— Мирослав Ольгович, — проскрипел он, и его голос звучал, как скрежет валунов в глубине пещеры. — Мы ждали тебя.
Я узнал его сразу — Лютобор Громов, глава рода, палач моего отца. Его лицо, иссеченное шрамами и ненавистью, было знакомо мне по кошмарам.
В его руке холодно блеснул родовой меч Ольговичей — "Лютоволк", клинок, что должен был передаться мне. Теперь он лежал в лапе врага, как трофей.
— Удивлен? — Лютобор скривил губы в змеиной усмешке, проводя пальцами по лезвию. Кровь выступила на его коже, но он не моргнул. — Твой отец тоже не ожидал удара в спину.
Часовня взвыла от порыва ветра, и в этом вои я услышал голос отца.
Горислав застонал за моей спиной, но я уже не слышал ничего, кроме звона крови в ушах.
Велена вцепилась мне в плечо, но я стряхнул ее руку.
Лютобор ухмыльнулся шире, обнажив желтые клыки.
— Хочешь узнать, как он умирал?
Мир сузился до острия меча.
До его горла.
До мгновения перед убийством.
Я бросился вперед, не помня себя.
Воздух разрезал дикий вой — то ли мой, то ли того зверя, что рвался наружу. "Лютоволк" в руках Лютобора вспыхнул алым в отблесках факелов, но мне было плевать.
Первая атака — удар снизу, в живот, где кольчуга расходилась. Лютобор отпрыгнул, словно змея, его клинок взвыл надо мной, царапая плечо. Теплая струйка поползла по руке.
— Слабо, Ольгович! — засмеялся он, разворачиваясь для нового удара.
Я не ответил. Я уже не думал.
Только кровь. Только месть.
Велена метнула нож — лезвие блеснуло, вонзилось в горло одному из громовцев. Тот захрипел, рухнул, забрызгав алтарь.
Горислав, истекая кровью, рубил второго, секира вгрызалась в кольчугу, рвала плоть.
Лютобор наступал, его меч плясал в воздухе, как живой. Я парировал, чувствуя, как сталь дрожит в руках.
— Твой отец ползал, умолял! — шипел он, загоняя меня к стене.
Спиной я ощутил холодный камень, и в тот же миг его клинок рванулся к горлу.
Я рванулся вбок, лезвие чиркнуло по стене, высекая искры.
И тогда — я увидел его глаза.
На миг.
Всего на миг.
Они дрогнули.
Я врезался в него плечом, сбивая с ног. Мы рухнули на пол, мечи вылетели из рук.
Его пальцы впились мне в шею, мои — в его горло.
Кровь. Пот. Злоба.
Он хрипел, я рычал, мы катались по грязному полу, как звери, как псы, как те, кто уже не люди.
Внезапно — хруст.
Его горло под моими пальцами подалось.
Лютобор замер. Его глаза полезли на лоб, губы пошевелились, но звука не было.
Только бульканье крови во рту.
Я сжал сильнее.
— Это за отца.
Последний хрип. Последний вздох.
Тело обмякло.
Тишина.
Только мой тяжелый пульс в ушах.
Потом — звон.
"Лютоволк" лежал рядом, будто зовя к себе.
Я поднял его.
Клинок взвыл, как живой, словно чувствуя хозяина.
Велена стояла над трупами, ее глаза горели.
— Теперь мы знаем, кто предал.
Я кивнул, проводя рукой по лезвию.
"Лютоволк" влился в ладонь с тяжелой покорностью, будто истосковавшийся пленник, наконец вернувшийся домой. Сталь отозвалась тихим, почти человеческим стоном, оплакивая годы, проведенные в неволе чужих рук. Рукоять обожгла пальцы, и древние руны на клинке вспыхнули багровым жаром — меч помнил кровь, жаждал крови.
Горислав, обагренный кровью, стекавшей из рваной раны на плече, привалился к обломку алтаря. Его голос скрипел, как заржавевшие петли старой двери:
— Теперь ты… настоящий Ольхович…
Святослав застыл в дверном проеме, его меч алел багрянцем битвы. В его взгляде больше не было и тени снисхождения — лишь обжигающее холодом понимание:
— Князь не знал… Это заговор Громовых.
Велена резко развернулась, её пальцы впились в моё запястье с силой медвежьих клещей, оставляя на коже багровые полумесяцы.
— Слышишь? — её шёпот был острее клинка.
Вдали, сквозь завывания ветра, пробивался глухой, нарастающий топот — сотни копыт били по замерзшей земле, как барабанная дробь перед казнью.
— Добрынич... — прошипел я, сквозь стиснутые зубы. Слюна с привкусом крови заполнила рот. Конечно, этот седой шакал не мог не подстраховаться.
Горислав застонал, силясь подняться. Его пальцы скользили по мокрым от крови камням, оставляя алые мазки на сером плитняке.
— Уходите... — хрипел он, выплёвывая кровавые пузыри. — Я... задержу их...
Я молча протянул руку и взвалил его на плечи. Старый воин был легок, как дитя, – сколько же крови утекло из него?
— Ольговичи не бросают своих, — прорычал я сквозь зубы, вынося Горислава к черному ходу часовни. Его кровь сочилась сквозь мою одежду, горячая и липкая, напоминая о цене каждого нашего шага.
Святослав в последний раз обвел взглядом окровавленное помещение. Его глаза, холодные как зимнее озеро, задержались на неподвижном теле Лютобора, где лужа крови медленно растекалась по древним камням, впитываясь в щели между плитами, словно сама часовня жаждала этой жертвы.
— Это только начало, ведь так? — спросил он, и в его голосе звучала не неуверенность, а холодная констатация факта.
Я лишь кивнул, ощущая, как тяжесть "Лютоволка" у бедра задает новый, неумолимый ритм моим шагам. Каждый удар сердца отдавался звоном в клинке, будто меч и я стали единым целым.
Где-то впереди, сквозь сплетение темных ветвей, пробивался тусклый свет — то ли первые лучи рассвета, то ли зловещее зарево пожаров, охвативших окрестные деревни. Кто знал... Кто мог теперь знать что-то наверняка?
Велена шла впереди, ее стройная фигура мелькала между деревьями, как тень. Нож в ее руке сверкал холодным блеском, становясь продолжением ее воли, смертоносным и безжалостным.
Я чувствовал, как "Лютоволк" теплеет у бедра, словно живое существо. Он подталкивал меня вперед, напоминая о долге, о мести, о крови, которая еще должна быть пролита. Меч помнил. Меч требовал.
Они думали, что убили волка. Ошибались.
Они лишь разбудили стаю.
Где-то совсем близко раздался волчий вой — то ли настоящий, то ли нам только почудилось. Но это уже не имело значения.
Лес расступился перед нами, словно живое существо, пропуская своих детей. Столетние дубы склонили ветви, образуя темный коридор, а под ногами хрустел мерзлый мох, приглушая наши шаги. Воздух был наполнен гулом погони – то приближающимся, то вновь теряющимся в шелесте листвы, будто сам лес играл с преследователями, сбивая их со следа.
Горислав хрипел у меня за спиной, его прерывистое дыхание обжигало шею горячими струйками:— На... север... — каждый выдох давался ему с нечеловеческим усилием, — к... Старому... Дубу... Там... твой...
Внезапно его тело обмякло, став непомерно тяжелым. Я замер, ощущая, как последние крупицы жизни покидают старика. Его пальцы разжались в последнем спазме, выпуская потускневший свинцовый медальон, который с глухим стуком упал в грязь, будто сама земля не хотела принимать эту реликвию.
Велена молниеносно подхватила оберег, и в ее глазах вспыхнуло нечто большее, чем просто узнавание:— Клянусь богами... Это личный герб княгини Ирины... — ее голос дрогнул, — Твоей... матери...
Святослав резко обернулся, его уши, привыкшие к лесным звукам, уловили то, что еще не слышали мы:— Собак спустили! Чертовы загонщики!
Мои пальцы сомкнулись на рукояти "Лютоволка" в смертельной хватке. Древние руны на клинке вспыхнули багровым светом, прожигая кожу сквозь ткань. Меч знал. Помнил. Требовал продолжения. Его дрожь передавалась мне, наполняя жилы расплавленным свинцом ярости.
— Бежим, — мое шипение было страшнее любого крика, — Но запомните: за каждого нашего – их десять. За каждую каплю крови – реки. За предательство – вечный позор их родов.
Лес сомкнулся за нашими спинами, поглощая последние следы, а на востоке, сквозь рваные клочья утреннего тумана, пробивались первые лучи солнца – кроваво-красные, как раны на теле Горислава, как следы наших мечей на телах врагов.
Они действительно разбудили стаю.Теперь им предстояло узнать, что значит оказаться в пасти у разъярённых волков.
Где-то в глубине чащи завыл первый волк – то ли зовя сородичей, то ли откликаясь на зов "Лютоволка". Его крик подхватили другие, и вскоре весь лес наполнился их песней – песней мести, которая вот-вот должна была начаться.
Мы пробирались сквозь чащу, как призраки, оставляя за собой лишь шелест ветвей. Ночь сгущалась вокруг, превращая лес в лабиринт из черных силуэтов и обманчивых теней. Воздух был насыщен запахом хвои и прелой листвы, но сквозь них все явственнее пробивался дымок – слабый, едва уловимый, но неумолимо ведущий нас вперед.
Велена шла первой, ее фигура то появлялась, то исчезала в туманной дымке. Она двигалась беззвучно, как тень, лишь изредка оборачиваясь, чтобы проверить, не отстали ли мы. Ее нож все еще был наготове, лезвие поблескивало в лунном свете, словно живой серебристый зверь в ее руке.
Святослав прикрывал тыл, его шаги были тяжелее, но не менее осторожны. Каждые несколько минут он останавливался, замирая и прислушиваясь к ночным звукам, проверяя, не слышно ли за нами лая собак или топота копыт.
Я нес "Лютоволк" наготове, ощущая его тяжесть и странное тепло. Руны на клинке то и дело вспыхивали тусклым багровым светом, будто меч чувствовал приближение чего-то важного.
Внезапно лес расступился, и перед нами возникла сторожка – низкая, покосившаяся, с провалившейся кое-где крышей. Ее бревенчатые стены почернели от времени, а узкое окошко смотрело на нас, как слепой глаз. Но из трубы поднималась тонкая струйка дыма – кто-то был здесь до нас.
Велена подняла руку, заставляя нас замереть. Она прислушалась, затем сделала несколько осторожных шагов вперед. Внезапно из-за угла показалась фигура – сгорбленная, закутанная в лохмотья.
— Стой! – прошипел я, выставляя меч вперед.
Фигура подняла голову, и лунный свет упал на морщинистое лицо старухи с мутными, но не по-старчески острыми глазами.