– Ты чего, Ефрем Савич, пугаешь? Маня и сама умеет есть как надо, да? У нее просто ложка неудобная. Давай, я помогу тебе черпать из миски.
Поев, девочка прошептала «спасибо» и стала собираться домой. Нам было пора тоже, пообещав завтра прийти еще и рассказать новые сказки, я оделась и позвала:
– Маня, одевайся, мы тебя по пути домой заведем.
– Я оделась.
Ребенок был просто закутан в большой старый плат. На ногах такие же старые лапоточки с едва живыми онучами. И это в мороз!
Олена вздохнула:
– Давайте, я вас провожу и Маняшу тоже. Иди сюда, Маня.
Она укутала девочку еще одним платом, но ноги-то оставались полуголыми… Я подхватила малышку на руки:
– Прячь ножки ко мне под шубу!
Когда мы выпустили ребенка на крыльце, я предложила:
– Завтра приходи, я еще сказку расскажу.
Маня кивнула и юркнула в дверь.
– Олена, кто она им? Не родная?
– Да родня, только дальняя и сирота. Отец, считай, и не видел ее, от лихоманки помер, а они с матерью после пожара вот у Терентия со Сварой живут… жили, мать тоже померла, застудилась и померла. Девонька сирота, а сиротская доля сама знаешь какая – кусок достается последним, одежонка вон тоже… К нам ходит, мы подкармливаем.
– Терентий же тароватый мужик, – усомнился Ефрем.
– Ну и что? У его Свары снега зимой не выпросишь.
– А если девоньке принести одежду?
– Чью? С наших мала, а новую и самим не на что… Один Степан за нас всех трудится.
– Олена, ты не обидишься, если я и вам денег дам и Мане что-то куплю?
– С чего вдруг?
– У меня есть деньги.
– Анеины? Не возьму! – взвилась тетка, как я и ожидала.
– Нет, отцовы.
– Врешь?
Конечно, я врала, в нашем доме все деньги были у Анеи, но пришлось поклясться:
– Клянусь.
Господи, прости мне невольную ложь.
– Если Федора, так возьму.
Вот дуреха! И чего они с Анеей не поделили, разве что действительно когда-то Михаила, так ведь того уже на свете нет. Вот бабская дурь, ей-богу!
Пообещав завтра посетить сей уголок снова, мы с Ефремом отправились восвояси. Но сразу за воротами пришлось задержаться и даже отступить в тень. Дело в том, что неподалеку от нашего, вернее, Николиного двора позади Успенского собора происходило интересное действие. Стоял епископский возок, в который с кряхтением умащивался сам священник, явно собираясь уезжать.
– Куда это он на ночь глядя? – шепотом поинтересовался Ефрем.
– Удирает, – усмехнулась я, заметив еще одну значимую фигуру. В возок следом за епископом ловко запрыгнул… Михалка! Никакого намека на хромоту или увечье я не заметила, а ведь днем так хромал, так хромал! Да, и восемьсот лет назад были те, кто мог плачущим голосом тянуть: «Сами мы не местные-е… документы потеря-а-ли…» Ах ты ж гад! Мне стало смешно, едва сумела удержаться от гомерического хохота.
Возок рванул с места и живенько так скрылся в воротах. Во драпает христианская надежа…
Дома нас встретили с беспокойством, Авдотья даже принялась высказывать:
– Где вы допоздна шлялись? Ворота ж могли закрыть!
– Ну, остались бы ночевать у Степана…
Авдотья фыркнула:
– У Олены у самой семеро по лавкам!
Вступать в спор не хотелось, я усмехнулась:
– Наблюдали, как удирает из Рязани епископ.
– Как удирает? Куда удирает?
– Это ты у него спроси, а еще у Михалки, что вовсе не хромой! – заявил Ефрем.
– Чего?!
– Ага, он столько лет прикидывался калечным, а ноне вон как сиганул в возок, так и я не смогу, а уж ты и подавно.
Ефрем знал о чем говорил, у Николы вместо одной ноги – деревянная культя. Но сейчас его возмутило не это.
– С чего взяли, что удирал? Может, поехал по делам?
– В ночь-то? И тайно…
– А Михалка куда, он же вонючий, как… – Авдотья даже не смогла подобрать слово для характеристики вони от юродивого.
– Знать, у епископа насморк.
– Чего?
Я опомнилась:
– Нос вони не чует!
Нам не поверили, но на следующий день ни Михалки на соборной площади, ни епископа в соборе не было. Недоверчивый Никола вздохнул:
– И впрямь удрали…
– Никола, это что значит? Надо и вам уносить ноги, как епископ. Поехали в Козельск, там разберемся. У Анеи такие хоромы, что половина Рязани поместится.
– Вот еще! – фыркнула Авдотья. – Мы здесь пересидим.
– Ну и глупо, – пожала я плечами, отправляясь на торг.
Меня куда меньше заботила судьба удравшего епископа и фальшивого юродивого, чем Маняшина. Я набрала девчонкам пряников, потом разыскала одежонку, хотя это оказалось нелегко, здесь не было бутиков с детским барахлом, ассортимент одежды, да еще и детской, оказался крайне скудным. Да, маркетинг у них поставлен из рук вон плохо… Ефрем, сообразив, что меня просто надуют при первой же покупке, увязался со мной и неимоверно торговался, действительно сбив цену вполовину. Средства у меня были, Анея оставила немало, да и украшения можно продать в крайнем случае, но переплачивать ни за что тоже не хотелось, люблю честную торговлю (интересно, такая вообще бывает?).
Когда мы к обеду явились в дом Степана, нагруженные гостинцами и подарками, визгу было… Тут же отправили девчонок за Маняшей, потом долго мерили все всё, я купила обновки и племянницам Олены, чтоб не было обидно. Маня надевала новые вещицы, накидывала плат, но взять себе отказалась. Олена объяснила:
– Свара не позволит.
– Я объясню, что это я подарила.
Степан хохотнул:
– Ну, объясняй.
– И объясню! Маня, посиди здесь, я поговорю со Сварой сама. – И тут до меня дошло: – Слушайте, Свара это прозвище, что ли?
– А то!
В тот день я рассказывала сказок особенно много и детские стихи читала тоже. Выручила хорошая память (ну как не похвалить себя, любимую?) и наличие у соседей в Москве маленькой дочери, которая обожала, чтобы ей читали книжки, а по сему таскала оную с собой под мышкой всюду. Пушкинскую «Руслана и Людмилу» я помнила не дальше вступления про Лукоморье и кота на цепи (подозреваю, что многие и того не помнят), а вот Чуковский «выполз» из закоулков памяти довольно быстро. Правда, тут же обнаружились сложности с комариками на воздушных шариках или медведях на велосипеде, приходилось прямо по ходу заменять чем попало, но неискушенные слушатели не замечали явных провалов в рифме и внимали, раскрыв рты. Столь благодарной ауди тории у меня никогда не было, еще чуть – и начали бы собираться соседи, чтобы и самим обмирать от того, что в избушку вернулись три медведя, а Маша, ничего не ведая, спокойно спала в кроватке маленького Мишутки.
Дед Ефрем тоже слушал, время от времени качая головой и крякая:
– Вон оно как…
У девчонок особенное веселье вызвали слова, что у меня по усам текло, а в рот не попало. У Насти текло по усам! Как тут не повалиться на лавки от хохота?
Конечно, въедливый Ефрем поинтересовался, откуда я все это знаю. Следом за ним и Олена уточнила, все ли в Козельске такие сказительницы или я одна.
– Только я.
Мои глаза смотрели твердо и почти с вызовом. Если она, как Анея, что-то знает, то усмехнется. Нет, Олена не знала, она только перепуганно кивнула.
Все это время Маня не отходила от меня ни на шаг, она ожидала моего прихода у своего крыльца и, завидев, бежала поскорей в дом Степана. Сваре было все равно, она даже радовалась, что девчонку не приходится сажать с собой за стол.
Так я осознала, что и в тринадцатом веке не все люди добрые и милостивые, есть Михалка и Свара с Терентием. Хотя чему удивляться, люди всегда и везде одинаковы, от внешнего антуража и достижений науки и техники это не зависит.
Вообще, я словно вылезла из шкуры пятнадцатилетней девчонки, как змея из шкуры при линьке, и снова стала взрослой женщиной. Даже Олена заметила:
– Ты, Настена, точно повзрослела…
С этого дня началась моя немного странная дружба с Маняшей. Я жалела только об одном – что девочка не попалась мне на глаза, пока в Рязани еще была Анея, они забрали бы Маняшу с собой. А я уже не смогу, ребенка не увезешь верхом. Тем более чуть позже выяснилось, что и Терентий со Сварой тоже собрались уезжать.
Бегство
И все же до Рязани докатились слухи о появлении на южной границе степняков…
Только услышав о появлении татар на Воронеже, Рязань привычно сдвинулась с места. Я смотрела на их сборы и понимала, насколько это привычно, вот так вдруг при первом сообщении о набеге враз подхватить самое необходимое и скрыться в лесу. Посад мигом поделился надвое – одни готовились уйти за реку и дальше по им одним известным заимкам, другие ладились в саму Рязань к родственникам. Олена со Степаном тоже решили поделиться, Степан с матерью, двумя невестками и детьми уводил скотину и уносил всевозможный скарб к дальним родственникам в затерянную в лесах весь, как и говорила Анея, а Олена отправлялась за стену к Авдотье.
Я наблюдала за сборами, помогала и успокаивала себя: летописцы ошиблись, вон сколько народу бежит из Рязани, значит, не погибнет город, значит, мне, а вернее, князю Роману удастся изменить историю, Батый пройдет мимо. Но сама все же решила идти со Степаном до Михайловки, как обещала Анее.
В посаде были забыты нормальные занятия, если и пекли хлеба, то лишь в дорогу. Все грузилось, увязывалось, укрывалось… Наши тоже увязались, взяли только самое необходимое, но сани все равно гружены с верхом, а ведь еще нужно уложить Прасковью и усадить детей. Бедный Пегий, как он все вообще сдвинет с места, не то что потянет. Придется конику помогать в каждом сугробе, а ведь наезженной дороги не ждать, иначе что толку прятаться. Я впервые задумалась о том, как Степан вообще собирается пережить с минимумом скарба и максимумом нахлебников эту зиму. Мать старая, невестка только что родила, три девчонки, а дома оставалась Олена почти на сносях.
Степан дома отдавал последние указания Олене. Он хозяин толковый и кузнец хороший, как жалко, что ему пришлось погасить огонь в его кузне и уезжать. Он решил тащить невестку, ее мать и троих детей к родственникам в дальней веси, а сам попытаться вернуться в Рязань, если успеет. Я понимала, что в каждом из них, да и у меня тоже, жила надежда, что все обойдется. Уезжать людям уж очень не хотелось, ведь одно дело пересиживать напасть на заимке весной или летом, и совсем другое – зимой. Скотину с собой не уведешь, лошадь по сугробам и то с трудом пройдет, а что делать с коровой, с овцами, со свиньями? На санях места и детям не хватало, не говоря уже о поросятах… К тому же на заимке сена для коровы не припасено, не рассчитано на нее… Оставалась одна надежда – на князей с их дружинами и на то, что набег будет недолгим.