Я сомневался, что нам с Лу повезет так же.
– Рид. Рид.
Я очнулся, вынырнув из пучины мыслей. Лу говорила все быстрее:
– Зачарование обычно легко происходит само собой, но если тебе потребуется узор – сосредоточься на конкретной цели. Представь, чего хочешь достичь. И помни: главное – равновесие.
– Мне в колдовстве ничто и никогда не давалось легко.
Лжец.
– Это потому, что ты переполнен ненавистью к нему и сам ставишь себе палки в колеса, – ответила Лу. – Откройся своей магии. Призови ее, прими, и все придет само. Ты готов?
Ищи нас.
Мои губы онемели.
– Нет.
Но времени на споры не оставалось. Повозка и карета почти поравнялись с нами.
Лу стиснула мою ладонь и, отведя взгляд от кареты, посмотрела на меня.
– Я знаю, между нами многое переменилось. Но я хочу, чтобы ты знал: я тебя люблю. И ничто никогда этого не изменит. И если ты сегодня умрешь, я найду тебя в загробном мире и по первое число всыплю за то, что ты меня оставил. Понятно тебе?
– Я… – слабо выговорил я.
– Вот и славно.
И на этом Лу была такова. Она вытащила из сумки книгу и бросилась к карете.
– Excusez-moi, monsieur! – крикнула она вознице, надвинув очки на нос. – Моя лошадь потеряла подкову…
Голос Лу стих в толпе, а у меня в душе разверзлась пустота.
«Я люблю тебя. И ничто никогда этого не изменит».
Черт.
Я не успел сказать ей того же в ответ.
Нарочито прихрамывая и опираясь на костыль, я направился сквозь толпу к повозке. Очередь встала намертво, и крестьянин меня не заметил – он прогонял чумазого ребенка, который швырялся камнями в его лошадь. Я постучался, потом еще раз. Ноль ответа. Я постучал громче.
– Чего надо? – Очень худая скуластая женщина с сильно выступающими зубами наконец высунулась наружу. На шее у нее висел крестик, волосы покрывал чепчик. Выходит, она из набожных. Возможно, едет в Цезарин воздать должное патриарху. У меня в груди затеплилась надежда. Возможно, эта дама в самом деле сжалится надо мной. Ведь Господь велел помогать нуждающимся.
При виде ее хмурого лица моя надежда слегка дрогнула.
– Для бродяг еды не держим, так что проваливай!
– Прошу прощения, мадам, – быстро сказал я и вцепился в дверцу, пока она ее не захлопнула. – Но мне вовсе не нужно еды. На дороге на меня напали разбойники… – Я постучал по повозке костылем в доказательство своих слов. – И продолжать путь пешим ходом я, увы, не могу. У вас в повозке не найдется места для еще одного человека?
– Нет, – рявкнула она, все еще пытаясь закрыть дверь. Ни тени сомнений или сожалений. – Не для тебе подобных. Ты ажно третий, кто за утро к нам стучит, и я тебе скажу то же, что другим сказала – мы нынче чужаков к себе не берем. Повечеру-то похороны Его Высокопреосвященства. – Женщина стиснула тонкими пальцами крестик на груди и закрыла глаза. – Да хранит Господь евойную душу. – Она приоткрыла глаза, увидела, что я все еще стою перед ней, и добавила: – Вот и катись отсюда.
Повозка медленно двинулась вперед, но я держал крепко, изо всех сил стараясь сохранять спокойствие. Думать как Лу. Лгать.
– Прошу вас, мадам, я ведь не ведьмак, и мне очень нужна помощь.
Она растерянно поджала морщинистые губы.
– Ясен пень, ты не ведьмак. Думаешь, я дура совсем? Не бывает никаких ведьмаков, мужики ж колдовать не умеют.
Люди, что стояли ближе всего, обернулись и уставились на нас. С удивлением и опаской.
Я выругался про себя.
– Бернадетта? – Голос крестьянина заглушил гомон толпы. Еще несколько человек обернулись к нам. – Этот парнишка тебе докучает?
Прежде чем Бернадетта успела ответить и тем самым обречь меня на неудачу, я прошипел:
– Кто презирает ближнего своего, тот грешит; а кто милосерд к бедным, тот блажен.
Она сощурилась.
– Чего-чего?
– Дающий нищему не обеднеет; а кто закрывает глаза свои от него, на том много проклятий.
– Ты что же, сопляк, Писание мне читать вздумал?
– Не отказывай в благодеянии нуждающемуся, когда рука твоя в силе сделать его.
– Бернадетта! – Крестьянин поднялся с козлов. – Ты меня слышишь? Шассера позвать?
– Мне продолжить? – Я крепко держал дверцу дрожащими пальцами. И сжал еще крепче, сверля женщину суровым взглядом. – Ибо Господь велит…
– Ладно, кончай уже. – Бернадетта снова скривилась, но оглядела меня с невольным одобрением. – Мне от всякого отрепья поучений в праведности не надобно. – Она крикнула мужу: – Все в порядке, Лиль! Этот ногу сломал, вон, подвезти просит.
– Ну так скажи ему, что мы не…
– Что захочу, то и скажу! – Женщина мотнула головой, указывая себе за спину, и распахнула дверцу. – Заходи давай, святоша, покуда я не передумала.
В повозке у Бернадетты все выглядело совсем не так, как у «Труппы Фортуны». Повозка труппы была битком набита всякой всячиной. Там нашлось место и сундукам с костюмами и побрякушками, и ящикам с едой, и реквизиту, и фонарям, и койкам с постельным бельем.
Здесь же не было ничего, кроме одного-единственного одеяла и почти пустой котомки с едой. Рядом стоял горшок.
– Как я и сказала, – пробурчала Бернадетта, усаживаясь на пол. – Для бродяг еды не держим.
В каменной тишине мы ждали, пока повозка не подъедет к оцеплению.
– На кого-то ты похож, – наконец заявила Бернадетта несколько минут спустя. Она с подозрением всмотрелась в мое лицо. Слишком внимательно. Оглядела черный парик и угольно-темные брови. Окровавленный бинт на носу. Я невольно его поправил. – Мы раньше не встречались, а?
– Нет.
– А в Цезарин зачем едешь?
Я уставился на свои руки, но даже не видел их. Чтобы посетить похороны человека, которого я убил. Чтобы побрататься с ведьмами крови и оборотнями. Чтобы убить мать любимой женщины.
– Затем же, зачем и вы.
– Что-то не смахиваешь ты на верующего.
Я хмуро посмотрел на нее.
– То же и о вас могу сказать.
Бернадетта хмыкнула и скрестила руки на груди.
– Языкастый ты, я гляжу. И неблагодарный. Надо все-таки было тебя отправить восвояси, топал бы сейчас на своих двоих как все, со сломанной-то ногой.
– Подъезжаем! – крикнул снаружи Лиль. – До города почти добрались!
Бернадетта встала, направилась к головной части повозки и опять высунулась наружу. Я последовал за ней.
Впереди виднелись серые очертания Цезарина. Дюжина шассеров объезжали толпу, замедляя движение. Некоторые оглядывали пеших странников, некоторые проверяли повозки и кареты. Я узнал восьмерых. Восьмерых из двенадцати. Когда один из этих восьмерых, Филипп, направился к нашей повозке, я выругался.
– За языком следи! – возмутилась Бернадетта и ткнула меня локтем. – И посторонись-ка… – Она осеклась, увидев мое лицо. – Что-то ты бел как мел.
Филипп указал на нас, и над процессией прогремел его низкий голос:
– Эту мы уже проверили?
Филипп был старше меня на несколько десятков лет. Борода у него была с проседью, но грудь – все так же широка, а руки все так же сильны. После сражения с Адрианом и его сородичами у него на горле до сих пор остался шрам.
В тот день я лишил его славы и возможности продвинуться по службе. Он меня за это ненавидел.
Твою мать.
Балисарда Жана-Люка тяжким весом сдавила мне грудь – она была тяжелей всех прочих клинков. Если Филипп меня узнает, придется или разоружить, или убить его. А убить его я не сумею. Не смогу лишить жизни еще одного брата. Но если вместо этого я его обезоружу, придется…
Нет. Мой разум воспротивился этой мысли.
«Сейчас не время цепляться за принципы, Рид, – сказала Лу. – Если хоть кто-нибудь нас узнает, нам конец».
Она была права. Конечно же, права. И даже если после этого я буду последним лицемером и попаду в ад, я знал, что дам волю коварным голосам. Позволю золотым узорам вздернуть себя в петле. Если это спасет Лу – я был готов. И к черту последствия. Я был готов.
Но как?
«Откройся своей магии. Призови ее, прими, и все придет само».
На Модранит я ничего не призывал, и все же узор появился. То же случилось и у ручья возле Ямы. В обоих случаях я был в отчаянии. Утратил последнюю надежду. Моргана тогда перерезала Лу горло, а я смотрел, как ее кровь наполняет чашу, как жизнь капля за каплей покидает Лу. Из бездны моего отчаяния взросла золотая нить, и я действовал, повинуясь инстинкту. Больше ни на что времени у меня не было. А тогда… У ручья… На ум пришло воспоминание о синих губах Лу. О ее побелевшей коже.
Но сейчас все происходило иначе. Лу не умирала прямо у меня на глазах. Я попытался снова вызвать в себе то же чувство. Если Филипп поймает меня, Лу умрет. Мысль о подобном должна была что-то пробудить во мне. Я в страхе ждал, когда плотина прорвется, когда у меня перед глазами вспыхнет золото.
Но этого не произошло.
Судя по всему, представлять смерть Лу – не то же, что видеть ее своими глазами.
Филипп уже подошел к лошадям. Я чуть не взревел от досады. Что же делать?
«Ты можешь просто попросить, – послышался наконец в моих мыслях голос – такой зловеще-тихий, он прокатился по моему нутру целым легионом голосов. Волосы у меня встали дыбом. – Ищи нас, о потерянный, и найдешь».
Испугавшись, я отшатнулся от этого голоса.
И услышал потусторонний смех.
«Тебе не убежать от нас, Рид Лабелль. Мы – часть тебя». Будто в доказательство этих слов голос крепче вцепился в саму мою сущность, все сильнее и болезненнее сдавливая мне виски, и золотые завитки змеями взметнулись вперед, глубоко вонзаясь в меня и пуская корни. В моем разуме. В моем сердце. В моих легких. Задыхаясь, я попытался сделать вдох, но они сдавили меня еще крепче. Поглощая меня.
«Так долго мы спали во тьме, но теперь пробудились. Мы защитим тебя. И никогда не отпустим. Ищи нас».
На краю зрения зловеще замаячила чернота. Я испугался еще больше. Я должен был выбраться, должен был все это прекратить…
Отпрянув, я смутно заметил, как встревожилась Бернадетта.