– Одна бедная женщина, сынок. Наша помощница заболела, и я позвала эту несчастную. У нее куча детей.
Тореро был взволнован, взгляд его выражал тревогу и страх. Проклятие! Коррида в Севилье, и вот первый человек, попавшийся ему сегодня навстречу, – одноглазая женщина! Право, только с ним случаются подобные вещи. Хуже этой приметы и нарочно не выдумаешь. Уж не желают ли в доме его смерти?
Напуганная мрачными предчувствиями сына и этой неожиданной вспышкой гнева, мать попыталась оправдаться. Могло ли ей прийти в голову? Ведь бедной женщине необходимо заработать хоть песету в день для своих малышей. Мы должны благодарить милостивого бога, что он нас спас от подобной нищеты.
Мало-помалу Гальярдо успокоился: воспоминания о прежних лишениях пробудили в нем сострадание к бедной женщине. Ладно, пускай одноглазая остается, и да будет во всем воля божья.
Пятясь, чтобы не встретиться взглядом с одноглазой, приносившей, как говорят, несчастье, матадор миновал патио и заперся в своем кабинете, прилегавшем к прихожей.
На белых стенах кабинета, до высоты человеческого роста облицованных арабскими изразцами, висели яркие шелковые полотнища, извещавшие о бое быков. Адреса, поднесенные матадору от имени влиятельных благотворительных обществ, напоминали о корридах, где Гальярдо выступал бесплатно в пользу бедных. Бесчисленные фотографии эспады – стоя, сидя, с плащом или со шпагой в руках, готового нанести сокрушительный удар быку, свидетельствовали о том, с каким вниманием относились газеты к великому человеку, воспроизводя его во всех видах и позах. Над дверью висел портрет Кармен в белой мантилье, оттенявшей ее темные глаза, с алыми гвоздиками в темных волосах. На другой стене кабинета, вверху, над креслом, стоявшим перед письменным столом, обращала на себя внимание огромная голова черного быка со стеклянными глазами, с блестящими, покрытыми лаком ноздрями, белым пятном на лбу и чудовищными рогами: цвета слоновой кости у основания, они постепенно темнели, переходя в иссиня-черные заостренные концы. Пикадор Потахе, созерцая могучие рога животного, разражался всякий раз поэтической тирадой: право, они были так велики и так широко расставлены, что усядься дрозд на одном острие, его песня ни за что не долетит до другого.
Гальярдо сел за письменный стол, заставленный дорогими бронзовыми безделушками; на столе не было видно ни клочка бумаги, зато лежал основательный, накопившийся за несколько дней слой пыли; не было даже признаков чернил в громадной чернильнице с двумя бронзовыми конями; ручки, законченные прекрасными собачьими головами, были без перьев. Великому человеку не приходилось писать. Заключение контрактов и оформление прочих деловых бумаг лежало исключительно на доне Хосе, а тореро лишь ставил свою подпись, медленно и старательно выводя буквы за столиком клуба на улице Сьерпес.
В углу стоял дубовый книжный шкаф; его стеклянные дверцы никогда не открывались, но через них можно было различить ряды внушительных, объемистых томов, сверкающих новыми корешками.
Когда дон Хосе стал именовать своего подопечного матадором-аристократом, Гальярдо почувствовал потребность оправдать эту честь и заняться своим образованием. Он не хотел, чтобы новые, влиятельные друзья смеялись над его невежеством, в котором можно упрекнуть всех его товарищей по ремеслу. И вот однажды Гальярдо с решительным видом вошел в книжный магазин.
– Пришлите мне книг на три тысячи песет.
Владелец магазина, словно не понимая, с недоумением взглянул на покупателя.
– Понимаете, книг… – настойчиво повторил тореро. – Побольше размером и желательно с золотым тиснением на переплете.
Гальярдо гордился своим библиотечным шкафом. Когда в клубе говорили о чем-нибудь недоступном его пониманию, он хитро улыбался, думая про себя:
«Об этом наверняка написано в одной из книжек, что стоят у меня в шкафу».
Как-то в дождливый день, когда Хуану нездоровилось и нечем было заняться, он, без толку слоняясь по дому, подошел к шкафу, открыл со священным трепетом дверцы и осторожно достал с полки самый большой том, да так бережно, словно вытащил таинственное божество из его капища. С первых же строк он отказался от чтения и стал перелистывать страницы, с ребяческим наслаждением рассматривая картинки: как живые, смотрели на него львы, слоны, лошади с огненными глазами и развевающимися по ветру гривами, полосатые зебры… Тореро с удовольствием продвигался по пути мудрости, пока не наткнулся вдруг на картинку с разноцветными кольцами змей. У-y! Гадины, зловредные гадины!.. Судорожно прижав средние пальцы к ладони, он мизинцем и указательным пальцем сделал рога и ткнул ими в картинку, чтобы уберечься от сглаза. Гальярдо полистал книгу дальше, но все картинки подряд изображали отвратительных пресмыкающихся, и, захлопнув дрожащими руками книгу, он поставил ее на прежнее место в шкаф, бормоча: «Чур меня, чур меня!», чтобы рассеять злые чары.
С тех пор ключ от книжного шкафа валялся в ящике стола среди старых газет и писем, и никто не вспоминал о нем. Эспада не чувствовал потребности читать. Когда поклонники его таланта спешили к нему с газетой, занимавшейся вопросами тавромахии и поместившей «хлесткую статью» с нападками на его соперников, Гальярдо поручал зятю или жене прочесть статью вслух, а сам, посасывая сигару, слушал с блаженной улыбкой:
– Здорово! Ну и мастаки писать эти ребята!
Если в газете печаталась «хлесткая статья» против самого Гальярдо, никто ее не читал, и эспада с презрением отзывался о бездарных писаках, которые берутся толковать о корридах, а сами повернуться на арене не умеют.
В то незадачливое утро обстановка кабинета лишь усилила тревогу тореро. Взгляд его невольно задержался на голове быка, и в памяти ожил самый тягостный случай его жизни. Победитель не мог отказать себе в удовольствии поместить в кабинете голову этого зловредного зверя и время от времени поглядывать на нее. Немало пришлось ему попотеть на арене в Сарагосе! Право, у этого быка ума и сметки было не меньше, чем у человека. Застыв на месте, он с дьявольским коварством поджидал противника, не давая ввести себя в заблуждение красной тряпкой, и словно подзывал его подойти вплотную. А когда тореро заносил над ним шпагу, бык всякий раз отводил удар мощным взмахом головы. Нетерпеливая толпа свистела и осыпала бранью Гальярдо, а тот крался вслед за быком, кружившим по арене; матадор знал, что атака в лоб сулила ему неизбежную смерть. И наконец, усталый, весь в поту, Гальярдо предательски сбоку всадил шпагу в шею быка под негодующий рев зрителей, швырявших на арену пустые бутылки и апельсины. Постыдное воспоминание! Наконец Гальярдо решил, что не к добру так долго смотреть на эту проклятую тварь – еще, пожалуй, сглазит его, как та кривая женщина.
– Будь ты проклят вместе со своим хозяином! И пусть напитается ядом трава на лугу, где пасутся твои братья!
Гарабато пришел сообщить Хуану, что в патио собрались друзья, восторженные поклонники его таланта, всегда навещавшие тореро в день корриды. Вмиг были забыты все тревоги, и эспада вышел улыбаясь, с высоко поднятой головой и молодцевато приосанившись, словно быки, ожидавшие его на арене, были его личными недругами и ему не терпелось поскорее встретиться с ними и поразить их метким ударом шпаги.
Он пообедал один и ел за столом мало, как всегда перед корридой; едва он начал одеваться, как мать и жена вышли из комнаты. Они всей душой ненавидели эти пышные наряды, заботливо хранившиеся в чехлах, и прочие блестящие доспехи, создавшие благополучие семьи!..
Прощание, как всегда, было тягостным и невыносимым для Гальярдо. Мучительные усилия Кармен сохранить спокойствие – она провожала его до дверей; исчезновение остальных женщин, не желавших присутствовать при его выезде; удивленное любопытство племянников, – все раздражало тореро, который, напуская на себя беззаботную смелость, знал, что близится роковая минута.
– Можно подумать, что меня тащат на виселицу! Ну, до свидания! Не беспокойтесь, все пройдет отлично!
И, проложив себе дорогу через толпу любопытных, собравшихся поглазеть на выезд сеньора Хуана и пожелать ему удачи, тореро сел в экипаж.
Для близких день выступления эспады в Севилье тянулся мучительно долго. В другие дни семья покорно и терпеливо дожидалась вечерней телеграммы. Но тут драма разыгрывалась под боком, и домашние каждые четверть часа посылали узнать, как проходит коррида.
Шорник, одетый, словно сеньор, в добротный светлый костюм, в белой шляпе из шелковистого фетра, пообещал держать женщин в курсе событий, хотя и был возмущен грубостью своего знаменитого шурина, – ведь тот даже не предложил ему места в своем экипаже рядом с квадрильей! После каждого убитого Хуаном быка он будет посылать домой мальчишку, их немало кишит вокруг цирка.
Коррида прошла с шумным успехом для Гальярдо. Выйдя под аплодисменты толпы на арену, он разом почувствовал себя сильным.
Хуан был в своей родной стихии, все было ему здесь знакомо и мило. Сама арена оказывала волшебное действие на его суеверную душу. Ему припомнились просторные цирки Валенсии и Барселоны, посыпанные светлым песком, темная земля цирков на севере и красноватая почва большого мадридского цирка. Севильский песок отличался от всех других – ярко-желтый песок Гвадалквивира, точно краска, истолченная в мельчайший порошок. Когда из вспоротого брюха лошади фонтаном лилась кровь, Хуану казалось, что он видит перед собой цвета национального флага, подобного тем, что реяли над крышей цирка.
Различие архитектурных стилей также действовало на охваченное суеверными страхами воображение тореро. Чаще всего ему случалось выступать в современных цирках, построенных в романском или в арабском стиле, похожих друг на друга, как новые церкви, холодные и бесцветные. Севильский же цирк – это храм, где каждый камень говорит об ушедших поколениях, где старинный портал оживляет в памяти силуэты людей в белых париках, а песок цвета охры хранит следы поступи прославленных героев. Здесь гремели имена несравненных и тонких мастеров, поднявших национальное искусство на высшую ступень, маститых питомцев Ронды