Из щелей между ними повалил густой чёрный дым, тяжёлый, как грех, едкий, как воспоминание о предательстве. В его клубах, словно кошмарные видения, замерцали лица — искажённые гримасой боли и отчаяния.
Предки.
Но они не желали свободы.
— Они думают, что защищают мир, — прошептала Велена, её голос дрожал, глаза были широко раскрыты, словно она видела нечто за пределами этого места.
— Нет, — ответил я, проводя пальцем по лезвию меча. Сталь жаждала, вибрировала в моей руке, будто живое существо. — Они боятся.
Боятся того, что таится внутри.
Боятся её.
Я поднёс меч к ладони.
— Пришло время проснуться.
Клинок впился в плоть.
Кровь — моя кровь — сорвалась с острия и упала на печать.
Капля ударила о костяной узор — и мир вздрогнул.
А потом…
Земля взорвалась.
Кровь хлестнула о костяную дверь — и мир содрогнулся в предсмертной агонии.
Багровые молнии разорвали тьму, осветив на миг истинное лицо печати — не просто узор, а живую плоть проклятия, сплетённую из рёбер, черепов и скрюченных пальцев. Древесина вздулась, как гниющая кожа, и железные прутья, вплетённые в её структуру, завыли — не металлическим скрежетом, а человеческими голосами, слившимися в один протяжный стон.
Цепи заголосили.
Не просто заскрипели — заплакали, завопили, как живые. Каждое звено дергалось в конвульсиях, будто пыталось вырваться из невидимых оков. Их ржавые голоса сливались в симфонию замученных душ — хор, от которого кровь стыла в жилах.
— ОТОЙДИТЕ! — прорычал я, с силой отшвырнув Велену и Святослава назад.
В тот последний, ускользающий миг перед катастрофой, я увидел преображение Седого.
Его шерсть вспыхнула белым пламенем, каждый волосок стал остриём света. Когти, вонзившиеся в камень, высекали не искры — молнии, синие и яростные. Но страшнее всего были глаза — два ослепительных солнца, вспыхнувших в кромешной тьме. В них не было зрачков — только безумие древней силы, готовой разорвать саму ткань этого мира.
И тогда —
Дверь взорвалась.
Не просто распахнулась — разнеслась в клочья, обрушив на нас град костей и раскалённого металла.
Осколки вонзались в плоть, как зубы голодного зверя. Я слышал, как кто-то кричит — то ли Велена, то ли сам Святослав, — но их голоса тонули в рёве рушащейся реальности. Я заслонился рукой, чувствуя, как кость трещит под ударами, но боль не пришла.
Вместо неё — жар.
Всепоглощающий. Яростный.
Как будто моя кровь вскипела в жилах, превратившись в жидкое пламя. Оно пожирало боль, пожирало страх, оставляя только пустоту и ожидание.
Пыль осела.
Медленно, словно нехотя, открывая то, что осталось от врат.
Зияющий провал.
Тьма внутри была живой.
Не просто отсутствие света — чужеродная субстанция, густая, липкая, словно чёрный мёд, застывший между мирами. Она пульсировала, медленно перетекая по краям проёма, и с каждым движением поглощала свет, звук, даже воздух. Вокруг неё образовывалась зона мёртвой тишины — пространство, где не могло существовать ничего, кроме нее.
И тогда…
Она заговорила.
— Сын…
Голос.
Её голос.
Истерзанный годами молчания, но безошибочно узнаваемый. Тот самый, что убаюкивал меня колыбельными, когда за окном бушевала вьюга. Тот самый, что шептал сказки в полумраке детской опочивальни. Тот самый, что кричал в отчаянии, когда её уводили в ночь — пронзительный, разрывающий душу вопль, который я слышал во сне долгие годы.
Я шагнул в бездну.
— Мать.
Башня внутри оказалась необъятной, чудовищно больше, чем осмеливался предположить разум. Её стены не подчинялись законам пространства — они изгибались, как исполинские рёбра, сходясь где-то в вышине, в непроглядной тьме, где не было ни потолка, ни неба, только бесконечная пустота, втягивающая в себя взгляд.
Мы продвигались по узкому коридору, чьи стены были испещрены живыми рунами — они пульсировали, перетекали, словно ртуть, вспыхивая и затухая в безумном танце. Иногда они складывались в слова, в проклятия, в молитвы на забытых языках, шепчущие прямо в сознание. Пол под ногами был мерзким, липким, словно выстлан содранной кожей, и с каждым шагом от него тянулись тонкие нити слизи, цепляясь за сапоги. А воздух…
Воздух дышал.
Он вливался в лёгкие густыми волнами, сдавливая грудь, словно сама башня жила, дышала и корчилась в предсмертной агонии. Иногда казалось, что стены сжимаются, будто гигантское сердце бьётся где-то в темноте, а мы — лишь капля крови в его жилах.
Святослав шёл следом, его меч судорожно дрожал в руке. Я видел, как его пальцы белеют от напряжения, как капли пота стекают по вискам, смешиваясь с пылью веков.
— Это… это не просто тюрьма… — прошептал он, и в его голосе звучало нечто большее, чем страх. Это было понимание. Понимание того, что мы вошли в место, которое не должно существовать.
— Нет, — прошептала Велена, её голос дрожал, как тронутая ветром паутина.
Это было чрево.
Чрево чего-то древнего, невообразимого, чуждого самой ткани мироздания. Что-то, что спало здесь веками, что-то, чьи сны просачивались в наш мир, порождая легенды о богах и демонах. И мы шли прямо к нему.
В самом сердце башни мы нашли её.
Княгиня Ирина.
Моя мать.
Она парила в воздухе, скованная цепями, которые не просто обвивали её, а прорастали сквозь плоть, словно корни древнего древа, пустившие побеги сквозь живую землю. Каждое звено было испещрено письменами, которые медленно пульсировали, как будто впитывая в себя её жизненную силу. Там, где металл впивался в кожу, сочилась не кровь, а густой, мерцающий туман — будто сама её плоть превращалась в нечто иное, в часть этого проклятого места.
Её серебристые волосы (точь-в-точь как мои) струились в невесомости призрачным водопадом, будто время здесь текло иначе, и каждый локон двигался с неестественной, зловещей грацией. Лицо её было спокойным, почти безмятежным, словно она спала, но в уголках губ таилась гримаса нечеловеческого страдания.
А глаза…
Глаза были закрыты.
Но я чувствовал, что она видит. Видит нас. Видит всё.
Самым же страшным была её тень.
Она не лежала у её ног, как подобает тени.
Она жила своей собственной, кошмарной жизнью — извивалась по стенам, сливаясь с рунами в безумном танце. То превращалась в оскаленную волчицу, бросающуюся на невидимого врага, то в испуганную девочку, прижимающую руки к груди, то в нечто невообразимое — с непомерно длинными пальцами, сгибающимися под неестественными углами, и зияющим ртом во всё лицо. Иногда тень застывала, будто прислушиваясь, а затем резко дергалась, как будто что-то рвало её изнутри.
— Она удерживает их, — прохрипел Седой, приблизившись к ней вплотную. Его голос звучал так, будто слова проходили сквозь толщу пепла.
— Кого? — спросил я.
Но я уже знал ответ.
Потому что увидел.
За её спиной, в самой глубине комнаты, зияла дыра.
Не дверь. Не проход.
Разрыв.
Чёрная, пульсирующая рана в самой ткани мира, края которой медленно шевелились, как запёкшаяся плоть. И сквозь неё — сквозь эту язву реальности — что-то смотрело.
Не глазами. Не взглядом.
Просто было.
И знало, что мы здесь.
— Мать… — прошептал я, шагнув вперёд, рука дрогнула, протягиваясь к ней сквозь липкий, тяжёлый воздух.
Её веки дрогнули.
Она очнулась.
Глава 16 Разлом
Каждый нерв в моем теле взвыл от боли, когда я увидел ее – настоящую, живую, искалеченную годами заточения. Серебряные волосы, точь-в-точь как мои, спутались в липкий колтун черной крови, запекшейся на лбу. Цепи, словно живые, извивающиеся змеи, впивались в плоть, пульсируя адской болью.
Ее глаза распахнулись – и башня содрогнулась от этого незримого удара.
Стены затрещали, будто кости великана, сломанные одним движением. Руны вспыхнули кровавым светом, закипая на камнях, как раскалённое железо. Воздух загустел, наполнившись запахом озона и чего-то древнего – тления веков, праха забытых богов.
То были не просто глаза.
То были врата.
Бездонные колодцы ночи, втягивающие в себя взгляд, заставляющие душу цепенеть. В их глубине мерцали искры – не отражения, не блики, а звёзды. Далекие, холодные, чужие. Как будто я смотрел не в лицо матери, а сквозь него – в иную вселенную, где законы нашего мира были лишь слабой тенью.
И там, в этой бездне, что-то шевелилось.
«Мирослав…»
Губы ее оставались недвижны. Голос звучал прямо в моей черепной коробке, опаляя нутро ледяным пламенем. Он не был ни тихим, ни громким – он просто был, заполняя собой всё, как вода, хлынувшая в лёгкие.
Я шагнул вперед, рука дрогнула в воздухе, почти касаясь её бледного, почти прозрачного лица…
Но в тот же миг тень на стене ожила.
Словно вырвавшись из каменного плена, она сорвалась вниз – черная, тягучая, с пальцами, вытягивающимися в бесконечные щупальца. Она ринулась между нами, превращаясь в непроницаемую завесу, в живую стену, сотканную из кошмаров.
– Назад! – взревел Седой, хватая меня за плащ и дёргая с такой силой, что ткань затрещала по швам.
Но было уже поздно.
Тень обрушилась на меня.
Не снаружи.
Изнутри.
Она ударила в грудь – не физически, а гораздо страшнее.
Мир раскололся.
Боль пронзила тело, как миллион игл, вонзающихся одновременно. Я не закричал – не смог. Горло сжалось, легкие отказались вдыхать. Перед глазами поплыли осколки – не стекла, не камня, а воспоминаний.
Видение:
Я стою на поле, но это не поле – это панцирь мира, сплетённый из костей. Миллионы черепов, уложенных в бесконечный, гибельный узор, их пустые глазницы обращены к небу, будто в немом вопросе. Их зубы сцеплены, как кольчуга, их лбы испещрены древними письменами – именами забытых, проклятых, растерзанных.
Над этим морем смерти кружат вороны. Но они – не птицы. Их перья – это пепел, их клювы – ржавые клинки, а в зеркальных глазах мелькают лица: старики, дети, воины – все, чьи души застряли в их черных зрачках.