– Случается, он бывает небрежен, – переговаривались между собой зрители, – частенько просто никуда не годится! Но у него есть совесть, и он дорожит честью своего имени.
Восторг толпы и радостное волнение, вызванное геройским поведением Гальярдо, а также метким ударом, которым маэстро прикончил первое животное, сменились возгласами досады при появлении на арене второго быка. Огромный, красивый зверь кружил посередине арены и косил глазами на шумных зрителей в первых рядах цирка, ошеломленный свистом и криками, которыми толпа пыталась раздразнить его; казалось, он боялся собственной тени, смутно угадывая ожидавшие его каверзы и ловушки. Капеадоры гонялись за ним, размахивая плащами. Бык то бросался на красную тряпку, то, фыркая, поворачивался к ней задом и огромными скачками несся прочь от людей. Проворство, с каким он спасался от преследователей, возмущало толпу:
– Это не бык, а настоящая обезьяна!
Размахивая плащами, капеадоры подогнали наконец быка к барьеру, где, застыв в седле и зажав под мышкой гаррочу, его поджидали пикадоры. Пригнув голову и яростно фыркая, бык кинулся к одному из неподвижных всадников, словно собираясь напасть на него. Но прежде чем острие гаррочи дотронулось до его тела, животное, сделав прыжок, бросилось наутек среди развевающихся плащей. Наткнувшись на второго пикадора, бык снова отпрянул в сторону, зафыркал и обратился в бегство. Встретив третьего, который успел кольнуть его гаррочей в шею, животное совсем обезумело от страха и пустилось вскачь.
Зрители шумно поднялись со своих мест, с яростью размахивая руками. Смирный бык! Позор! Все глаза устремились на ложу председателя: «Сеньор председатель! Этого нельзя допустить!»
Из первых рядов послышались голоса, однообразно и четко скандирующие:
– Огонь!.. Ого-о-онь!
Председатель, казалось, не решался. Бык продолжал носиться по кругу, преследуемый капеадорами с плащами на руке. Когда кому-нибудь из них в попытке задержать беглеца удавалось забежать вперед, бык поводил ноздрями, вдыхая запах плаща, фыркал и бросался назад, скача и лягаясь.
Крики в толпе усиливались: «Сеньор председатель! Неужто ваша милость ослепли?» На арену полетели бутылки, апельсины и подушки; все вдруг ожесточились против трусливого беглеца. Одна из бутылок угодила ему в рога, и толпа громкими криками одобрила меткий удар. Все тянулись вперед, перевешивались через барьер, словно готовые прыгнуть на арену и голыми руками в клочья разорвать гнусное животное. Какое бесстыдство! Выпустить на мадридскую арену вола, годного лишь для мясобойни. «Огонь! Ого-о-онь!»
Наконец председатель взмахнул красным платком, и буря рукоплесканий ответила на его жест.
Зажженные бандерильи представляли необычайное зрелище, от которого захватывало дух. Многие хоть и протестовали до хрипоты, но в глубине души радовались такому обороту дела. Сейчас они увидят быка, изжаренного заживо, обезумевшего и спасающегося бегством от пылающих на шее дротиков.
Появился Насиональ, держа в руках острием книзу две крепкие бандерильи, обернутые черной бумагой. Без излишних предосторожностей, словно трусливое животное не заслуживало никаких искусных маневров, он подошел и под злорадные аплодисменты удовлетворенной толпы вонзил в быка адские дротики.
Раздался сухой треск, и две белые спирали дыма поднялись над шеей животного. При ярком света солнца пламени не было видно, но на глазах у зрителей обгорала шерсть и разрасталось темное пятно на затылке быка.
Испуганный неожиданной болью, бык пустился бежать еще быстрее, спасаясь от пытки, а на шее его между тем продолжали рваться сухие разряды, напоминавшие ружейные выстрелы, и перед глазами замелькали горящие обрывки бумаги. Страх придал быку ловкости, он делал скачки, высоко подбрасывая разом все четыре ноги и крутя увенчанной рогами головой, пытался вырвать зубами впившиеся в его шею огненные бандерильи. Толпа смеялась и хлопала в ладоши, восхищаясь прыжками и тщетными усилиями быка, плясавшего неуклюже и грузно, как пляшет огромное дрессированное животное.
– Небось щекотно! – вопила толпа, заливаясь злорадным хохотом.
Смолкли треск и взрывы догоревших бандерилий. Обугленная шея медленно поджаривалась, слышалось, как шипел жир. Не чувствуя больше обжигающего огня, бык застыл на месте, тяжело поводя боками, пригнув голову и свесив воспаленный, сухой язык.
Другой бандерильеро подкрался к нему и вонзил два новых дротика. Снова поднялись две струйки дыма над обгоревшей шеей, послышались сухие разрывы, и бык опять бросился бежать, извиваясь всем своим грузным телом; только теперь движения животного были спокойнее, словно он начинал привыкать к мучениям.
Затем вонзили и третью пару бандерилий; шея быка обуглилась, вокруг распространился тошнотворный запах жареного жира, горелой кожи и паленой шерсти.
В порыве мстительной ярости толпа продолжала рукоплескать, точно смирное животное было ее религиозным противником и сожжение еретика представлялось святым делом. Люди гоготали, наблюдая, как трясутся ноги животного и, подобно огромным мехам, раздуваются в прерывистом дыхании его бока, как бедняга с глазами, налившимися кровью, мычит, болезненно ревет и лижет песок в тщетных поисках освежающей влаги.
Опершись о барьер близ председательской ложи, Гальярдо ждал знака прикончить быка. На борту загородки Гарабато уже держал наготове шпагу и мулету.
Проклятие! Так отлично началась коррида – и надо же, чтобы получилась такая беда с этим быком, которого Хуан сам выбрал, польстившись на его красоту! Кто ж знал, что на арене он окажется смиренником?
Беседуя с опытными людьми, сидевшими в первых рядах у барьера, Гальярдо заранее оправдывался.
– Будет сделано все, что возможно, – повторял он, пожимая плечами.
Потом, пройдясь взглядом по ложам, остановился на той, где сидела донья Соль. Она аплодировала ему, когда он совершил свой геройский подвиг – лег перед быком. Ее затянутые в перчатки ладони восторженно хлопали, когда он, повернувшись лицом к барьеру, раскланивался перед публикой. Заметив устремленный на нее взгляд тореро, донья Соль ответила ему дружеским жестом; к приветствию важной дамы присоединился и ее спутник: ненавистный чужеземец склонил корпус в таком резком поклоне, точно переломился надвое. Бинокль доньи Соль еще не раз настойчиво искал Гальярдо, когда он отошел от ложи к барьеру. Ах, что за женщина!.. Уж не потянуло ли ее снова к дерзкому смельчаку? Как знать! И Гальярдо мысленно решил завтра же пойти к ней попытать счастья.
Прозвучал сигнал – пора кончать, и тореро после краткого обращения к зрителям направился к быку. Энтузиасты напутствовали его громкими возгласами:
– Кончай с ним без проволочек! С таким волом не стоит долго канителиться.
Гальярдо взмахнул мулетой, и бык не спеша грозно двинулся на тореро. Доведенный до бешенства жестокой пыткой, зверь готовился ринуться вперед, смять, уничтожить противника, первого человека, который появился перед ним после перенесенных мучений.
Негодование и злорадство толпы смягчились: наконец-то животное опомнилось, решило показать себя. Оле! Зрители с восторгом приветствовали опасную игру, одобряя одновременно и тореро и его противника.
Бык застыл на месте, нагнул голову; из открытой пасти его свешивался язык. Все смолкло. Наступила гробовая тишина, еще более жуткая, чем молчание пустыни, ибо здесь, в цирке, тысячи людей затаили дыхание, следя за приближением конца. Стояла такая глубокая тишина, что малейший шорох на арене достигал последних рядов амфитеатра. Послышался легкий сухой стук, еще и еще: концом шпаги Гальярдо сбрасывал обгоревшие дротики, торчавшие на затылке быка, позади рогов. То была подготовка к смертельному удару, и зрители напряженно вытянули шеи, ощущая таинственную связь, установившуюся между их волей и волей матадора. «Сейчас», – говорил про себя каждый. Сейчас он мастерским ударом прикончит быка. Толпа угадывала намерение тореро.
Гальярдо кинулся на быка, и шумный вздох вырвался из тысячи уст вслед за нестерпимо волнующим ожиданием. После короткой схватки с человеком зверь бросился бежать, оглашая воздух протяжным ревом; амфитеатр содрогнулся от бури негодующих криков и свиста. Старая история: в момент удара Гальярдо повернул голову и отдернул руку. Еще несколько прыжков, и гибкое лезвие, торчавшее в окровавленном затылке животного, упало на песок.
Из амфитеатра раздалась грубая брань. Оборвалась волшебная связь, установившаяся, казалось, между толпой и тореро. Ожило и восторжествовало затаенное ожесточение, не осталось и следа от недавнего восторга.
Молча подобрав шпагу и опустив голову, Гальярдо вновь двинулся на быка, негодуя в душе на несправедливость толпы, такой беспощадной к нему и снисходительной к его собратьям по ремеслу.
В своем смятении он не разобрал, кто из квадрильи двинулся за ним следом. Должно быть, Насиональ.
– Спокойно, Хуан! Не тушуйся!
Проклятие! Неужто так теперь и будет? Неужто он разучился смелым движением по самую рукоять вонзать шпагу между рогами? Как, до конца жизни остаться посмешищем толпы? И подумать только, что перед ним не бык, а настоящий вол, которого пришлось раздразнить горящими бандерильями!
Гальярдо остановился прямо против быка, который, казалось, поджидал противника, упершись ногами в песок, и жаждал скорее покончить с длительной пыткой. Тореро не хотел еще раз прибегать к мулете. Опустив красный плащ вниз, он вытянул шпагу на уровне глаз. Только бы не отдернуть руку!
Зрители вскочили со своих мест. Какие-нибудь две-три секунды человек и животное, слившись в один огромный ком, неслись вперед по арене. Знатоки дела уже махали руками, выражая бурное одобрение. С прежней отвагой, как в лучшие свои времена, бросился матадор на зверя! Вот это удар!
Но внезапно, точно снаряд, пущенный с сокрушительной силой, человек был подброшен с рогов животного вверх и, отлетев в сторону, покатился по арене. Продолжая свой бег с воткнутой по самую рукоять шпагой в затылке, бык нагнул голову, снова подхватил на рога безжизненное тело, на мгновенье подбросил в воздух и снова кинул на землю. Гальярдо поднялся, шатаясь, и цирк, стремясь загладить несправедливость, разразился громом рукоплесканий. Оле, герой! Да здравствует сын Севильи! Славный удар!