В сумрачном воздухе вились дымные змеи, поднимаясь от кострищ и растворяясь в низком небе. Там же, в этой дымовой пелене, маячили силуэты воинов — бледные, измождённые, но не сломленные. Их кольчуги и шлемы тускло поблёскивали в сером свете, а в руках, даже сейчас, сжимались мечи и топоры. Они не расслабились. Они ждали.
Над центральным шатром, выше всех, гордо реяло знамя Святослава — чёрный вепрь, застывший в яростном рыке на багровом полотне. Оно казалось вымазанным в крови, а может, так и было — кто знает, скольких врагов оно повидало, скольких дружинников вдохновляло перед битвой.
Они были живы.
Не сдались, не разбежались, не сложили головы перед врагом. Дружина не пала. Они отступили, зализывали раны, возвели эту твердыню посреди вражеских земель и ждали помощи, словно затравленные звери, загнанные в угол. Но даже загнанный зверь опасен — у него остались клыки и когти. И если враг решит, что они сломлены, то горько ошибётся.
Мы стояли на холме, и в груди разгоралось что-то горячее, почти яростное. Они выжили. Они держались.
— Наконец-то…
Голос Седого прозвучал хрипло, будто сквозь стиснутые зубы. Он стоял, слегка сгорбившись, как старый волк, учуявший запах крови. В глубине его жёлтых глаз, мутных от времени, но всё ещё острых, плясали искры — нетерпеливое предвкушение битвы, горячее и ненасытное. Как пламя костра, раздуваемое ветром, оно разгоралось с каждой секундой, и пальцы его судорожно сжимали рукоять меча, будто он уже чувствовал её тяжесть в схватке.
Мы двинулись вниз, к вратам лагеря. Земля под ногами была рыхлой, утоптанной сотнями сапог, местами пропитанной старой кровью — здесь явно бывали стычки. Часовые на стене заметили нас сразу: тени зашевелились, послышался приглушённый окрик, и несколько луков настороженно развернулись в нашу сторону.
Один из стражей, коренастый дружинник в потрёпанной кольчуге, с выщербленным щитом за спиной, прищурился, всматриваясь сквозь вечерние сумерки. Его лицо, покрытое шрамами и щетиной, на мгновение оставалось неподвижным — а потом в глазах блеснуло узнавание.
— Мирослав?
Голос его был грубым, но в нём прорвалось что-то вроде облегчения.
— Я, — кивнул я в ответ, чувствуя, как что-то сжимается в груди. Сколько их ещё осталось? Сколько знакомых лиц уцелело после отступления?
Дружинник резко взмахнул рукой, и где-то за стеной раздалась отрывистая команда. Словно нехотя, с жалобным скрипом тяжёлые ворота начали подаваться, их массивные створки, обитые железом, медленно расходились, впуская нас внутрь. За ними открывался лагерь — не как призрачное видение с холма, а настоящий, живой, дышащий дымом, потом и кровью.
И пока мы переступали порог, в голове уже звучал невысказанный вопрос: Сколько ещё продержатся эти стены?
Княжич восседал у походного стола, установленного в самом сердре лагеря, словно каменный идол, окружённый верными воеводами.
Стол был грубо сколочен из неструганых досок, на нём лежала потрёпанная карта, испещрённая пометками, и стояла глиняная кружка с тёмным мёдом. Огонь факелов, вбитых в землю по кругу, бросал неровные тени на лица собравшихся, делая их черты ещё более резкими, измождёнными. Воеводы сидели молча, их бронированные руки лежали на рукоятях мечей, а взгляды, тяжёлые, как доспехи, скользили по нам, оценивая, взвешивая.
Святослав казалось постарел , в его глазах, серых, как зимнее небо, плескалась усталость и мудрость человека, повидавшего слишком много горя и смертей. В них не было юношеского задора, только холодная, выстраданная решимость. На щеке алел свежий шрам, ещё не затянувшийся до конца — огненная печать, оставленная вражеским клинком. Правая рука была небрежно перевязана окровавленной тряпицей, но он не обращал на это внимания, словно боль давно стала его привычной спутницей.
— Мирослав.
Он произнёс моё имя, поднимаясь навстречу, и в его голосе, обычно твёрдом, как сталь, я услышал искреннее облегчение. В этом одном слове — месяцы тревоги, ожидания, отчаянной надежды.
— Я уж начал опасаться, что моё письмо не достигло цели.
— Достигло, — ответил я, приближаясь к столу и чувствуя, как десятки глаз впиваются в меня, изучая, пронизывая до костей. Воеводы переглянулись, один из них, седобородый великан с лицом, изрубленным в боях, хмуро потирал ладонью топор.
— Но по пути мы столкнулись с кое-чем… необычным.
Тишина в шатре стала ещё гуще. Даже треск факелов казался теперь слишком громким.
Лицо Святослава омрачилось тенью тревоги. Он медленно опустился обратно на лавку, не сводя с меня взгляда, и я видел, как его пальцы непроизвольно сжались в кулак, будто готовясь к удару.
— Рассказывай.
Я подробно описал нашу кровавую стычку с мороком.
Голос мой звучал глухо, будто не мой собственный, когда я рассказывал о том, как тьма ожила и бросилась на нас из чащи. О тварях с кожей, напоминающей разлагающуюся плоть, липкой и холодной на ощупь. О черных иглах, что вырывались из их спин, жаля, как хвосты скорпионов, пробивая кольчуги и впрыскивая под кожу ледяной яд.
Но самое страшное – когда я рассказал, как последний из мороков перед смертью застыл, дрогнул, и его черты поплыли, как воск над огнем. И на миг перед нами стоял уже не чудище, а бледный, изможденный гонец с пустыми глазами.
Княжич резко сжал кулак, костяшки его побелели от напряжения. Казалось, он пытался сдержать бурю, что клокотала у него внутри – ярость, смешанную с холодным ужасом.
— Значит, это правда... — прошептал он, и его взгляд ушел куда-то вдаль, сквозь стены шатра, сквозь время. — Они способны заражать чужие тела.
Тишина в шатре стала плотной, как болотная топь. Даже воздух, казалось, застыл, тяжелый от дыма и немого ужаса.
Воевода в медвежьей шкуре – седой великан с лицом, изборожденным шрамами, – внезапно издал хриплый, леденящий смех.
— Скажи мне кто месяц назад, что придётся воевать с …. тенями…
Его голос звучал горько, почти издевательски, но в глазах читалась пустота – как у человека, который уже смирился с безумием мира.
Седой резко перебил его.
— Это не просто тени.
Он сделал шаг вперед, и факелы бросили на него зловещие тени, сделав его похожим на древнего пророка, пришедшего с вестью о конце времен.
— Это древнее зло.
Его слова падали, как камни в бездонный колодец, и каждое эхом отзывалось в наших сердцах.
— Оно спало под землёй, пока люди возводили свои города и мечтали о будущем.
Он обвел взглядом всех присутствующих, и в его желтых глазах горело знание, от которого кровь стыла в жилах.
— Но теперь оно проснулось. Его разбудили эти дикари, сами не ведая, что натворили…
Святослав молча кивнул, и в этом простом движении было больше смысла, чем в часах пустых речей. Его пальцы, покрытые застарелыми рубцами, развернули на столе карту — потрёпанный кусок пергамента, испещрённый пометками, стрелами и тёмными пятнами запекшейся крови.
— Родень пал.
Голос его звучал глухо, как погребальный колокол.
— От меча и пламени.
Он провёл пальцем по карте, оставляя след на пепельно-сером пергаменте.
— А те, кто выжил...
Княжич замолчал, и в этой паузе было больше ужаса, чем в самых страшных рассказах.
— ...стали частью этого морока. Словно их души навеки поглотила тьма.
Я почувствовал, как по спине пробежал холодный пот.
— А что с северянами? — спросил я, уже зная ответ, но отчаянно надеясь, что ошибаюсь.
Святослав стиснул зубы. Казалось, он не просто перебарывал боль — он пытался сдержать ярость, которая могла разорвать его изнутри.
— Они идут сюда.
Его слова упали, как камень в бездонный колодец.
— Верховодят этой армией чудовищ.
В шатре повисла тишина. Тягучая, густая, словно саван, окутывающий мёртвое тело. Лишь потрескивание костра нарушало её, напоминая, что время ещё не остановилось.
Я посмотрел на лица воевод — они были каменными, но в глазах читалось то же, что и у меня: предчувствие конца.
— Значит, битва неизбежна, — наконец произнёс я, нарушая молчание.
Святослав поднял на меня взгляд.
И в его глазах, ещё минуту назад потухших, вновь вспыхнул огонь.
Яростный.
Неукротимый.
Как пламя свечи, горящей в кромешной тьме.
— Да.
Он встал, и его тень, огромная и бесформенная, затрепетала на стенах шатра, словно оживший дух войны.
— И она произойдёт здесь.
Княжич ударил кулаком по карте, и от этого удара задрожали кружки на столе.
— У Каменного Брода.
На следующий день лагерь гудел, словно растревоженный улей.
Воздух был наполнен лязгом металла, резкими окриками и тяжёлым дыханием людей, работающих на износ. Дружинники, с лицами, застывшими в напряжённых масках, точили мечи — скрежет стали о точильный камень разносился по всему лагерю, сливаясь в зловещую песню готовящейся резни. Лезвия сверкали на утреннем солнце, отбрасывая на землю короткие, острые блики — словно предвестники будущих смертей.
Лучники, собравшись в кучки, проверяли тетивы, пересчитывали стрелы, наконечники которых тускло поблёскивали, как зубы голодного зверя. У реки, наспех, с проклятиями и бранью, возводили дополнительные укрепления — вбивали новые колья, наращивали валы, поливали их водой, чтобы к утру земля схватилась ледяной коркой.
Я стоял на валу, чувствуя под ногами дрожь земли — то ли от тяжёлых шагов дружинников, то ли от чего-то другого, более зловещего.
Противоположный берег реки застыл в неестественной тишине.
Лес, обычно шумящий, полный жизни, сейчас казался мёртвым. Ни птичьего щебета, ни шелеста листвы — только тяжёлое, гнетущее молчание. Деревья стояли неподвижно, их стволы, чёрные от сырости, напоминали застывшие фигуры исполинских воинов, наблюдающих за нами из темноты.
— Думаешь, они нападут сегодня?
Ерошка подошёл ко мне беззвучно, как тень. Его топор, отполированный до зеркального блеска, лежал на плече, и холодное сияние металла казалось почти живым — будто само оружие жаждало крови.