В руке, словно живая, пульсировала кость с вырезанными рунами. Она была тёплой, будто только что вырвана из тела, а не пролежала в земле три поколения. Знаки на ней то вспыхивали тусклым багровым светом, то угасали, словно дышали в такт моему сердцу.
А на бедре, вторя ей, отзывался жаром "Лютоволк". Клинок, переданный мне с намёком и кровью, сейчас будто пытался вырваться из ножен. Его рукоять, обмотанная волчьей шкурой, обжигала пальцы, а лезвие — древняя сталь, закалённая в обрядовых кострах — тихо звенело, словно чуяло близкую битву.
— Расскажи мне о моих родителях, — потребовал я, вперив взгляд в Марену.
Старуха сидела на скрипящей табуретке, её иссохшее тело напоминало корень, проросший сквозь половицы. В глазах, мутных, как болотная вода, плавали осколки чужой памяти.
Старуха издала беззубый, каркающий смех, в котором эхом отдавалось безумие и знание.
— О-о, дитятко... — её голос скрипел, как несмазанные дверные петли, — ты же знаешь, какая правда больно кусается?
Единственный, пожелтевший от времени зуб зловеще блеснул в пляшущем свете лучины.
— Ольховичи… всегда выбирали не тех, сердцем, а не умом.
История, вырезанная в кости:
Боярин Ольх (отец)
Последний из рода, чьи корни уходили вглубь веков, к первым дружинникам, ковавшим славу княжества. Его предки, связанные клятвой с Седым, испокон веков стояли на страже границ, сдерживая дикие орды берендеев.
В юности — княжеский мечник, чья доблесть гремела по всей округе. Его клинок, "Лютоволк", пил кровь врагов наравне с хозяином, а в его жилах текла ярость, укрощённая лишь железной волей.
Но битва у Чёрного Камня, где бесследно сгинула целая дружина, отравила его душу ядом разочарования в князе и его правде. Там, среди мёртвых берендеев, он увидел их — воинов с княжескими знамёнами, павших от рук своих же. Предательство.
И тогда Ольх отвернулся от двора, уйдя в чащобы, где его ждал Седой.
Княгиня Ирина (мать)
Младшая сестра нынешнего князя, красотой затмевавшая солнце. Но за её кротким взором таился ум, острый, как кинжал, и воля, способная согнуть саму судьбу.
В юности, тайком от двора, изучала запретные ритуалы под руководством старых волхвов, постигая магию крови и земли. Она знала, как заговаривать раны, как вызывать дождь в засуху и как разговаривать с мёртвыми.
Влюбилась в Ольха без памяти, когда тот, рискуя жизнью, спас её от медведя-оборотня, исчадия тьмы. Но не его сила пленила её, а то, что он, истекая кровью, первым делом спросил: "Вы целы?"
Их союз
Скреплённый любовью, но освящённый лишь древними богами, никогда не был признан при дворе, где плелись интриги и ложь.
— Почему? — прорычал я, чувствуя, как гнев закипает в крови.
Голос сорвался в низкий, почти звериный рык. Кость в моей руке раскалилась докрасна, обжигая ладонь, но я не отпускал её. По комнате поползли тени — они извивались, как живые, принимая очертания волчьих морд и скрюченных пальцев.
Марена, презрительно скривившись, плюнула прямо в пляшущее пламя.
Слюна шипящим комком упала на угли, и на миг огонь вспыхнул зелёным, ядовитым светом. В его отблесках лицо старухи стало похоже на высохшую маску — с пустыми глазницами и растянутым в ухмылке ртом.
— Она носила в себе древнюю кровь. Ту самую, что сейчас клокочет в тебе, мальчик.
Разгадка:
Чёрная Башня — не просто мрачная тюрьма, куда ссылают неугодных. Это часовня проклятых, где в заточении томятся те, в ком дремлет сила пробудить берендеев от вековой спячки.
Княгиню Ирину заточили в её каменные объятия, едва узнали, что она носит под сердцем дитя — дитя древней крови и запретной магии.
Отец отважился бросить вызов княжеской воле, пытаясь вырвать её из когтей смерти. За это его и обвинили в государственной измене, предав позору.
Святослав, бледный от ужаса, вскочил на ноги:
— Но это значит…
Его голос сорвался на полуфразе, когда воздух в избе вдруг стал густым, как смола. Тени за его спиной сомкнулись, приняв очертания висельных петель.
В моей руке "Лютоволк" откликнулся на его слова. Сталь взорвалась ослепительным синим пламенем, озаряя комнату мертвенным светом.
Пламя лизало клинок, но не жгло — оно было холодным, как дыхание могилы. В его отблеске лица присутствующих исказились, обнажив черепа под кожей.
— Это значит, что князь использовал мою мать. Как ключ к своим грязным играм.
Слова падали, как удары топора по свежему дереву. Где-то в глубине сознания всплыли обрывки воспоминаний — женский голос, поющий колыбельную, и запах полыни, смешанный с медным привкусом крови.
Велена, словно окаменев, медленно кивнула, подтверждая мои самые страшные подозрения.
— Они... — её голос оборвался, словно зацепился за невидимую преграду, — они не убили её. Они... сохранили.
Велена сделала паузу, её пальцы судорожно сжали край стола.
— Твоя мать жива. Её заточили в самое сердце Чёрной Башни.
Воздух в избе вдруг стал тяжёлым, будто наполнился ртутью.
— Она — живой замок. Её плоть скована руническими цепями, её душа растянута между мирами, как паутина. Пока она дышит — врата закрыты.
Я почувствовал, как "Лютоволк" в моей руке взвыл — тонкий, пронзительный звук, больше похожий на крик, чем на звон стали.
— А теперь он боится... — продолжила Велена, — что ключ найдёт свой замок. Что сын придёт за матерью.
Я повернул клинок, и синее пламя вспыхнуло ярче, осветив ужас в глазах Святослава — но теперь в них читалось нечто большее, чем страх. Признание. Правда, от которой нельзя отвернуться.
За стенами сторожки завыл ветер — долгий, протяжный стон, будто сама земля скорбела о заточённой княгине.
Дождь обрушился с яростью, превратив мир за окном в бурлящую завесу воды. С каждой новой вспышкой молний стёкла оконных рам дрожали, будто в страхе, а потоки воды, стекающие по стенам, напоминали слёзы самого неба.
В тесной сторожке густо пахло мокрой шерстью и терпкими кореньями, что Марена щедро подбрасывала в ненасытное жерло печи. Огонь пожирал их с хрустящим шипением, выплёвывая в воздух горьковатый дым, пропитанный памятью веков — запахом костров, у которых когда-то клялись в верности целые роды.
Сизый дым лениво клубился под закопченным потолком, вырисовывая причудливые, ускользающие символы. То ли руны, то ли просто игра теней, но на миг мне показалось, что я различаю среди них очертания волчьей морды — той самой, что смотрела на меня из чёрных вод озера.
"Лютоволк", вытатуированный на моем бедре, затрепетал, словно живой зверь, почувствовавший добычу. Кожа под рисунком загорелась, будто кто-то провёл по ней раскалённой иглой, и я едва сдержал стон.
Я ласково провел пальцами по резному клинку, ощущая, как древние руны, выжженные под кожей, откликаются на его прикосновение волной обжигающего тепла.
— Расскажи о ней? — спросил я, не отрывая взгляда от лица изрезанного морщинами старухи.
Голос звучал чужим, низким, будто из глубины колодца. В груди что-то сжалось — не страх, но предчувствие. Я уже знал, что услышу. И боялся.
Марена, тяжело вздохнув, извлекла из-под лавки старый деревянный ларец.
Он был черным от времени, но на его потрескавшейся крышке четко проступал знак — переплетение волчьих клыков и древесных корней, точь-в-точь как на гарде моего меча.
— Княгиня Ирина — последняя кровь угасшего рода Белых Волчиц, — проскрипела она, с трудом открывая покосившийся ларец.
Внутри, на выцветшей бархатной подкладке, покоился серебряный обруч, испещренный вязью древних, давно забытых письмён.
— Её предки были хранителями врат, что разделяют и связывают миры, — продолжила старуха, проводя костлявым пальцем по обручу. Металл зашипел, оставляя на её коже красный след. — Не людьми, не богами — мостом.
Святослав, словно ужаленный, резко поднялся, с грохотом опрокинув ветхую скамью.
— Врат в Иной мир? Но это же…
— Не сказки, — оборвала его Велена, бросив на него испепеляющий взгляд.
В отблесках пламени её глаза казались бездонными, как ночное небо.
— Берендеи — не просто дикие звери. Они те, кто был здесь до нас. Те, кого мы предали забвению, — её голос стал глуше, словно доносился из-под земли. — Твоя мать... она последняя, кто помнил настоящие имена.
Я осторожно взял обруч. Холодный металл обжёг пальцы, но боль была странной, почти приятной, словно ласковый укус близкого существа. В ушах зазвучал далёкий звон, будто кто-то ударил по хрустальному кубку в глубине веков.
Где-то в глубинах памяти, словно из тумана, возникло смутное воспоминание – нежные женские руки, надевающие мне на голову что-то похожее, когда я был ещё ребёнком. Запах лаванды и полыни. Голос, напевающий колыбельную на забытом языке. И страх – не мой, а её, когда в дверях появлялись чужие тени...
— Князь использовал её кровь, чтобы навеки запечатать последние врата, — продолжала Марена своим скрипучим голосом.
Старуха поднялась, и её тень на стене вдруг вытянулась, приняв звериные очертания.
— Но печать держалась лишь до тех пор, пока она носила тебя под сердцем.
Она щёлкнула языком, и в этот момент обруч в моих руках вдруг ожил – древние письмена вспыхнули кроваво-красным светом, а по металлу побежали тонкие трещины, будто он вот-вот рассыплется в прах.
Внезапный порыв ветра с треском выбил рассохшийся ставень.
В образовавшемся проёме на миг мелькнула тень – слишком огромная и зловещая для человека.
— Они идут, — глухо произнесла старуха, не выказывая ни малейшего страха. Её мутный глаз отражал пляшущие тени, будто видел сквозь стены то, что остальным было не дано разглядеть. — Чувствуют, что ключ пробудился.
Я медленно поднялся, ощущая, как что-то дикое и древнее внутри меня отзывается на этот зов. Кости трещали, сухожилия натягивались, будто готовые в любой миг разорвать человеческую оболочку. "Лютоволк" тихо запел в ножнах, а руны на моих руках вспыхнули в унисон с его песней, выжигая на коже узоры, которые я видел лишь в смутных снах.