Не поднимая глаз.
Не чувствуя вкуса.
Механически.
А они молча наблюдали — мать, стоя у печи, Велена, застыв с травами в руках. Их взгляды тяжелели с каждой ложкой, впиваясь в мои плечи, в дрожащие пальцы, в молчание, которое было гуще любой стены.
Они ждали.
Терпеливо.
Как ждут рассвета после самой темной ночи.
Зная, что рано или поздно правда хлынет, как кровь из вскрытой раны.
И когда миска опустела...
Мать опустилась рядом.
Ее рука — шершавая от работы, но невероятно нежная — легла поверх моей, все еще судорожно сжимающей ложку.
— Что принес с собой, сын мой? — прошептала она, и в ее голосе не было страха, только горечь предчувствия. — Что ты видел?
Я посмотрел на свои руки, израненные и чужие.
— Память… и боль.
Ночь упала на землю неожиданно, как сова на полевую мышь – стремительно и беззвучно. Окна избы потемнели разом, будто кто-то вылил за них чернила. Даже луна спряталась – лишь багровая дымка на стеклах, будто лес задохнулся в кровавом тумане.
Я лежал на прогнувшейся лежанке, впитывая тепло еле живых углей. Их потрескивание складывалось в тайные руны, шепчущие о былом и грядущем. "Лютоволк" висел на стене, его лезвие время от времени вспыхивало слабым светом, словно отражая обрывки моих воспоминаний, мои страхи.
Сон накатил внезапно – не убаюкивающе, а как удар топора по черепу. Ледяная волна схватила за горло, потащила вглубь, где уже клубились кошмары...
И тогда они пришли.
Снилось мне поле…
Бескрайнее, незнакомое и вместе с тем до боли родное. Высокая трава, колышущаяся в безветрии, словно живая.
В небе над полем – два солнца. Одно – привычное, желтое. Другое – зеленое, пульсирующее, словно живое сердце.
Между ними зияла трещина, расползающаяся, как гниль по древу.
Из трещины извергалось нечто, неподвластное описанию. Не свет, и не тьма. Нечто древнее, зловещее, жаждущее вырваться в наш мир.
Я стоял посреди поля, скованный ужасом, понимая, что это не просто сон, а послание, выжженное на сетчатке души.
Это предупреждение, прозвучавшее на языке, забытом богами.Прикосновение к плечу заставило обернуться. Она стояла за мной.
Не мать, и не Велена. Незнакомка, сотканная из теней и легенд.
Женщина в платье из волчьих шкур, с пронзительными, как у Седого, желтыми глазами, полными вековой мудрости и неизбывной печали.
— Проснись, спящий, — прошептала она, ее голос – эхо давно минувших эпох. — Проснись и вспомни все…
Ее пальцы впились в мои плечи, холодные, как зимний ветер.
— Проснись, спящий, — шепот женщины разлился по моему сознанию, как чернила в воде.
И мир взорвался видениями.
Я видел их всех.
Первых Ольховичей — высоких, диких, с глазами, горящими в темноте. Они стояли у каменного круга, склонив головы перед древом, чьи корни уходили в самое сердце мира.
– Клянемся кровью...
Голоса сливались в один гул, но я различал каждое слово.
— Клянемся сталью...
Женщина в волчьих шкурах подняла руки, и в них вспыхнул прообраз "Лютоволка" — грубый, но смертоносный.
— Клянемся помнить...
Видение сменилось.
Война. Лес, пожираемый зеленым пламенем. Тени, что кричали голосами людей, но людьми не были.
Мой прадед — огромный, как медведь, с секирой в руках — отступал шаг за шагом, прикрывая раненых.
— Мы проиграем! — кричал кто-то.
— Нет, — ответил он. — Мы отступаем. Чтобы вернуться.
Еще прыжок во времени.
Мать. Молодая. Стоит перед капищем, а в руках у нее — я. Младенец.
Старый волхв чертит руну у меня на груди.
– Он последний? — спрашивает мать, и голос ее дрожит.
– Нет, — отвечает старик. — Он первый. Первый нового рода.
— Ты справишься.
Голоса звучали со всех сторон, сливаясь в один мощный хор.
— Мы с тобой.
Я почувствовал их — в крови, в костях, в каждом ударе сердца.
— Потому что ты — Ольхович.
Женщина в волчьих шкурах отступила, ее образ начал расплываться.
— Теперь просыпайся.
Я вскочил на лежанке, весь в холодном поту.
За окном — первые лучи солнца.
На стене "Лютоволк" светился ровным синим светом.
А в ушах все еще звучал шепот:
"Ты справишься."
Я поднялся.
Время страхов прошло.
Глава 29. Пламя возмездия
Я сидел у очага, где угли догорали в последнем усилии перед рассветом. Пальцы онемели на рукояти "Лютоволка", будто клинок высасывал из них жизнь, готовясь к последней битве. В груди не кипела слепая ярость – лишь холодная, расчетливая злоба, извивающаяся как гадюка под камнем.
Мысль закалялась, превращаясь в неотвратимый приговор:
Не трусливое отсиживание за стенами.Не жалкие попытки отгородиться от бури.
Удар.Точный.Смертельный.Удар, сокрушающий зло в самом его сердце.
Мать двигалась бесшумно, как тень. Ее костлявые пальцы подлили в мою чашу отвар – густой, черный, как смола, горький, как правда.
Ее глаза – желтые, словно у Седого, будто выжженные тем же древним огнем – видели насквозь.
— Ты решил, — прозвучало не вопросом, а приговором.
Я кивнул, и в этот миг внутреннее зрение развернуло передо мной карту, написанную кровью и памятью.
Север. Ледяной холод.
Тропы, не отмеченные ни на одном пергаменте.Тени, что помнят шаги лишь мертвецов.Места, где время струится как смола.
— Они затаились в Чёрных Горах, — голос мой звучал ровно, будто читал погребальную молитву. — Там, где земля навеки забыла прикосновение солнца.
Велена вздрогнула в углу, словно плеть хлестнула по спине. Ее пальцы разорвали сушеный чертополох, рассыпая колючки по полу:
— Курганы Мертвых Королей... — ее шепот зазвенел, как разбитый колокол. — Там, где спят те, кто правил до людей. Оттуда...
Она не договорила. Не надо.
Все знали.
Истории.
Предостережения.
Детей пугали этими местами.
Я поднялся, и "Лютоволк" зарычал у бедра, словно зверь, учуявший кровь:
— Я вернусь.
Дверь скрипнула, словно живое существо, пропуская Седого, чья шкура была покрыта инеем, будто сама Зима отметила его своим ледяным дыханием. Его желтые глаза горели в полумраке, как два угля, вырванных из костра.
— Готов? — только и спросил он, и в этом вопросе звучал весь путь, что нам предстояло пройти.
Я взглянул на "Лютоволка" — его лазурное пламя вспыхнуло в ответ, ярче, яростнее, словно кровь, разбуженная зовом войны.
— Соберем тех, — сказал я, и голос мой звучал как скрежет стали, — в ком еще теплится исква былой клятвы.
Мать молча подошла к ветхому сундуку, что стоял в углу, покрытый пылью веков. Когда крышка откинулась, воздух наполнился — не затхлостью, а древним благоуханием ладана, сухих трав и чего-то еще, чего уже не помнил этот мир.
— Возьми это, — сказала она, протягивая ножны из желтой кожи, испещренные рунами, которые мог прочесть лишь кровь.
Ножны моего прадеда.
Седой оскалился, обнажив желтые клыки, и в его ухмылке было нечто древнее человеческой злости:
— Род наконец пробудился от векового сна. — Его голос звучал как скрежет камней в глубине кургана. — И теперь дрожите, твари ночи...
Я пристегнул ножны к поясу, и старая кожа взвыла от прикосновения, будто вспомнила былые битвы.
План был прост — как топор палача:
Собрать уцелевших — тех, чьи глаза еще помнят свет священных костровПройти Тропой Молчания — где камни шепчут имена погибшихВзойти на Чёрные Горы — туда, где тени стали толще самой тьмыВыжечь зло — до последнего корняНе отсиживаться.Не вымаливать пощады.
Сжечь.Испепелить.Стереть в пыль.
— Когда выступаем? — прорычал Седой, и его когти вонзились в дверной косяк, оставляя борозды в столетней древесине.
Я взглянул на восток — багровое солнце висело над лесом, как окровавленный щит на поле боя.
— Сегодня.— Сейчас.
Время страха кончилось.
Но сначала оставалось еще одно дело. Мирослав отправился на встречу к княжичу Святославу.
Копыта коня мерно стучали по утоптанной столетиями дороге, взбивая клубы пыли, золотистой в лучах заходящего солнца. Мирослав ехал не спеша, впитывая каждую деталь пейзажа – пожелтевшие листья дубов, почерневшие от времени придорожные кресты, тревожные крики воронья, кружащего над полями.
За спиной "Лютоволк" тихо гудел, словно дремавший зверь, почуявший кровь. Его лазурное пламя временами вспыхивало сквозь ножны, озаряя дорогу мертвенным светом.
Столица раскинулась впереди – каменный исполин, окутанный смрадом тысяч очагов и шумом людского муравейника.
Город жил.
Но не так, как прежде.
Толпы народа сбивались на площадях, шепот летел из уст в уста, взгляды бросали на высокие стены княжего терема, где решались судьбы.
— Слышь, сегодня сход... — шипел старый торговец, пряча лицо в воротник.
— Говорят, старого князя сменят... — подхватывал молодой подмастерье, оглядываясь по сторонам.
— Святослав-то вон с воинами бился, а этот что? За стенами отсиживался! — рычал седой дружинник, сжимая рукоять меча.
Мирослав усмехнулся, проводя ладонью по шершавой рукояти клинка.
Народ уже решил.
Старые боги умерли.
Новые еще не родились.
А между ними – только кровь, сталь и воля.
Этого было достаточно.
Конь фыркнул, чуя напряжение.
Мирослав пришпорил его, въезжая в центр города.
Толпа бушевала у княжего терема, как штормовая волна о скалы. Воздух дрожал от сотен голосов, слившихся в единый рёв. Камни мостовой, помнившие ещё поступь первых князей, теперь содрогались под топотом разъярённой черни.