На соседнем дворе тоже заканчивали сборы, Терентий зычным голосом распоряжался тремя подмастерьями, носившими и носившими скарб из дома кто к саням, кто в сарай. Суетились женщины, бегом бегали, то и дело попадая под ноги и получая подзатыльники, дети. Я подошла ближе к плетню, разделявшему наши дворы, и стояла, пытаясь выглядеть Маняшу, хотелось попрощаться с девочкой. Ее не было видно, зато меня заметил сам хозяин:
– Ты чего? Чего надо?
Назвать тон вежливым не поворачивался язык. Странно, я не сделала ничего плохого, разве что стояла и смотрела. Надо было помогать, что ли?
– Ничего, просто смотрю.
– А неча глазеть, иди себе!
Вот тебе и на! Нормальный же мужик, чего это он?
От плетня меня оттащила Олена:
– Ты на Терентия не глазей, они же добро прячут, а ты вроде подсматриваешь.
Вот оно что, Терентий испугался, что я пойду откапывать их добро, как только они выедут за ворота? Олена на такие слова сокрушенно покачала головой:
– А думаешь, редко такое бывает? Свои же схроны потрошат, родичи, соседи…
– Я хотела попрощаться с Маняшей.
Олена как-то странно покосилась на меня и помотала головой:
– Чего прощаться, не возьмут они ее, небось.
– Как не возьмут, а где же девочка останется?
– Мыслю, оставят они ее с бабкой Матреной, слепая же старуха, надо кому-то воды подать… Ну и еще кого из холопов, чтобы охранять, вон старого Прова, небось…
Я обомлела, оставить маленькую девочку со слепой старухой да еще и зимой?! Пров сам едва ноги волочит. Но самое страшное не это, если татары все же придут, то им даже деваться будет некуда! Получалось, что Терентий попросту оставлял тех, кто стал обузой, оставлял на верную смерть. Не может быть, чтобы он не сознавал этого. В ту минуту я ненавидела Терентия больше Батыя!
Мое состояние заметил Степан:
– Ты чего?
– Терентий Маняшу и Матрену оставляет?
Степан помрачнел, он с утра был у соседа и, видно, знал, что там творится.
– А что ему делать? Матрена не доедет, слепа и стара уже, сама вызвалась остаться. Пров – тоже.
– А Маняшу?! Если татары придут, девочка погибнет.
Степан со злостью швырнул в угол ковшик, который держал в руках:
– Ну чего душу-то травишь?! И без тебя тошно.
Секунду я смотрела вслед его широкой спине в дверном проеме, но тут же выскочила во двор. Наши сани были уже загружены, осталось усадить девчонок, уложить только что родившую Прасковью с малышом и запрячь Пегого.
– Степан, давай возьмем Маняшу с собой?
Его лицо было не просто злым, он стал бешеным:
– Куда?! У меня Пегий и так не потянет. Вместо своих детей? – Степан схватил меня за руку и подтащил к стоявшим в ожидании посадки девчонкам Прасковьи. – Вместо кого из них, выбирай?!
Девчонки дружно заревели.
– Вместо меня, я остаюсь.
– Настя, ты взрослая, пойдешь сама и помочь сможешь, а ее куда?! – это уже Олена.
Она права, кроме того, каждый лишний рот – это опасность для остальных. Большую часть дороги Пегий не потянет, значит, надо будет нести девчонок на руках, и делать это придется Степану, больше некому. Мало того, они ехали почти в неизвестность, к родичам Прасковьи, где могли и не принять. Как тогда – непонятно.
Из меня помощница плохая – только выехать за пределы Рязани, а там мне в другую сторону – на запад к Козельску, а они по Оке. Моих уговоров поехать тоже в Козельск не послушали, далеко, мол, не дойдут. Да и возвращаться как? Правда, на Козельске я тоже не настаивала, помня о судьбе самого города. Может, где-нибудь в дальней веси выживут?..
– Я все равно остаюсь…
Степан пожал плечами:
– Как знаешь.
Глядя им вслед, Олена сокрушенно покачала головой:
– Прасковью не растрясли бы, ведь едва жива.
Вот кому надо было остаться, переждать у Авдотьи, но молодая женщина заупрямилась, ей казалось, что если девочки уедут без нее, то непременно погибнут.
У соседей тоже двинулись, но там семья еще больше и саней трое. Им что, тоже места для старухи с девчонкой не хватило?
Наконец сани выбрались на улицу, двинулись по ней за другими такими же санями с беженцами. А сзади пристроились следующие. Рязанский посад потянулся кто куда…
Вдруг поваливший густыми хлопьями снег быстро прятал следы и пеленой скрывал уехавших. Олена перекрестила их:
– Может, сбережет бог. В снег али дождь уезжать – к добру, вернутся, значит.
У меня вдруг тоскливо сжалось сердце: они-то, может, и вернутся, а мы? Если все будет так, как написано в летописях, то ни Олене, ни мне не выжить. Оставалось только надеяться, что либо летописцы ошиблись, либо князь Роман все же сумеет что-то изменить в этом мире. Или я все же уйду в Козельск.
Когда мы вернулись обратно во двор, я оглянулась на соседское крыльцо, там, закутавшись в плат, не замечая обильного снегопада, стояла Маняша. Плат сполз, открыв волосики, ветер задул снег под небольшой навес крыльца, и девочка уже была мокрой. Дверь в дом открыта, Маняше не пришло в голову, что ветер выдувает последнее тепло. Прова не видно. Неужели она вообще одна?
– Маняша…
Я одним движением перемахнула через невысокий плетень, подошла к ней.
– Мань, а кто еще остался?
– Баба Матрена, – прошептала девочка.
– И все?
– Да…
Счастье Терентия, что он успел уехать! Вернее, не одного его, скорее это дело его злющей супруги Свары. Наверное, у соседки было нормальное имя, но к ней так прицепилась вполне точная кличка, что про имя забыли. Так и есть, на вопрос, кто сказал остаться, Маня также тихо прошептала:
– Тетка Свара…
Оставить четырехлетнюю кроху со слепой старухой… Вот гады! Просто понадеялись, что девочку подберут сердобольные соседи, а старуха помрет в холоде и без еды сама. Да… не все на Руси были нормальными и тогда!
– Пойдем в дом, холодно на улице.
Олена тоже вернулась во двор, увидев меня на соседском крыльце, крикнула:
– Насть, кого оставили-то?
– Маню и бабку Матрену.
– А Прова?
– Не знаю, не видно.
В доме было холодно, как на улице, только что снег не шел, пока носили поклажу, все выстудили. Бабка Матрена лежала за занавеской, оттуда донесся ее осторожный голос:
– Татьянушка… доченька, подь сюды… водички бы…
Как ей сказать, что доченька бросила ее умирать в холоде и голоде, а то и под татарским мечом?
Я зачерпнула ковшиком воды (и той, гады, оставили чуть не на донце!) и подошла к лежащей старухе. Маня встала рядом, она уже поняла, что единственной защитой для них со старой бабкой осталась я. А мне кто защита?
– Баб Матрена, они уехали. Вот водичка.
Дрожащие руки нащупали ковшик, поднесли ко рту, расплескивая по пути. Как ни была она готова к такому, все же слышала, что собирались, но осознать, что брошена, оставлена, как ненужная больше вещь, тяжело. Неожиданно для себя я присела перед ее лавкой со сбитой, давно не стиранной постелью, притянула к себе Маняшу и объявила:
– Теперь я за вами смотреть буду. Мань, ты пригляди за бабой Матреной, вдруг ей еще водички надо будет, пока я дровишек принесу? Холодно, двери открывали, избу выстудили.
У двери я обернулась, девочка смотрела на меня такими глазенками, что даже если бы я уже уехала, увидев такой взгляд, непременно вернулась бы.
– Мань, я правда за дровами, холодно. Ты не выходи. Я быстро.
Я действительно нахватала полешек получше и быстро вернулась в дом. Девочка стояла не возле бабки, а посреди комнаты, явно прислушиваясь, иду ли я.
– Ну, пойдем печь топить, а то бабка наша замерзла уже.
Сказано бодренько, только вот русскую печь я никогда не топила. У Анеи были сенные девки и холопы, здесь все делали без меня. Я боярышня, и мне негоже белы ручки сажей пачкать. А что делать, если старую и малую оставили замерзать в декабрьские морозы без помощи?
Так, надо вспомнить, как делала Олена (Анея, видя то, как старается сестра, помнится, даже носом покрутила). Сначала открыть какую-то там задвижку… Господи, не напутать бы чего, не то отравлю бабку и девчонку угарным газом. Задвижка нашлась сбоку и выдвинулась легко. Теперь дрова, их надо сложить каким-нибудь колодцем, это я из детства помню, костры так укладывали, чтоб лучше горели. Вниз сунуть бумагу для растопки… А где взять бумагу? Какую бумагу, рехнулась, что ли?! Но дрова от спички не загорятся. Я вдруг сообразила про спички, и мне стало совсем худо. Придется идти к Олене и просить ее растопить печь. Вот тебе, зазнайка московская! Ничегошеньки сама не можешь!
– Угольки вон там, – вдруг показала мне Маня.
В горшке действительно нашлись угольки, а рядом немного бересты. Конечно, вот что они кладут под дрова – бересту и щепу, как же я могла забыть?
Не знаю, сколько мне понадобилось времени, чтобы наконец растопить печь, но когда пламя заплясало, охватывая березовые полешки, я была счастлива. Маня тоже. Она вдруг прижалась ко мне, и я поняла, как тоскливо и страшно было маленькой девочке оставаться со слепой старухой одной в холодном доме, понимая, что никто не поможет.
От печи быстро потянуло теплым духом. Теперь я вспомнила, что надо бы и поесть что-то, уж если воды не оставили, то про хлеб не забыли?
– Маня, вам еду оставили?
Девочка кивнула. На столе действительно лежала половина большого хлеба и стояла начатая крынка с молоком.
– И все?
Маня пожала худенькими плечиками.
Этим не прокормишься, надо идти к Олене. Но та вдруг явилась сама.
– Ну, как вы тут? Ой, печь растопила, – вдруг мягким смехом рассмеялась моя тетка.
Хотелось возмутиться, что же тут смешного, но Олена скомандовала:
– Поди умойся, вся в саже.
Я поняла, что первый трудовой подвиг разукрасил мое лицо так, что скрыть его не удалось бы, даже пожелай я этого.
Когда я вернулась, Олена, видно, хорошо знавшая натуру Свары, выкладывала на стол еду. Из ее узелка появился горшок с варевом, большой кусок сала и такой же мяса, луковица и даже пряник. По тому, как смотрела и даже сглотнула голодную слюну Маня, было ясно, что если их сегодня и кормили, то явно не от пуза. Я вспомнила Анеины застолья… Да, плохо быть сиротой, а в доме Свары тем более.