови не стали собираться у погребальных костров сразу все вместе – они подходили постепенно и оставались стоять в печальной тишине, принимая новых и новых скорбящих в свой круг. Перед ними, тихо плача, стояли Исме и Габриэль.
Все были одеты в алое, будь то плащ, шляпка или рубашка, как у меня.
– Так нужно, чтобы почтить их кровь, – сказала Коко нам с Анселем, когда мы пришли на службу, и завязала у него на шее красный шарф. – И колдовство, которое в ней сокрыто.
Она и Ля-Вуазен надели плотные шерстяные алые платья и такого же цвета накидки с меховой подкладкой. Наряды были не слишком броскими, но смотрелись очень выразительно. На головах у них были плетеные венцы с рубинами, сверкавшими среди серебристых лоз. Коко называла эти рубины «каплями крови». Глядя, как Коко и Жозефина стоят у костра – высокие, гордые, величественные, – я могла представить те времена, о которых говорила Габи. Времена, когда Алые дамы были всемогущими и вечными. Бессмертными созданиями среди людей.
«Мы правили этой землей с самого ее сотворения, задолго до того, как боги отравили ее мертвым колдовством».
Я сдержала дрожь. Даже если Ля-Вуазен и впрямь ест сердца мертвецов, чтобы жить вечно, – это не мое дело. Я здесь была чужой. Нарушительницей спокойствия. Уже по одной этой службе было ясно, что их обычаев я не понимаю. И потом, возможно, я слишком много домысливаю о Ля-Вуазен. Да, она порой пугает, и книга у нее жуткая, но… все это просто слухи, не более. Наверняка ее соплеменники знали бы, что их предводительница поедает сердца. Наверняка они бы воспротивились этому. Наверняка Коко сказала бы мне…
Не твое дело.
Я уставилась на угли в костре Этьена.
Но что означают слова «мертвое колдовство»?
Когда солнце коснулось сосен, Исме и Габи вместе, как одна, смели пепел в тот самый побеленный горшок. Габриэль прижала его к груди и всхлипнула. Исме крепко ее обняла, но утешать не стала. Более того, когда они двинулись в лес, вообще никто не промолвил ни слова. Образовалась своего рода ритуальная процессия: сначала Исме и Габи, затем Ля-Вуазен с Коко, потом Николина с Бабеттой. Остальные скорбцы двинулись за ними, и вот уже весь лагерь безмолвно шагал по лесной тропе – по тропе, которая определенно была хорошо им знакома.
– Душа, что оказалась взаперти между нынешней жизнью и следующей, растревожена, – объясняла мне Коко. – Растеряна. Такие души видят нас, но не могут коснуться, не могут с нами поговорить. Мы убаюкиваем их своим молчанием и ведем в ближайшую рощу.