Бояре Громовые, облачённые в парчу и горностаевые мантии, стояли на верхних ступенях, бледные, как смерть. Их бритые лица, обычно надменные, теперь искажались бессильной яростью. Золотые перстни с родовыми печатями беспомощно блестели на сжатых кулаках.
— Довольно! — прорезал толпу голос седого кузнеца, руки которого были покрыты ожогами от верной службы городу.— Княжич Святослав! — подхватили молодые воины, ещё не снявшие окровавленные повязки.— Кто с мечом к нам приходил — от меча и погибнет! — загремело со всех сторон, и древние стены впервые за столетия задрожали от народного гнева.
И тут ворота распахнулись с таким грохотом, что на мгновение воцарилась тишина.
На ступени вышел Святослав.
Не в золотом шитье и не в бархатных сапогах, а в доспехах, покрытых засохшей грязью и кровью. Его плащ, некогда алый, теперь представлял собой лохмотья, обвисшие, как кожа содранного зверя. Свежий шрам через бровь — та самая отметина, полученная в последней битве, — пульсировал багровым цветом.
Он не поднял руки, не закричал — просто стоял, и этого оказалось достаточно. Толпа замерла, как зачарованная. Даже ветер стих, будто притаился в ожидании.
— Народ прав, — произнёс Святослав, и его тихий голос прокатился по площади чище колокольного звона. — Старые времена кончились.
В его глазах горело нечто большее, чем просто решимость — знание цены, которую придётся заплатить. И готовность заплатить её.
И тогда взгляд его упал на Мирослава, стоявшего в первом ряду толпы. Взгляд, в котором читалось:
Признание
Предупреждение
И вопрос, на который ещё предстояло ответить
Между двумя воинами пробежала молчаливая договорённость, понятная только тем, кто смотрел смерти в глаза. В этом мгновении решалось будущее — не только княжества, но и всего мира за его пределами.
Разговор в княжьих покоях состоялся через час.
— Ты пришёл не просто так, — Святослав откинулся в резном кресле, тени от факелов плясали на его иссечённом шрамами лице. Его пальцы, покрытые заживающими ссадинами, не дрогнули, когда он наполнил две серебряные чаши тёмным лесным мёдом. Аромат напитка смешался с запахом дыма, пота и железа — истинным запахом власти.
Мирослав принял чашу, но не поднёс к губам. Сквозь поношенные кожаные перчатки он чувствовал ледяное дыхание металла, будто сама чаша предостерегала его от опрометчивых слов.
— Чёрные Горы, — прозвучало как приговор, когда он разомкнул губы. — Они там. И если не мы — то кто?
Святослав застыл на мгновение, будто в него воткнули нож. Затем резко вскочил, опрокинув кресло, и зашагал к узкому бойничному окну. За его спиной зашуршали свитки с картами, сброшенные порывистым движением.
— Знаешь, что предлагаешь? — его голос звучал хрипло, будто пропущенный через терновник.— Знаю.— Это смерть.— Иначе — смерть всех.
Тишина взмыла между ними, живая и тяжёлая.
За окном бушевала толпа — смех, крики, звон кузнечных молотов. Люди решали судьбу княжества, даже не подозревая, что в этой каменной горнице сейчас вершатся судьбы миров.
Святослав обернулся, его глаза метали молнии:— Что тебе нужно?— Людей. Коней. Сталь.— И что ещё?— Чтобы ты здесь держал фронт. Пока мы добьём их.
Святослав усмехнулся - не весёлой ухмылкой, а тем кривым, безрадостным подобием улыбки, какое бывает у человека, в последний раз видящего солнце. Повернувшись к окну, он бросил взгляд на бурлящую площадь, где народ уже ломал скамьи боярского суда, превращая их в костры.
— Бери что нужно, - сказал он, и в этих словах звучал весь груз княжеской власти - не приказ, но дарованное право. Его пальцы непроизвольно сжались на рукояти кинжала, когда он добавил. – А я... я разберусь с боярами.
Глаза его горели тем же холодным огнём, что и взгляд Мирослава - не яростью, не жаждой мести, а спокойной решимостью хищника, знающего, что его укус будет последним. В этом мгновении они были больше чем князь и воин - два столпа, на которых держался хрупкий мир между людьми и тьмой.
За окном завыл ветер, принося запах дыма и предчувствие бури. Святослав провёл ладонью по свежему шраму на лице, словно проверяя, достаточно ли он зажил для новых битв.
— Когда? - спросил он без предисловий, поворачиваясь спиной к мятежному городу и лицом к единственному человеку, чьё слово значило больше, чем сто боярских речей.
— Завтра на рассвете, — прозвучало как клятва, перекрывая шум празднующей толпы за стенами терема. В этих словах не было места сомнениям — только неизбежность, холодная и отточенная, как лезвие топора палача.
Святослав замер, его пальцы сжали край стола так, что побелели костяшки.
— Ты вернёсь? — спросил он, и в голосе, обычно твёрдом как сталь, прозвучала трещина — не страх, а признание той цены, которую придётся заплатить.
Мирослав взглянул на "Лютоволк", на ножны прадеда, на восток, где уже собирались тучи.
— Если не я — то моя тень, — ответил он, и в этих словах звучала вся правда их мира: мертвецы иногда возвращались, но живые — почти никогда.
Не дожидаясь ответа, Мирослав развернул плащ и вышел. Его конь, почуявший кровь будущих сражений, вздыбился у крыльца, брыкаясь в сторону празднующей черни.
А в столице народ ликовал, новый князь поднимал меч, и никто не знал, что настоящая битва ещё впереди.
Глава 30. Путь к Чёрным Горам
Конь Мирослава тяжело дышал, ноздри его раздувались кроваво-красными колоколами, из пасти капала пена, густая, как смола. Третьи сутки бездорожья оставили на его боках сеть кровавых царапин от ледяных ветвей, а копыта были стерты до живого мяса. Но в глазах животного все еще горел тот же огонь, что и в глазах хозяина - безумная, нечеловеческая выносливость обреченных.
Седой, чья звериная шкура была покрыта инеем и запекшейся кровью, внезапно замер как вкопанный. Его могучая грудь вздымалась, втягивая воздух с тем же смертоносным вниманием, с каким лучник натягивает тетиву. Ветер шевелил клочья шерсти на его загривке, обнажая старые шрамы - немые свидетели сотен схваток.
— Близко, — вырвалось у него хриплым предсмертным стоном. Морозное дыхание повисло в воздухе странным узором, на мгновение сложившись в рунический знак, который оба воина узнали слишком хорошо - печать Древних, метку тех, кто ждал их впереди.
Мирослав резко осадил коня, и вздыбленное животное замерло, дрожа всем телом. Его собственный взгляд, выжженный бессонными ночами, медленно скользнул по горизонту, где за последними перелесками, словно гнилые зубы в теле мира, вонзались в небо Чёрные Горы.
Они возвышались неестественно острыми пиками, будто не земля породила их, а некий исполин воткнул в плоть мира кинжалы из тьмы.
— Земля истекает болью, — прошептал Дар, и его юношеский голос звучал теперь как скрип ржавых ворот. В глазах, прежде золотистых, как осенние дубравы, теперь плескалась мутная жижа — отражение того, что ждало впереди.
Мирослав соскочил с коня, и земля застонала под его сапогами. С глухим стуком он вонзил "Лютоволка" в потрескавшуюся почву, и в тот же миг по земле побежали синие языки пламени.
Клинок дрожал, будто пытался вырваться — то ли предупреждая, то ли жаждая боя.
— Там.
Его палец указал на расселину между скал — узкую, как рана от кинжала.-- Их логово.
Седой жадно обнюхал воздух, настороженно прищурившись.
Его ноздри дрогнули, улавливая запах пепла и древней магии, что витала в этом проклятом месте. Воздух был густым, словно пропитанным кровью и страхом. Он знал — они близко.
— Они чувствуют наше приближение, как падаль чует стервятника.
Голос его был низким, почти звериным рыком. В глазах вспыхнуло холодное бешенство, но пальцы, сжимающие рукоять меча, оставались спокойными. Опытным.
Мирослав выдернул клинок, и пламя, словно повинуясь его воле, взметнулось вверх.
Огненный язык лизнул темноту, осветив на мгновение их лица — изможденные, ожесточенные, готовые к бою. Отблески света скользнули по зазубренным скалам, и тени зашевелились, будто живые.
— Пусть знают, — прошипел он, и в его словах была не просто угроза, а обещание.
Тропа ужом вилась между скал, сужаясь с каждым шагом, превращаясь в опасный серпантин. Казалось, сами камни сжимались вокруг них, пытаясь раздавить, стереть в пыль. Ветер выл в расщелинах, принося отголоски далеких голосов — то ли шепот мертвых, то ли насмешку тех, кто ждал их впереди.
Камни под ногами обжигали неестественным жаром, словно в утробе горы пылала исполинская кузница. Даже сквозь подметки сапог жар прожигал кожу, и каждый шаг давался через боль.
— Не ступайте по чужим следам, — предостерег Седой, его глаза, бледные, как лунный свет, скользнули по земле. — Эта земля помнит каждый шаг, каждый вздох. И она не прощает чужаков.
Ольховичи шли крадучись, обнажив клинки. Их движения были отточены, почти бесшумны, но напряжение витало в воздухе, густое, как смола.
"Лютоволк" в руке Мирослава источал ровный, призрачный свет, разгоняя мрак. Меч был больше, чем оружие — он был частью его, продолжением ярости, что клокотала в груди.
И тогда Дар замер, как зверь, почуявший западню.
— Слышите?
Тишина.
Тишина, давящая, всепоглощающая.
Ни шепота, ни ветра, ни даже собственного дыхания. Только пульсация в висках и ледяное предчувствие беды.
И вдруг — слабый, едва различимый стук.
Он просочился сквозь камень, сквозь плоть земли, будто глухой удар молота по наковальне. Раз. Еще раз. Тяжелый, мерный, как отсчет времени перед казнью.
Казалось, где-то глубоко, под толщей земли, бьется огромное, непостижимое сердце.
Но это был не ритм жизни. Это был стук — медленный, чудовищный, словно нечто древнее и бесконечно далекое от человеческого понимания пробуждалось в недрах горы. С каждым ударом камни под ногами слегка вздрагивали, а воздух густел, наполняясь запахом меди и тления.
Мирослав стиснул рукоять меча, чувствуя, как леденеет кровь в жилах.