Она привела войну.
— Пришло время узнать, — прошептала она, — кто на самом деле убил твоего отца.
Я застыл.
— Я... я думал, он покончил с собой…
Воспоминание ударило, как обух по темени.
Княжеская гридница. Дым от факелов стелется по потолку, смешиваясь с тяжелым запахом медовухи и пота. Отец стоит посреди зала – коренастый, могучий, с седой бородой, заплетенной в два воинских узла. Его широкие плечи обычно гордо расправлены – сейчас они напряжены, как тетива перед выстрелом.
Князь с трона бросает свиток ему под ноги.
— Предатель!
Гул по залу. Шепот. Злобные взгляды.
Отец молчит. Только глаза – обычно ясные, как зимнее небо, теперь потемневшие от боли – скользят по лицам бывших дружинников. Никто не встречает его взгляд.
Добрынич (еще живой, еще целый, еще с ухмылкой) выступает вперед:
— Своих же продал, Ольхович!
Свиток на полу разворачивается – фальшивые письма, поддельная печать, ложные показания свидетелей.
Отец вдыхает – глубоко, будто перед последним боем – и поворачивается к выходу. Ни слова. Ни оправданий.
Три дня его не видят.
А на четвертый – находят мертвым.
Я помню, как стоял у порога той проклятой башни, вцепившись в косяк, не веря своим глазам. Отец лежал неподвижный, бледный, как зимний снег, а кровь на столе уже засохла черными узорами.
Мне не позволили подойти ближе.
Князь махнул рукой, словно отмахиваясь от палой собаки:
— Хоронить без чести. Предателю не место в родовом склепе.
Добрынич той же ночью устраивает пир – пьет, смеется, поднимает кубок за здоровье князя. А я – я сижу в углу, сжавшись в комок, и не плачу. Не верю. Не могу поверить.
Но все вокруг уже решили.
Мужики плюют в мою сторону, бабы крестятся, когда я прохожу, дети бросают камни и кричат:
— Отродье! Выродок! Сын предателя!
Я закрываю лицо руками, но не от страха – от ярости. Они смеют?! Они смеют?!
А потом приходит приказ – князь назначает мне опекуна.
Ратибора.
Старый воин, седой, как зимний лес, с лицом, изрубленным шрамами. Он служил отцу. Но теперь – теперь он смотрит на меня без жалости, без гнева. Пусто.
— Будешь жить при мне, — говорит он, и в голосе – никаких чувств.
Добрынич стоит рядом, ухмыляется, гладит бороду:
— Присмотри за ним, Ратибор. А то мало ли… яблоко от яблони.
Я сжимаю кулаки, но молчу. Молчу, потому что знаю – если скажу хоть слово, они убьют меня.
И вот теперь мне говорят, что все это ложь…
Седой воин резко вскинул голову, глаза вспыхнули.
— Так они и хотели, чтобы ты думал.
Где-то за спиной захлопнулась дверь. Никита замер, не решаясь подойти ближе.
А незнакомец с седыми висками шагнул вперед, впиваясь в меня взглядом:
— Ты готов услышать правду?
Ветер внезапно стих, будто затаив дыхание.
Глава 10 Тени прошлого
Дым от лучины плясал в затхлом воздухе, корчась уродливыми тенями на почерневших бревенчатых стенах. Мы сидели в тесной горнице Никиты, пятеро чужих и один преданный: я, Велена, Святослав и трое теней из прошлого - те, что назвались последними дружинниками отца.
Горислав, седовласый воин с лицом, изрезанным шрамами глубже, чем морщины, опустил на стол ржавый кинжал. Металл звякнул о дубовую доску, будто крикнув после долгого молчания. На рукояти ощерилась волчья голова - наш родовой знак, но изуродованный, залитый бурыми пятнами старой крови.
— Твой отец погиб не случайно, — проскрипел Горислав, впиваясь в меня взглядом, будто проверяя, выдержу ли. — И не только от рук Добрыничей...
Воздух в горнице вдруг стал густым, как болотная жижа. Кровь вскипела, ударив в виски, и волк внутри зарычал, учуяв запах лжи, переплетенной с предательством. Кулаки сжались до хруста костей.
— Говори. — Мой голос не принадлежал мне — низкий, звериный, на грани рыка.
Велена втянула воздух, Святослав прикрыл глаза, будто заранее зная, что услышит.
Горислав обменялся долгим взглядом с товарищами, словно в последний раз проверяя, стоит ли доверять мне эту тайну. Его глаза, выцветшие от времени, но все еще острые, отражали трепетное пламя лучины.
— В ту ночь нас было двадцать, — прошептал он, и в голосе его слышался скрип старых ран. — Уцелели лишь трое.
Глухой стук разорвал тягостную тишину. Второй воин, коренастый, с перебитым носом, бросил на стол изуродованную пряжку. Княжеский герб на ней был почти стерт, но узнаваем — двуглавый сокол, впившийся когтями в меч.
— Мы нашли ее на убийце, — прорычал он, шрам на щеке дернулся, будто живой. — Вырвали вместе с куском плаща.
Святослав вздрогнул, словно от удара. Его пальцы непроизвольно сжали край стола, выдавив в мягком дереве четкие следы ногтей.
— Это... это герб княжеских стремянных, — прошептал он, и голос его внезапно осип, будто в горле застрял ком.
Тишина опустилась в горнице, тяжелая, как лезвие топора над плахой. Даже треск лучины казался теперь громким, как выстрел.
Велена легонько коснулась моего плеча, ее пальцы дрожали — не от страха, от ярости.
— Мирослав...
Но я уже поднялся, и скамья с грохотом рухнула на пол, словно сраженная невидимым ударом.
— Значит, князь...
Горислав резко вскинул руку, перебивая меня.
— Не спеши с выводами, — прорычал он, и в его глазах вспыхнуло что-то опасное, дикое. — Пряжка — лишь нить, тянущаяся к правде. Но кто держит другой конец?
Горислав медленно достал из-за пазухи пожелтевший свиток, бережно развернув его дрожащими руками. Пергамент был испещрен трещинами времени, а чернила выцвели до бледно-коричневых узоров.
— Координаты места, где спрятаны остальные улики, — прошептал он, и в голосе его звучало что-то между надеждой и предостережением.
Я взял свиток, и кожа на пальцах заныла от прикосновения к шершавой поверхности. Развернул. Черные, выцветшие линии сложились в знакомые очертания: заброшенная часовня, затерянная в глухом бору Громовских земель, окруженная заросшими тропами и забытыми могилами.
— Там мы найдем ответы?
Горислав кивнул, не отрывая взгляда от карты. В отблесках пламени его глаза горели — не просто решимостью, а чем-то глубже, древним, яростным.
— И не только.
Он приглушил голос, словно боясь, что даже стены Никитиной избы могут выдать тайну.
— Там хранится то, что забрали у твоего отца перед смертью.
Тишина.
Тяжелая.
Густая, как кровь.
Я почувствовал, как что-то внутри сжалось, замерло, а потом взорвалось яростью.
— Родовой меч Ольховичей, — прошептал я, не как вопрос, а как проклятие.
Горислав не ответил.
Он не должен был.
Мы все знали.
"Лютоволк" — клинок, выкованный из звездного железа, передававшийся из поколения в поколение. Отец никогда не расставался с ним. До той ночи.
Велена резко вдохнула, ее пальцы впились мне в плечо.
— Значит, если он там...
— То это не самоубийство, — завершил я.
Святослав поднял голову, его лицо внезапно посерьезнело, повзрослело.
— Ты понимаешь, что это значит?
Я понимал.
Если меч там — значит, его убрали. Значит, кто-то хотел, чтобы отец умер безоружным. Без чести.
Как предатель.
Горислав встал, его тень накрыла всю горницу, словно крыло ворона.
— Завтра на рассвете. Пока Добрынич не догадался, что мы знаем.
Я свернул свиток, ощущая, как пергамент жжет пальцы, словно раскаленный металл.
Зловещим шепотом листвы встретили нас Громовские леса. Ветви старых дубов скрипели, словно кости повешенных, а воздух был густым от запаха прелой хвои и чего-то еще — медвяного, гнилостного, тревожащего ноздри. Ночь окутала путников плотным саваном, скрыв от посторонних глаз нашу пятерку: меня, Велену и троих израненных жизнью дружинников отца.
Луна, будто стыдясь нашего предприятия, схоронилась за пеленой туч, оставив нас пробираться почти наощупь. Лишь изредка, когда ветер разрывал облака, на землю падали бледные пятна света, напоминающие кровавые следы.
Ржавый стон петель разорвал тишину, когда мы приблизились к часовне. Полуразрушенные стены, увитые изумрудным мхом, напоминали оскаленный череп давно усопшего великана. Косые глазницы окон слепо взирали на непрошеных гостей, а покосившийся крест на крыше напоминал сломанный меч, воткнутый в могилу.
— Здесь? — прошептал я, ощущая, как волчья кровь закипает в жилах, требуя свободы, мести, правды.
Горислав утвердительно кивнул, извлекая из-за пояса факел. Вспыхнувшее пламя осветило его лицо, превратив глубокие морщины в зловещие тени.
— Под алтарем, — проскрипел он, указывая обугленным концом факела на полуразрушенные ступени.
Внутри часовни воздух был густым, как бульон из кошмаров. Запах тлена и металла въелся в каменные стены, смешавшись с чем-то еще — с терпким ароматом свежего воска и... пота. Кто-то действительно был здесь до нас.
Велена провела кончиками пальцев по вырезанному на стене изображению волка, и я увидел, как ее ногти задержались на свежих царапинах вокруг древнего символа.
— Кто-то был здесь... совсем недавно, — прошептала она, и в ее голосе зазвучала сталь.
Горислав резко поднял факел выше. Оранжевый свет заплясал по стенам, выхватывая из тьмы свежие следы сапог на пыльном полу, обломки сломанной печати у алтаря...
Внезапный лязг железа — резкий, как удар топора по наковальне — полоснул по нервам.
Из клубящейся темноты за алтарем вынырнули фигуры в чешуйчатых кольчугах. Их плащи, окрашенные в багряный цвет, развевались, словно окровавленные крылья. На груди у каждого — вышитый двойной топор, красный, как свежая рана.
— Громовцы! — прохрипел старший из дружинников, хватаясь за секиру.
Я рванул меч из ножен, но было уже поздно.
Взметнувшиеся языки пламени ослепили, залив часовню адским светом. Огненные блики заплясали по стенам, превращая древние фрески в гримасничающие лики давно забытых святых.
Из-за разрушенного алтаря, медленно, словно тень, возник высокий воин в черных, как ночь перед казнью, доспехах. Его плащ — цвета засохшей крови — не шевелился, будто выкованный из металла.